Дарья Кротова. Природа в мировосприятии Варлама Шаламова
Статья опубликована в журнале "Филологические науки. Вопросы теории и практики", Тамбов: Грамота, 2016. № 8(62): в 2-х ч. Ч. 2. Электронная версия - на сайте издания.
_________
Природа в мировосприятии В. Шаламова: рецепция русской классической традиции и поэтическое новаторство
Лирика Шаламова - одного из крупнейших поэтов ХХ века - на сегодняшний день изучена недостаточно. Опубликован ряд ценных научных трудов, посвящённых поэтическому наследию Шаламова, но тем не менее многие аспекты творчества поэта пока оказываются ещё не вполне исследованными. К таким аспектам относятся образы природы, пейзажная лирика. Шаламов неоднократно подчеркивал значимость образов природы как в своём собственном творчестве, так и в русской поэзии вообще: с его точки зрения, «пейзажная лирика - вид гражданской поэзии» [6, с. 331]. «Большие поэты России, - отмечал Шаламов, - оставили нам такие образцы пейзажной лирики, которые сами по себе стали национальной гордостью, славой России, начиная с “Медного всадника” или “Осени” Пушкина» [Там же]. Безусловно, и многие пейзажные образы самого Шаламова должны быть отнесены к золотому фонду национальной поэтической традиции.
Размышляя об образах природы в лирике В. Шаламова, не так просто выбрать ряд стихотворений для анализа: практически вся поэзия Шаламова, за небольшим кругом исключений, так или иначе включает этот образный компонент. Почти всегда в стихотворениях Шаламова читатель встречается с пейзажной образностью - чаще всего это природа Севера, где Шаламов провёл в лагерях более семнадцати лет. Естественно, что северная природа, часто губительная, нередко спасительная, во многом и стала поэтическим субстратом шаламовской лирики. Лишь некоторые стихотворения Шаламова с миром природы не связаны - те, в которых душевная жизнь автора раскрывается вне сопоставлений с внешними реалиями, или поэзия, посвящённая теме города, или в какой-то мере любовная лирика (но только отчасти, так как во многих любовных стихотворениях Шаламова образы природы присутствуют, и именно через них любовное чувство и находит выражение). По справедливому замечанию одного из рецензентов, у Шаламова «и стихи не о природе зачастую воспринимаются как продолжение “природных” стихов» [1, с. 182]. Одним из первых и наиболее тонких критиков поэзии Шаламова был, как известно, Б. Пастернак: выделяя главные достоинства шаламовской лирики, он отметил прежде всего «строчки и строфы с образно хорошо воплощенными черточками природы и жизни» [3, с. 687], т.е. обратил внимание, в первую очередь, именно на природные образы Шаламова.
Удивительно, что Шаламов, для которого образы природы столь значимы, который так часто оперировал термином «пейзажная лирика», утверждал в одной из своих статей, что пейзажной лирики вообще не существует: «В строгом смысле слова никакой пейзажной лирики нет. Есть разговор с людьми и о людском» [6, с. 328]. В нашей статье обосновываются следующие идеи, которые, как представляется, проясняют позицию Шаламова: во-первых, природа в его понимании - это не «пейзаж» как таковой, а организм, наделённый сознанием и эмоционально-чувственной сферой, во-вторых, природа всегда активно вовлечена в жизнь человека, она - непосредственный участник всего происходящего в мире людей, в-третьих, представление о единосущности творческого процесса и бытия природы - анализ лирики Шаламова доказывает, что поэт мыслил законы творчества и законы природы как единые в своих основаниях.
Все названные аспекты заставляют признать шаламовскую трактовку сферы природы по-настоящему новаторской. В то же время вполне возможно говорить и о преемственной связи с традициями русской поэзии. Вопрос о соотношении шаламовской интерпретации природных образов с классической традицией может послужить отправной точкой для размышлений.
Безусловно, Шаламов тесно связан с традицией, и эта связь проявляется, в первую очередь, в значимости сферы природы в его лирике, причём именно тех образов и мотивов, которые были характерны для отечественной поэзии. Выделяя круг таких мотивов, Шаламов отмечал: «Образы русской лирики, которые повторял в своем творчестве почти каждый большой поэт, - дорога, листопад, облака - ставшие классическими, традиционными, - это пейзажные образы» [7, с. 331]. Но взаимодействие с классической традицией проявляется у Шаламова не только на уровне мотивов и тем, характерных для русской поэзии. Это взаимодействие намного более сложное, и для того, чтобы его раскрыть, следует обратиться к лирике поэта классической эпохи, творчество которого для Шаламова было особенно значимым, - это Ф. И. Тютчев. Натурфилософия Тютчева оказала сильное воздействие на Шаламова, который во многом опирался на тютчевскую традицию и в то же время полемизировал с ней. Шаламов сам признавал роль наследия Тютчева в формировании своего поэтического мышления: «Тютчев и Баратынский - вершины русской поэзии <...> В двадцатые и тридцатые годы имена Тютчева и Баратынского едва упоминались в школьных учебниках, хотя надо бы учить каждую их строку. Мандельштам говаривал, что в личной библиотеке русского поэта не должно быть Тютчева - всякий поэт должен знать Тютчева наизусть» [6, с. 452-453].
В основе тютчевской натурфилософии лежит, как известно, представление о том, что природа - это совершенный мир, целостный и наделённый высшей гармонией (достаточно вспомнить хрестоматийно известное «Не то, что мните вы, природа», стихотворения «Весна», «Певучесть есть в морских волнах» и многие другие). Бесспорно, природа у Тютчева имеет «два лика» [2, с. 576] - не только гармонический, но и хаотический (например, стихотворение «О чём ты воешь, ветр ночной?» раскрывает как раз стихийное природное начало). Но всё же Тютчев не был «ни мистиком, ни иррационалистом» [Там же, с. 578], и разгул хаотических сил не отменял, в его представлении, высшей гармонии природы. По мысли Тютчева, человек должен уметь увидеть, услышать и почувствовать совершенный природный мир, если не познать его, то хотя бы прикоснуться к нему («И жизни божеско-всемирной / Хотя на миг причастен будь!» («Весна»).
