Елена Михайлик. Вызревший лагерь (начало)
Статья опубликована в журнале Шаги/Steps, выпуск № 3 / том 1 / 2015. Электронная версия - на сайте Киберленинка.
________
Время «Колымских рассказов». 1939 - год, которого нет
В статье предпринята попытка проанализировать характер обращения со временем в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова, в частности, расследуется «казус 1939 года». 1939 год, время действия многих ключевых рассказов, крайне важный внутри КР событийно, непосредственно как дата практически отсутствует в тексте. Эта проблема, на наш взгляд, является частью более сложной проблемы КР. Шаламов изображает время вообще и историческое время в частности как биосоциальную категорию. Способность воспринимать время и соотноситься с ним в КР прямо зависит от социального положения персонажа и его физического состояния. Чтобы эта социальная несоотнесенность со временем и историей попадала в поле зрения читателя, в том же поле зрения с неизбежностью должны присутствовать сами время и история - как объекты отторжения. Одним из таких объектов, одновременно присутствующих и отсутствующих, и стал 1939 год - как мы полагаем, «эталонный» лагерный год по Шаламову.
1
Рассказ Варлама Шаламова «Сентенция» начинается со слов: «Люди возникали из небытия - один за другим» [Шаламов 2004-2013 (1): 399]1. Читатель не вдруг осознает, что фраза описывает не столько этих возникающих, сколько состояние рассказчика: сознание вернулось к нему настолько, что он обрел способность замечать присутствие других - и рассказывать об этом. Ведь «Сентенция» - это история о том, как распадающийся на части приисковый доходяга, кипятильщик, а потом помощник топографа геологической партии потихоньку - несколько лишних калорий здесь, несколько часов сна там - начинает замечать мир вокруг, узнавать окружающих, испытывать какие-то чувства - равнодушие, злобу, зависть, жалость к животным, жалость к людям, - пока под теменной костью у него не пробуждается нелагерное «римское слово» «сентенция», окончательно восстанавливающее связь с прежней личностью, прежней жизнью. Связь хрупкую, неверную, несовершенную, но бесконечно ценную. В финале «Сентенции» рассказчик уже способен радоваться симфонической музыке и укладывать свои ощущения в аллитерированную многослойную метафору: «Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет» [1: 406].
Впрочем, читатель к этому времени уже знает, что точно так же - ударит мороз, сократится пайка, изменится работа - все достигнутое может обвалиться внутрь и уйти обратной спиралью к состоянию до первой фразы рассказа, до черты, где организм еще условно жив, но вести повествование уже некому, - или за эту черту.
Плотность повествования, объем информации на единицу текста поражают воображение, и потому достаточно легко не заметить один небольшой информационный пакет, который в рассказе явным образом отсутствует: дату. Время действия «Сентенции» из самого рассказа не восстанавливается. Возможно, дело в том, что персонаж вместе со всем прочим утратил счет времени? Нет - он может сказать: «Я позавидовал мертвым своим товарищам - людям, которые погибли в тридцать восьмом году» [1: 402], но как далеко отстоит от него тридцать восьмой год, остается неизвестным.
В пределах цикла «Левый берег», в который входит рассказ, год тоже не вычисляем - за отсутствием маркеров.
А между тем эта важная дата, дата временного воскресения, определяется точно.
Великий и страшный 1939 год был для Варлама Шаламова счастливым. В декабре 1938 г. Шаламова выдернули с прииска «Партизан» на следствие по так называемому делу юристов. Ничего, кроме расстрела, дело не обещало, но дальше вмешалась обычная лагерная случайность: был арестован инициатор процесса, и всех подследственных выпустили на магаданскую пересылку. В Магадане - другая случайность - гуляла эпидемия тифа, а потому «з/к з/к»2 не разослали сразу по управлениям, а задержали в карантине. Удача большая - заключенных в карантине, конечно, гоняли на работу, но работа эта не была сама по себе убийственной. Еще их кормили и периодически мыли, и эта передышка, продолжавшаяся до апреля 1939 г., вероятнее всего, спасла Шаламову жизнь. А весной - случайность третья, решающая и самая волшебная - по запоздалому распределению он попал не на страшное, смертельное золото и даже не на уголь, а в геологоразведку на Черное озеро, где, ввиду полного физического истощения и мягкости геологических нравов, работал сначала кипятильщиком, а потом помощником топографа, т. е. оказался в той самой ситуации, которая и описана в «Сентенции».