Шаламовское понимание природы во многом перекликается с тютчевским. Облик природы в лирике Шаламова, как и у Тютчева, двойственен: с одной стороны, природный мир - воплощение целостности, гармонии, разумного и одухотворенного течения жизни (образ вечнозелёного стланика в лирике и прозе Шаламова - ярчайший пример). С другой стороны, природа - мир не только гармоничный, но и губительный (беснующаяся пурга в стихотворении «Мне жить остаться нет надежды», «злая» тайга в стихотворении «Всё те же снега Аввакумова века» и др.). Но, как и у Тютчева, «хаотический» лик природы в понимании Шаламова не отрицает ее высшей гармонии.
Как и в поэзии Тютчева, у Шаламова читатель обнаружит противопоставление совершенства природы и наполненного случайностями мира человеческого: у Тютчева природа - это «животворный океан», а человек - «игра и жертва жизни частной», у Шаламова природный мир - «земная красота», а человеческий - не более чем «людские скорбные дела».
Как и для Тютчева, для Шаламова характерно ощущение в природе божественного начала. Не случайно столь частыми в лирике Шаламова оказываются сопоставления природы и храма, жизни леса, рек и гор с церковной службой: озёра и реки наполнены «святой водою дождевой» (стихотворение «Лицом к молящемуся миру»), гора - «каменный потир», т.е. чаша причастия, травы - сами причастники. Вопрос о религиозности Шаламова чрезвычайно сложен, Шаламов писал, что веру в Бога утратил ещё в шестилетнем возрасте, но творчество поэта свидетельствует о том, что религиозные мотивы не были ему чужды. По мнению И. П. Сиротинской, «ощущение мира у него было человека религиозного» [4, с. 22], а Ю. Шрейдер, который был лично знаком с Шаламовым, полагал, что «мы вправе судить о христианской направленности его творчества» [8, с. 229]. Конечно, религиозное чувство Шаламова выражалось отнюдь не в ортодоксальных формах - поэт был далёк от канонического православия, его «Богом», как он сам признавался, была поэзия, творчество. В то же время осмысление природного бытия как проявления высшей разумной силы читатель встретит во многих стихотворениях Шаламова: «Моей религии убранство, / Зверье, узорную листву / Все с тем же, с тем же постоянством / Себе на помощь я зову» [6, с. 213].
При том, что связь в трактовке Шаламовым образов природы с классической (и, в частности, тютчевской) традицией несомненна, столь же несомненны и глубокие различия. Понимание Шаламовым природного мира резко индивидуально и не повторяет классические образцы (хотя и не отрицает связи с ними). Индивидуальные черты шаламовского видения касаются, прежде всего, характера взаимодействия природы и человека. Безусловно, это взаимодействие читатель найдет в лирике любого поэта, природа всегда связана с переживаниями человека, с миром его души. Подобная соотнесенность глубоко укоренена в литературной и даже долитературной традиции - как известно, для фольклора, для народной песни типичен параллелизм эмоционального состояния человека и природных явлений. В литературе эта общая установка - связь душевных переживаний и мира природы - реализуется предельно многообразно. Как понимается эта связь, предположим, в лирике Тютчева? В его поэзии жизнь природы сродни жизни души, поэтому те или иные природные явления символизируют происходящее в человеческой судьбе. Так, неожиданное появление и столь же внезапное исчезновение радуги (стихотворение «Как неожиданно и ярко») воплощает быстротечность и изменчивость всего, что происходит в мире; созерцание ключа, скованного льдом, но хранящего в глубине тайный ток жизни, наводит поэта на мысли о человеческой душе, которая, несмотря на горечь пережитых разочарований, сохраняет надежду и стремление к полноте бытия («Поток сгустился и темнеет»). Наблюдение природных явлений ведёт поэта к обобщениям мировоззренческого плана, размышлениям о человеческой судьбе.
У Шаламова мир природы тоже связан с человеческой жизнью, но совсем по-другому. Шаламов и сам писал о том, что его восприятие природы - иное. В комментарии к одному из своих стихотворений поэт упоминал, что ему приходилось читать «многочисленные рецензии, зачислявшие меня в “певцы природы”, в пейзажные лирики, в продолжатели линии Баратынского, Тютчева, Фета, Анненского. Немалая честь - быть продолжателем линии этих русских лириков. Однако круг моих поэтических идей, понимание пейзажа, погоды и природы в искусстве отличается от поэтических формул названных русских поэтов» [Там же, с. 503]. Это отличие состоит главным образом в том, что природа у Шаламова становится активным, деятельным участником жизни человека. Речь идет не только о параллелизме природных явлений и человеческой судьбы - своей «заслугой» в русской поэзии Шаламов называет «привлечение, вовлечение мира в борьбу людей, в злободневность» [Там же]. Этот принцип Шаламов выразил и в своей лирике:
Я вовсе не бежал в природу,
Наоборот -
Я звезды вызвал с небосвода,
Привел в народ.
И в рамках театральных правил
И для людей
В игре участвовать заставил
Лес-лицедей.
Любая веточка послушна
Такой судьбе.
И нет природы, равнодушной
К людской борьбе [Там же, с. 402].
Природа никогда не бывает отстранённой от эмоций и переживаний человека, о чем Шаламов и сам говорил в комментариях к этому стихотворению: «При ближайшей, лобовой встрече с природой оказалось, что она вовсе не равнодушна. Что пресловутой пушкинской, равнодушной природы - в мире нет. А природа всегда или за человека, или против человека» [Там же, с. 503]. Природу в лирике Тютчева, конечно, нельзя назвать «равнодушной», но его величественная и вечная природа - это божественная сила, которая, при её несомненной связи с миром людей, всё же не участвует непосредственно в их жизни. У Шаламова же природа действует вместе с человеком всегда, в любое мгновение. Характерны, например, шаламовские строки: «В гремящую грозу умрет глухой Бетховен, / Затмится солнце в Кантов смертный час. / Рассержен мир - как будто он виновен / Или винит кого-нибудь из нас» [Там же, с. 231], - природа непосредственно отзывается на события человеческой жизни, напрямую задействована в них. Она всегда чутко отзывается на эмоции человека: «Я жаловался дереву, / Бревенчатой стене, / И дерева доверие / Знакомо было мне», - природа выступает здесь как собеседник поэта, участливый и сочувствующий, причём отзывчивость природного мира сопоставляется в этом стихотворении с безучастием и холодностью мира, созданного людьми: «В дому кирпичном, каменном / Я б слова не сказал, / Годами бы, веками бы / Терпел бы и молчал» [Там же, с. 51]. В стихотворении «Тайга» из цикла «Лично и доверительно» Шаламов вновь размышляет о том, что природа ощущает внутренний настрой человека и отзывается на него:
Тайга молчальница от века
И рада быть глухонемой,
Она не любит человека
И не зовет его домой.
Но если голосом ребенка
Попросят помощи у ней,
Она тотчас бежит вдогонку
И будет матери нежней [Там же, с. 111-112].
Вообще, в представлении Шаламова - и это одна из важнейших его идей - миру природы присущи человеческие чувства, переживания. Природа не просто резонирует в определённые моменты с эмоциями человека, не просто отражает состояние его души. Природа сама эти эмоции испытывает и, более того, умеет их выразить, необходимо только прислушиваться к ней и понимать её язык. Срубленные сосны, которые «мечтают» снова коснуться облаков, арктическая ива, которая «должна спешить жить», лиственница, отчаянно борющаяся с ледяной стихией «в страстной мечте о тепле»: «Вся корневая система / В мерзлой от века судьбе. / Это - упорства поэма, / Это - стихи о борьбе» [Там же, с. 386]. Стремление услышать, понять, угадать чувства и мысли деревьев и трав - это специфический, присущий именно Шаламову принцип осмысления природы. Шаламов полагал, что поэт должен дать природе возможность самой «высказаться»: «Я, пробывший столько лет наедине с природой, с камнем, с облаками, с травой, я пытался выразить их чувства, их мысли на человеческом языке, пытался перевести на русский язык язык травы и камня» [Там же, с. 503]. Тютчев, размышляя о природе, тоже признавал, что «в ней есть душа, в ней есть язык», но говоря о «языке» природы, он вкладывал в подобную метафору совсем иные смыслы. Язык природы, в тютчевском понимании, не похож на человеческий, природа - божественная сущность, и язык её - язык божественный, он может быть познан человеком лишь в малой мере, в какой человек способен приблизиться к божеству. У Шаламова же природа намного ближе к человеку, она переживает эмоции и настроения, сходные с человеческими, и потому язык её вполне может быть познан. Задача, которую ставил перед собой Шаламов-поэт, как раз и состояла в том, чтобы понять и истолковать этот язык.
В этом смысле Шаламов противопоставлял свой творческий метод поэтическим принципам Пастернака - творчеством которого Шаламов, безусловно, восхищался и пейзажное мастерство которого никогда не ставил под сомнение. Свой подход к изображению природных образов Шаламов всё же осмысливал как в корне отличный от пастернаковского: в пейзажах Пастернака, говорил Шаламов, «нет возможности орешнику высказаться, как кусту орешника, как явлению природы. При всем моем уважении и любви к Пастернаку-пейзажисту я не могу в его кустах слышать голос самого орешника» [Там же]. У Шаламова же и лиственница, и сосна, и тополь будто бы «сами» высказываются, а поэт словно оформляет их мысли и чувства в стихи.
Этот принцип диктует ещё одну характерную особенность природных образов у Шаламова: это предельная конкретность, детальность изображения природных явлений. У Тютчева, предположим, природные картины изображаются, как правило, достаточно обобщённо: это гроза, река, море. Например, одно из стихотворений Тютчева называется «Море и утес»: и читатель не знает, и для автора не столь важно, какое именно море и что за утес имеются в виду. Это символы, и вовсе не конкретика здесь оказывается значима для автора, а комплекс смыслов, стоящий за каждым из этих образов. У Шаламова, при всей символической насыщенности его стихотворений, природные описания предельно конкретны. Если Тютчев называет своё стихотворение «Листья», то Шаламов своё - «Корни даурской лиственницы». Невозможно представить себе, что это шаламовское стихотворение носит название «Дерево» или даже «Корни дерева». Для Шаламова важно, что дерево это - лиственница, и даже не просто лиственница, а лиственница даурская. При том, что стихотворение имеет безусловный символический подтекст, конкретность и определённость образа здесь играют принципиальную роль, поскольку природный образ у Шаламова - дерево, камень, ручей - это непосредственный участник жизни лирического героя, это то или иное дерево, тот самый камень и именно этот ручей. Сам Шаламов воспринимал подобный подход к изображению природы не только как индивидуальную особенность своего поэтического мира, а как имманентное свойство новой поэзии, поэзии ХХ столетия: «Сейчас мало писать о птице и дереве. Надо писать о ласточке и лиственнице, может быть, даурской. В поисках точности лирика ищет встречи с наукой» [Там же, с. 332]. Шаламов полагал, что научные достижения, открытия ХХ века заставили человека увидеть мир иначе, чем в предшествующую эпоху, значительно более детально, и потому поэзия ХХ века должна стать тоже намного более точной в изображении мира. Является ли этот принцип общим для поэзии ХХ века - вопрос, который требует отдельного исследования, но то, что эта закономерность в полной мере реализуется в лирике самого Шаламова, - можно утверждать безусловно. «Пусть чернолесье встанет за деревнями - / Тропинкой вглубь идут мои стихи. / Не лес я должен видеть за деревьями, / А голубую кожицу ольхи» [Там же, с. 391], - такая пристальность поэтического взгляда в высшей степени характерна для шаламовской лирики.