Надо отметить, что на то, что в 1930-е называли материалом, год также оказался щедрым. Рассказы «Тифозный карантин»3, «Хлеб», «Детские картинки», «Эсперантист» (из которого читатель узнает, при каких именно обстоятельствах рассказчик потерял драгоценное место в геологоразведке и оказался в угледобывающем лагере, где его сразу приставили к «египетскому» конному вороту вместо лошади), «Апостол Павел», «Богданов», «Триангуляция III класса», «Сука Тамара», «Иван Богданов» и уже упомянутая «Сентенция» - все это урожай 1939 г., собранный, конечно, много позже, в 1950-е и 1960-е.
Собственно, сюжеты и обстоятельства 1939-го в «Колымских рассказах» всплывают постоянно. А вот сам 1939 год как дата если и заметен, то отсутствием. Как в «Сентенции».
И если - опять-таки, как в «Сентенции» - 1937-й, погибельный, или не менее погибельный 1938-й постоянно упоминаются, в том числе и персонажами («Обратите внимание - никто вас не бьет, как в тридцать восьмом году. Никакого давления» [1: 347]), то 1939 год во всем корпусе «Колымских рассказов» (далее - КР) на пространстве пяти сборников рассказов поименован - прямо и косвенно - в общей сложности десять раз.
Более того, при анализе корпуса создается впечатление, что именно эту дату почему-то не получается воспринять непосредственно, а можно только восстановить постфактум, по вешкам и приметам - извне, из иной ситуации. В самом 1939-м как бы невозможно, не получается знать, что сейчас - тридцать девятый.
Это потом, сделавшись дневальным химического кабинета, учащимся привилегированных фельдшерских курсов, фельдшером или даже писателем, рассказчик сумеет припомнить, с кем и как мыл пол в 1939-м на магаданской пересылке или работал на Черном озере. Сам же обитатель карантина и реечник геологоразведки, кем бы он ни был, существует словно бы не в 1939-м календарном году, а в каком-то другом месте - или времени.
Где?
2
Если мы несколько расширим поле исследования, то обнаружим, что для советской лагерной литературы рассказ о лагере - и, собственно, сам лагерь - кажется, начинаются не с пространства, а с надлежащим образом организованного времени.
"Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда - замерзший древний поток, и в нем - замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же охотно съели их" [Солженицын 2006 (1): 7].
"Тридцать седьмой год начался, по сути дела, с конца 1934-го. Точнее, с первого декабря 1934-го" [Гинзбург 1991: 8].
"Я родился в городе Воронеже 1 января 1930 года" [Жигулин 1996: 5].
Список этот - Солженицын, Гинзбург, Жигулин - можно продолжать просто по алфавиту. Г, «Горбатов»: «В один из весенних дней 1937 года, развернув газету, я прочитал, что органы государственной безопасности "вскрыли военно-фашистский заговор"» [Горбатов 1989: 116]. З, «Заболоцкий»: «Это случилось в Ленинграде 19 марта 1938 г. Секретарь Ленинградского отделения Союза писателей Мирошниченко вызвал меня в союз по срочному делу» [Заболоцкий 1995: 389]. Ч, «Четвериков»: «Я пишу эти строки 12 апреля 1979 года...» [Четвериков 1991: 20].
Прозаики, поэты, мемуаристы и случайные прохожие, говоря о лагере как явлении, первым делом выстраивали временную последовательность, размещали лагерь в истории и биографии, подправляли по мере необходимости официальную - и неофициальную - хронологию. И утверждали - так было. Именно тогда, в эти календарные сроки.
Парадоксальным (и естественным) образом включение лагерного - чудовищного, неправильного и недолжного - опыта в общее течение биографии и истории воспринималось как восстановление связи и связности времен.
Но у этого восстановления имелись три - большей частью непреднамеренных - грамматических последствия:
1. Лагерь оказывается целиком и полностью отнесен к прошедшему времени. Солженицын даже вынес срок жизни своего «героя», «Архипелага ГУЛаг» - «1918-1956» - в заглавие книги. У лагеря в этих текстах есть дата рождения и дата смерти. Для аудитории он - прошлое.
2. Лагерь как историческое событие и даже как историческое лицо, наделенное именем и фамилией, не подразумевает вопросов «с чем мы имеем дело?», «как этот объект оказался посреди нашей географии?», «как мы оказались здесь, и кто мы такие - что мы оказались здесь?» - ибо в разнообразных идеологических парадигмах на все эти вопросы уже даны всевозможные ответы, и читатель выбирает из них в соответствии со своим представлением об общей истории страны.
3. Обращение к прошлому на биографическом уровне, сам жанр - рассказа, повести, «художественного исследования», мемуара или псевдо-мемуара - по определению подразумевает, что рассказываемая история закончена и обладает не только фабулой, но и сюжетом, т. е. предлагает аудитории освоенный автором смысл. «Я - достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно: - Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!» [Солженицын 2006 (2): 501]. Читатель исходит из того, что выживший по определению знает, что и зачем он пишет. Он ждет - истории.