Ещё одна важнейшая и резко индивидуальная грань трактовки Шаламовым образов природы - это их теснейшая связь с самим процессом творчества. Вообще, тема творчества, поэзии - одна из главных для Шаламова. В его лирике затрагиваются самые разные аспекты этой темы - смысл и назначение творчества, личность поэта-творца, наконец, сам творческий акт. Принципы творчества Шаламов нередко осмысливает именно через природные процессы: судя по его стихам, Шаламов остро ощущал единосущность творчества и бытия природы, законы стиха поэт воспринимал как законы природной жизни. В этом - безусловное новаторство шаламовского подхода, неповторимость его поэтического взгляда. «Рукописи - береста, / Камни - черновики. / Буквы крупного роста / На берегу реки» [Там же, с. 341], - для Шаламова природная жизнь и стихосложенье - это лишь разные грани единого творческого начала мироздания. «В годовом круговращенье, / В возвращенье зим и лет, / Скрыт секрет стихосложенья - / Поэтический секрет» [Там же, с. 397], - четыре времени года и четверостишье стиха оказываются в своей основе тождественны. Природа, по Шаламову, не просто даёт впечатления или условия для творчества, природная жизнь в своей глубинной сущности - это то же самое, что и творчество.
Необычным, новаторским оказывается и осмысление хода творчества, процесса создания стихов через жизнь природы. Например, в стихотворении «Мак»: «Пальцами я отодвинул / Багровые лепестки, / Черное сердце вынул, / Сжал в ладоней тиски. // Вращаю мои ладони, / Как жесткие жернова, / И падают с тихим стоном / Капельками слова» [Там же, с. 230]. Поэтическое слово «образуется» из растения, из растертого в ладонях цветка мака. «Капельки слов» - не что иное, как сок цветка. Мак, названный в этом стихотворении кровавым, заставляет читателя вспомнить размышления Шаламова о том, что в настоящих стихах на строчках всегда выступает кровь («мой поэтический дневник должен был дать ткань кровоточащую. Без чистой крови нет стихотворений, нет стихотворений без судьбы, без малой трагедии» [7, с. 355]). Кровавый мак и кровь поэтических строк - для Шаламова творчество и природа оказываются предельно сближены, грань между ними - зыбкой и легко преодолимой. Много раз в стихотворениях Шаламова читатель встретит метафору «стихи - цветы» (стихотворения «Букет», «Я устаю от суеты» и многие другие), тайга станет для Шаламова читаемой книгой («Ты не оценишь этот мир / В снегу, / Зачитанную мной до дыр / Тайгу»), вся его поэзия - яблоневым садом (стихотворение «Мне жить остаться - нет надежды»).
Поэтический текст и природное явление - раскрытие одного через другое становится характерной чертой мышления Шаламова, специфическим ракурсом его мировидения:
Я, как рыба, плыву по ночам,
Поднимаясь в верховье ключа.
С моего каменистого дна
Мне небес синева не видна.
Пусть пугает меня глубина.
Я, пока пролетает волна,
Постою, притаившись в кустах,
Пережду набегающий страх.
Так, течению наперерез
Поднимаюсь почти до небес,
Доплыву до истоков реки,
До истоков моей тоски [6, с. 95].
Творчество - это необходимое, неуклонное, мучительное движение, восхождение к «истокам» тоски. Это всегда движение против течения, «течению наперерез», это всегда движение, требующее преодоления себя, и это всегда движение к небу.
Образы природы становятся той призмой, сквозь которую Шаламов преломляет все важнейшие явления своей внутренней жизни - любые эмоции, переживания и размышления. Природа у Шаламова - всегда непосредственный участник жизни человека, она в буквальном смысле вовлечена во всё происходящее в мире людей. Наконец, явления природы и сами обладают эмоционально-чувственной жизнью, и задача поэта - понять тот язык, при помощи которого эти эмоции находят выражение. Преемственность Шаламова по отношению к русской классической (в особенности, тютчевской) традиции в осмыслении мира природы несомненна, но ещё более явственно обнаруживается необычность его поэтического взгляда и безусловное новаторство.
Список литературы
1. Красухин Г. Г. Человек и природа // Сибирские огни. 1969. № 1. С. 181-183.
2. Лотман Ю. М. Поэтический мир Тютчева // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. Анализ поэтического текста. СПб.: Искусство-СПб, 2001. С. 565-594.
3. Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: в 11-ти т. М.: СЛОВО/SLOVO, 2005. Т. 9. Письма 1935-1953 гг. 784 с.
4. Сиротинская И. П. Мой друг Варлам Шаламов // Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 6-ти т. + т. 7, доп. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. Т. 7, доп. 528 с.
5. Тютчев Ф. И. Весна [Электронный ресурс]. URL: http://lit-dassic.ru/index.php?fid=1&sid=22&tid=2664 (дата обращения: 27.06.2016).
6. Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Художественная литература; Вагриус, 1998. Т. 3. 526 с.
7. Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Художественная литература; Вагриус, 1998. Т. 4. 494 с.
8. Шрейдер Ю. «Граница совести моей» // Новый мир. 1994. № 12. С. 226-229.
Кротова Дарья Владимировна, к. филол. н., Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова da-kro@yandex.ru
_________
Природа в мировосприятии В. Шаламова: рецепция русской классической традиции и поэтическое новаторство
Лирика Шаламова - одного из крупнейших поэтов ХХ века - на сегодняшний день изучена недостаточно. Опубликован ряд ценных научных трудов, посвящённых поэтическому наследию Шаламова, но тем не менее многие аспекты творчества поэта пока оказываются ещё не вполне исследованными. К таким аспектам относятся образы природы, пейзажная лирика. Шаламов неоднократно подчеркивал значимость образов природы как в своём собственном творчестве, так и в русской поэзии вообще: с его точки зрения, «пейзажная лирика - вид гражданской поэзии» [6, с. 331]. «Большие поэты России, - отмечал Шаламов, - оставили нам такие образцы пейзажной лирики, которые сами по себе стали национальной гордостью, славой России, начиная с “Медного всадника” или “Осени” Пушкина» [Там же]. Безусловно, и многие пейзажные образы самого Шаламова должны быть отнесены к золотому фонду национальной поэтической традиции.
Размышляя об образах природы в лирике В. Шаламова, не так просто выбрать ряд стихотворений для анализа: практически вся поэзия Шаламова, за небольшим кругом исключений, так или иначе включает этот образный компонент. Почти всегда в стихотворениях Шаламова читатель встречается с пейзажной образностью - чаще всего это природа Севера, где Шаламов провёл в лагерях более семнадцати лет. Естественно, что северная природа, часто губительная, нередко спасительная, во многом и стала поэтическим субстратом шаламовской лирики. Лишь некоторые стихотворения Шаламова с миром природы не связаны - те, в которых душевная жизнь автора раскрывается вне сопоставлений с внешними реалиями, или поэзия, посвящённая теме города, или в какой-то мере любовная лирика (но только отчасти, так как во многих любовных стихотворениях Шаламова образы природы присутствуют, и именно через них любовное чувство и находит выражение). По справедливому замечанию одного из рецензентов, у Шаламова «и стихи не о природе зачастую воспринимаются как продолжение “природных” стихов» [1, с. 182]. Одним из первых и наиболее тонких критиков поэзии Шаламова был, как известно, Б. Пастернак: выделяя главные достоинства шаламовской лирики, он отметил прежде всего «строчки и строфы с образно хорошо воплощенными черточками природы и жизни» [3, с. 687], т.е. обратил внимание, в первую очередь, именно на природные образы Шаламова.
Удивительно, что Шаламов, для которого образы природы столь значимы, который так часто оперировал термином «пейзажная лирика», утверждал в одной из своих статей, что пейзажной лирики вообще не существует: «В строгом смысле слова никакой пейзажной лирики нет. Есть разговор с людьми и о людском» [6, с. 328]. В нашей статье обосновываются следующие идеи, которые, как представляется, проясняют позицию Шаламова: во-первых, природа в его понимании - это не «пейзаж» как таковой, а организм, наделённый сознанием и эмоционально-чувственной сферой, во-вторых, природа всегда активно вовлечена в жизнь человека, она - непосредственный участник всего происходящего в мире людей, в-третьих, представление о единосущности творческого процесса и бытия природы - анализ лирики Шаламова доказывает, что поэт мыслил законы творчества и законы природы как единые в своих основаниях.
Все названные аспекты заставляют признать шаламовскую трактовку сферы природы по-настоящему новаторской. В то же время вполне возможно говорить и о преемственной связи с традициями русской поэзии. Вопрос о соотношении шаламовской интерпретации природных образов с классической традицией может послужить отправной точкой для размышлений.
Безусловно, Шаламов тесно связан с традицией, и эта связь проявляется, в первую очередь, в значимости сферы природы в его лирике, причём именно тех образов и мотивов, которые были характерны для отечественной поэзии. Выделяя круг таких мотивов, Шаламов отмечал: «Образы русской лирики, которые повторял в своем творчестве почти каждый большой поэт, - дорога, листопад, облака - ставшие классическими, традиционными, - это пейзажные образы» [7, с. 331]. Но взаимодействие с классической традицией проявляется у Шаламова не только на уровне мотивов и тем, характерных для русской поэзии. Это взаимодействие намного более сложное, и для того, чтобы его раскрыть, следует обратиться к лирике поэта классической эпохи, творчество которого для Шаламова было особенно значимым, - это Ф. И. Тютчев. Натурфилософия Тютчева оказала сильное воздействие на Шаламова, который во многом опирался на тютчевскую традицию и в то же время полемизировал с ней. Шаламов сам признавал роль наследия Тютчева в формировании своего поэтического мышления: «Тютчев и Баратынский - вершины русской поэзии <...> В двадцатые и тридцатые годы имена Тютчева и Баратынского едва упоминались в школьных учебниках, хотя надо бы учить каждую их строку. Мандельштам говаривал, что в личной библиотеке русского поэта не должно быть Тютчева - всякий поэт должен знать Тютчева наизусть» [6, с. 452-453].
В основе тютчевской натурфилософии лежит, как известно, представление о том, что природа - это совершенный мир, целостный и наделённый высшей гармонией (достаточно вспомнить хрестоматийно известное «Не то, что мните вы, природа», стихотворения «Весна», «Певучесть есть в морских волнах» и многие другие). Бесспорно, природа у Тютчева имеет «два лика» [2, с. 576] - не только гармонический, но и хаотический (например, стихотворение «О чём ты воешь, ветр ночной?» раскрывает как раз стихийное природное начало). Но всё же Тютчев не был «ни мистиком, ни иррационалистом» [Там же, с. 578], и разгул хаотических сил не отменял, в его представлении, высшей гармонии природы. По мысли Тютчева, человек должен уметь увидеть, услышать и почувствовать совершенный природный мир, если не познать его, то хотя бы прикоснуться к нему («И жизни божеско-всемирной / Хотя на миг причастен будь!» («Весна»).
Шаламовское понимание природы во многом перекликается с тютчевским. Облик природы в лирике Шаламова, как и у Тютчева, двойственен: с одной стороны, природный мир - воплощение целостности, гармонии, разумного и одухотворенного течения жизни (образ вечнозелёного стланика в лирике и прозе Шаламова - ярчайший пример). С другой стороны, природа - мир не только гармоничный, но и губительный (беснующаяся пурга в стихотворении «Мне жить остаться нет надежды», «злая» тайга в стихотворении «Всё те же снега Аввакумова века» и др.). Но, как и у Тютчева, «хаотический» лик природы в понимании Шаламова не отрицает ее высшей гармонии.
Как и в поэзии Тютчева, у Шаламова читатель обнаружит противопоставление совершенства природы и наполненного случайностями мира человеческого: у Тютчева природа - это «животворный океан», а человек - «игра и жертва жизни частной», у Шаламова природный мир - «земная красота», а человеческий - не более чем «людские скорбные дела».
Как и для Тютчева, для Шаламова характерно ощущение в природе божественного начала. Не случайно столь частыми в лирике Шаламова оказываются сопоставления природы и храма, жизни леса, рек и гор с церковной службой: озёра и реки наполнены «святой водою дождевой» (стихотворение «Лицом к молящемуся миру»), гора - «каменный потир», т.е. чаша причастия, травы - сами причастники. Вопрос о религиозности Шаламова чрезвычайно сложен, Шаламов писал, что веру в Бога утратил ещё в шестилетнем возрасте, но творчество поэта свидетельствует о том, что религиозные мотивы не были ему чужды. По мнению И. П. Сиротинской, «ощущение мира у него было человека религиозного» [4, с. 22], а Ю. Шрейдер, который был лично знаком с Шаламовым, полагал, что «мы вправе судить о христианской направленности его творчества» [8, с. 229]. Конечно, религиозное чувство Шаламова выражалось отнюдь не в ортодоксальных формах - поэт был далёк от канонического православия, его «Богом», как он сам признавался, была поэзия, творчество. В то же время осмысление природного бытия как проявления высшей разумной силы читатель встретит во многих стихотворениях Шаламова: «Моей религии убранство, / Зверье, узорную листву / Все с тем же, с тем же постоянством / Себе на помощь я зову» [6, с. 213].
При том, что связь в трактовке Шаламовым образов природы с классической (и, в частности, тютчевской) традицией несомненна, столь же несомненны и глубокие различия. Понимание Шаламовым природного мира резко индивидуально и не повторяет классические образцы (хотя и не отрицает связи с ними). Индивидуальные черты шаламовского видения касаются, прежде всего, характера взаимодействия природы и человека. Безусловно, это взаимодействие читатель найдет в лирике любого поэта, природа всегда связана с переживаниями человека, с миром его души. Подобная соотнесенность глубоко укоренена в литературной и даже долитературной традиции - как известно, для фольклора, для народной песни типичен параллелизм эмоционального состояния человека и природных явлений. В литературе эта общая установка - связь душевных переживаний и мира природы - реализуется предельно многообразно. Как понимается эта связь, предположим, в лирике Тютчева? В его поэзии жизнь природы сродни жизни души, поэтому те или иные природные явления символизируют происходящее в человеческой судьбе. Так, неожиданное появление и столь же внезапное исчезновение радуги (стихотворение «Как неожиданно и ярко») воплощает быстротечность и изменчивость всего, что происходит в мире; созерцание ключа, скованного льдом, но хранящего в глубине тайный ток жизни, наводит поэта на мысли о человеческой душе, которая, несмотря на горечь пережитых разочарований, сохраняет надежду и стремление к полноте бытия («Поток сгустился и темнеет»). Наблюдение природных явлений ведёт поэта к обобщениям мировоззренческого плана, размышлениям о человеческой судьбе.
У Шаламова мир природы тоже связан с человеческой жизнью, но совсем по-другому. Шаламов и сам писал о том, что его восприятие природы - иное. В комментарии к одному из своих стихотворений поэт упоминал, что ему приходилось читать «многочисленные рецензии, зачислявшие меня в “певцы природы”, в пейзажные лирики, в продолжатели линии Баратынского, Тютчева, Фета, Анненского. Немалая честь - быть продолжателем линии этих русских лириков. Однако круг моих поэтических идей, понимание пейзажа, погоды и природы в искусстве отличается от поэтических формул названных русских поэтов» [Там же, с. 503]. Это отличие состоит главным образом в том, что природа у Шаламова становится активным, деятельным участником жизни человека. Речь идет не только о параллелизме природных явлений и человеческой судьбы - своей «заслугой» в русской поэзии Шаламов называет «привлечение, вовлечение мира в борьбу людей, в злободневность» [Там же]. Этот принцип Шаламов выразил и в своей лирике:
Я вовсе не бежал в природу,
Наоборот -
Я звезды вызвал с небосвода,
Привел в народ.
И в рамках театральных правил
И для людей
В игре участвовать заставил
Лес-лицедей.
Любая веточка послушна
Такой судьбе.
И нет природы, равнодушной
К людской борьбе [Там же, с. 402].
Природа никогда не бывает отстранённой от эмоций и переживаний человека, о чем Шаламов и сам говорил в комментариях к этому стихотворению: «При ближайшей, лобовой встрече с природой оказалось, что она вовсе не равнодушна. Что пресловутой пушкинской, равнодушной природы - в мире нет. А природа всегда или за человека, или против человека» [Там же, с. 503]. Природу в лирике Тютчева, конечно, нельзя назвать «равнодушной», но его величественная и вечная природа - это божественная сила, которая, при её несомненной связи с миром людей, всё же не участвует непосредственно в их жизни. У Шаламова же природа действует вместе с человеком всегда, в любое мгновение. Характерны, например, шаламовские строки: «В гремящую грозу умрет глухой Бетховен, / Затмится солнце в Кантов смертный час. / Рассержен мир - как будто он виновен / Или винит кого-нибудь из нас» [Там же, с. 231], - природа непосредственно отзывается на события человеческой жизни, напрямую задействована в них. Она всегда чутко отзывается на эмоции человека: «Я жаловался дереву, / Бревенчатой стене, / И дерева доверие / Знакомо было мне», - природа выступает здесь как собеседник поэта, участливый и сочувствующий, причём отзывчивость природного мира сопоставляется в этом стихотворении с безучастием и холодностью мира, созданного людьми: «В дому кирпичном, каменном / Я б слова не сказал, / Годами бы, веками бы / Терпел бы и молчал» [Там же, с. 51]. В стихотворении «Тайга» из цикла «Лично и доверительно» Шаламов вновь размышляет о том, что природа ощущает внутренний настрой человека и отзывается на него:
Тайга молчальница от века
И рада быть глухонемой,
Она не любит человека
И не зовет его домой.
Но если голосом ребенка
Попросят помощи у ней,
Она тотчас бежит вдогонку
И будет матери нежней [Там же, с. 111-112].
Вообще, в представлении Шаламова - и это одна из важнейших его идей - миру природы присущи человеческие чувства, переживания. Природа не просто резонирует в определённые моменты с эмоциями человека, не просто отражает состояние его души. Природа сама эти эмоции испытывает и, более того, умеет их выразить, необходимо только прислушиваться к ней и понимать её язык. Срубленные сосны, которые «мечтают» снова коснуться облаков, арктическая ива, которая «должна спешить жить», лиственница, отчаянно борющаяся с ледяной стихией «в страстной мечте о тепле»: «Вся корневая система / В мерзлой от века судьбе. / Это - упорства поэма, / Это - стихи о борьбе» [Там же, с. 386]. Стремление услышать, понять, угадать чувства и мысли деревьев и трав - это специфический, присущий именно Шаламову принцип осмысления природы. Шаламов полагал, что поэт должен дать природе возможность самой «высказаться»: «Я, пробывший столько лет наедине с природой, с камнем, с облаками, с травой, я пытался выразить их чувства, их мысли на человеческом языке, пытался перевести на русский язык язык травы и камня» [Там же, с. 503]. Тютчев, размышляя о природе, тоже признавал, что «в ней есть душа, в ней есть язык», но говоря о «языке» природы, он вкладывал в подобную метафору совсем иные смыслы. Язык природы, в тютчевском понимании, не похож на человеческий, природа - божественная сущность, и язык её - язык божественный, он может быть познан человеком лишь в малой мере, в какой человек способен приблизиться к божеству. У Шаламова же природа намного ближе к человеку, она переживает эмоции и настроения, сходные с человеческими, и потому язык её вполне может быть познан. Задача, которую ставил перед собой Шаламов-поэт, как раз и состояла в том, чтобы понять и истолковать этот язык.
В этом смысле Шаламов противопоставлял свой творческий метод поэтическим принципам Пастернака - творчеством которого Шаламов, безусловно, восхищался и пейзажное мастерство которого никогда не ставил под сомнение. Свой подход к изображению природных образов Шаламов всё же осмысливал как в корне отличный от пастернаковского: в пейзажах Пастернака, говорил Шаламов, «нет возможности орешнику высказаться, как кусту орешника, как явлению природы. При всем моем уважении и любви к Пастернаку-пейзажисту я не могу в его кустах слышать голос самого орешника» [Там же]. У Шаламова же и лиственница, и сосна, и тополь будто бы «сами» высказываются, а поэт словно оформляет их мысли и чувства в стихи.
Этот принцип диктует ещё одну характерную особенность природных образов у Шаламова: это предельная конкретность, детальность изображения природных явлений. У Тютчева, предположим, природные картины изображаются, как правило, достаточно обобщённо: это гроза, река, море. Например, одно из стихотворений Тютчева называется «Море и утес»: и читатель не знает, и для автора не столь важно, какое именно море и что за утес имеются в виду. Это символы, и вовсе не конкретика здесь оказывается значима для автора, а комплекс смыслов, стоящий за каждым из этих образов. У Шаламова, при всей символической насыщенности его стихотворений, природные описания предельно конкретны. Если Тютчев называет своё стихотворение «Листья», то Шаламов своё - «Корни даурской лиственницы». Невозможно представить себе, что это шаламовское стихотворение носит название «Дерево» или даже «Корни дерева». Для Шаламова важно, что дерево это - лиственница, и даже не просто лиственница, а лиственница даурская. При том, что стихотворение имеет безусловный символический подтекст, конкретность и определённость образа здесь играют принципиальную роль, поскольку природный образ у Шаламова - дерево, камень, ручей - это непосредственный участник жизни лирического героя, это то или иное дерево, тот самый камень и именно этот ручей. Сам Шаламов воспринимал подобный подход к изображению природы не только как индивидуальную особенность своего поэтического мира, а как имманентное свойство новой поэзии, поэзии ХХ столетия: «Сейчас мало писать о птице и дереве. Надо писать о ласточке и лиственнице, может быть, даурской. В поисках точности лирика ищет встречи с наукой» [Там же, с. 332]. Шаламов полагал, что научные достижения, открытия ХХ века заставили человека увидеть мир иначе, чем в предшествующую эпоху, значительно более детально, и потому поэзия ХХ века должна стать тоже намного более точной в изображении мира. Является ли этот принцип общим для поэзии ХХ века - вопрос, который требует отдельного исследования, но то, что эта закономерность в полной мере реализуется в лирике самого Шаламова, - можно утверждать безусловно. «Пусть чернолесье встанет за деревнями - / Тропинкой вглубь идут мои стихи. / Не лес я должен видеть за деревьями, / А голубую кожицу ольхи» [Там же, с. 391], - такая пристальность поэтического взгляда в высшей степени характерна для шаламовской лирики.
Ещё одна важнейшая и резко индивидуальная грань трактовки Шаламовым образов природы - это их теснейшая связь с самим процессом творчества. Вообще, тема творчества, поэзии - одна из главных для Шаламова. В его лирике затрагиваются самые разные аспекты этой темы - смысл и назначение творчества, личность поэта-творца, наконец, сам творческий акт. Принципы творчества Шаламов нередко осмысливает именно через природные процессы: судя по его стихам, Шаламов остро ощущал единосущность творчества и бытия природы, законы стиха поэт воспринимал как законы природной жизни. В этом - безусловное новаторство шаламовского подхода, неповторимость его поэтического взгляда. «Рукописи - береста, / Камни - черновики. / Буквы крупного роста / На берегу реки» [Там же, с. 341], - для Шаламова природная жизнь и стихосложенье - это лишь разные грани единого творческого начала мироздания. «В годовом круговращенье, / В возвращенье зим и лет, / Скрыт секрет стихосложенья - / Поэтический секрет» [Там же, с. 397], - четыре времени года и четверостишье стиха оказываются в своей основе тождественны. Природа, по Шаламову, не просто даёт впечатления или условия для творчества, природная жизнь в своей глубинной сущности - это то же самое, что и творчество.
Необычным, новаторским оказывается и осмысление хода творчества, процесса создания стихов через жизнь природы. Например, в стихотворении «Мак»: «Пальцами я отодвинул / Багровые лепестки, / Черное сердце вынул, / Сжал в ладоней тиски. // Вращаю мои ладони, / Как жесткие жернова, / И падают с тихим стоном / Капельками слова» [Там же, с. 230]. Поэтическое слово «образуется» из растения, из растертого в ладонях цветка мака. «Капельки слов» - не что иное, как сок цветка. Мак, названный в этом стихотворении кровавым, заставляет читателя вспомнить размышления Шаламова о том, что в настоящих стихах на строчках всегда выступает кровь («мой поэтический дневник должен был дать ткань кровоточащую. Без чистой крови нет стихотворений, нет стихотворений без судьбы, без малой трагедии» [7, с. 355]). Кровавый мак и кровь поэтических строк - для Шаламова творчество и природа оказываются предельно сближены, грань между ними - зыбкой и легко преодолимой. Много раз в стихотворениях Шаламова читатель встретит метафору «стихи - цветы» (стихотворения «Букет», «Я устаю от суеты» и многие другие), тайга станет для Шаламова читаемой книгой («Ты не оценишь этот мир / В снегу, / Зачитанную мной до дыр / Тайгу»), вся его поэзия - яблоневым садом (стихотворение «Мне жить остаться - нет надежды»).
Поэтический текст и природное явление - раскрытие одного через другое становится характерной чертой мышления Шаламова, специфическим ракурсом его мировидения:
Я, как рыба, плыву по ночам,
Поднимаясь в верховье ключа.
С моего каменистого дна
Мне небес синева не видна.
Пусть пугает меня глубина.
Я, пока пролетает волна,
Постою, притаившись в кустах,
Пережду набегающий страх.
Так, течению наперерез
Поднимаюсь почти до небес,
Доплыву до истоков реки,
До истоков моей тоски [6, с. 95].
Творчество - это необходимое, неуклонное, мучительное движение, восхождение к «истокам» тоски. Это всегда движение против течения, «течению наперерез», это всегда движение, требующее преодоления себя, и это всегда движение к небу.
Образы природы становятся той призмой, сквозь которую Шаламов преломляет все важнейшие явления своей внутренней жизни - любые эмоции, переживания и размышления. Природа у Шаламова - всегда непосредственный участник жизни человека, она в буквальном смысле вовлечена во всё происходящее в мире людей. Наконец, явления природы и сами обладают эмоционально-чувственной жизнью, и задача поэта - понять тот язык, при помощи которого эти эмоции находят выражение. Преемственность Шаламова по отношению к русской классической (в особенности, тютчевской) традиции в осмыслении мира природы несомненна, но ещё более явственно обнаруживается необычность его поэтического взгляда и безусловное новаторство.
Список литературы
1. Красухин Г. Г. Человек и природа // Сибирские огни. 1969. № 1. С. 181-183.
2. Лотман Ю. М. Поэтический мир Тютчева // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. Анализ поэтического текста. СПб.: Искусство-СПб, 2001. С. 565-594.
3. Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: в 11-ти т. М.: СЛОВО/SLOVO, 2005. Т. 9. Письма 1935-1953 гг. 784 с.
4. Сиротинская И. П. Мой друг Варлам Шаламов // Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 6-ти т. + т. 7, доп. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. Т. 7, доп. 528 с.
5. Тютчев Ф. И. Весна [Электронный ресурс]. URL: http://lit-dassic.ru/index.php?fid=1&sid=22&tid=2664 (дата обращения: 27.06.2016).
6. Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Художественная литература; Вагриус, 1998. Т. 3. 526 с.
7. Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Художественная литература; Вагриус, 1998. Т. 4. 494 с.
8. Шрейдер Ю. «Граница совести моей» // Новый мир. 1994. № 12. С. 226-229.
Кротова Дарья Владимировна, к. филол. н., Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова da-kro@yandex.ru