Таким образом, помещая лагерь в контекст исторического времени, авторы достаточно жестко задают и границы возможного разговора, и формат этого разговора, подразумевающий конечность, сюжетность и опо-средованность. Лагерь здесь может быть только конкретно-историческим явлением.
Ну, а если из хронологии этого явления вдруг выпадает дата, значит, либо этого периода не было в авторском опыте, либо подвела память, либо автор так или иначе ангажирован и его этот год и происходящее в нем так или иначе не устраивают.
3
Можно ли применить эту логику к «Колымским рассказам»? Как и из чего сделано Шаламовым время лагеря?
Рассказ «На представку», фактически открывающий КР, начинается словами «Играли в карты у коногона Наумова» - неоднократно всеми упомянутым и исследованным парафразом зачина «Пиковой дамы»: «Играли в карты у конногвардейца Нарумова»4.
Для нас, однако, важно, что в числе прочих решаемых задач эта издевательская цитата устанавливает отношения КР с историей и культурой. Только это отношения не связи и связности, а конфликта и разрыва. То, что в классической литературе, в культурной традиции (а в среднем лагерная литература апеллировала именно к ней) заполняло нишу ужасного, с ситуацией, где человека убивают, потому что понадобившийся для расчета при карточной игре свитер снять проще с мертвого, чем с живого, не соотносится вовсе. Какая, право, готика, какие, право, привидения.
Что не менее важно, внутри текста «На представку» этот разрыв, этот конфликт не мог быть осознан никем, включая рассказчика. Последний вполне способен подробно и вдумчиво описывать подробности колымского быта и этикета блатных, но слишком голоден и слишком не хочет возвращаться в замерзший барак, чтобы делать выводы из собственных наблюдений, даже если речь идет о жизни и смерти (в том числе и его собственных жизни и смерти).
Как следствие, все заключения о том, насколько реальность рассказа «На представку» отделена от обстоятельств «Пиковой дамы» (и насколько в этой ситуации необходим новый отсчет), приходится делать уже читателю - и самостоятельно. Таким образом, характерная для лагерной литературы модель взаимодействия с текстом, где все смыслы в теории производит автор, развернута на 180 градусов.
Однако чтобы читатель мог сделать этот вывод, кто-то - уже не персонажи, не рассказчик, а автор КР - должен предварительно поставить перед ним вопрос. Чтобы читатель мог осознать дистанцию до «Пиковой дамы» - «Пиковую даму» необходимо ввести в барак коногонов. Чтобы связь времен видимым образом порвалась, она должна в каком-то виде наличествовать.
Можно было бы счесть это слишком развернутой трактовкой единичного случая, единичного парафраза, но если мы посмотрим на то, как Шаламов вообще обращается со временем, мы увидим структурно ту же ситуацию.
Упоминая любое враждебное для человека явление (из бесчисленного множества колымских явлений этого сорта), Шаламов как правило наделяет его характеристикой длительного или постоянного действия.
«Дождь лил третьи сутки, не переставая» [1: 67].
«Круглыми сутками стоял белый туман...» [1: 56].
«Плевки замерзали на лету уже две недели» [1: 56].
«Природа на Севере не безразлична, не равнодушна - она в сговоре с теми, кто послал нас сюда» [1: 106].
Лагерное устройство во всех его формах здесь приравнивается к явлениям природы. В рассказе «Как это началось», описывая процесс кристаллизации лагерной Колымы из Колымы географической, рассказчик совмещает, сводит в один образ холод, голод, снежные заносы и тогдашнего начальника УСВИТЛ5 полковника Гаранина, не делая между ними никакого различия, осмысляя их как вполне однородные по характеру воздействия строевые элементы образующейся системы:
Много месяцев день и ночь на утренних и вечерних поверках читались бесчисленные расстрельные приказы. В пятидесятиградусный мороз заключенные музыканты из бытовиков играли туш... Музыканты обмораживали губы, прижатые к горловинам флейт, серебряных геликонов, корнет-а-пистонов... Каждый список кончался одинаково: «Приговор приведен в исполнение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин» [1: 428].
Автор наделяет чтение «бесчисленных расстрельных приказов» той же временной характеристикой, что и «холодный мелкий дождь». Глаголы несовершенного вида: «обмораживали», «покрывалась», «кончался», нагружают действие добавочным значением продолжительности и незавершенности.
Кроме того, внутри хронотопической системы КР время, в котором существует лагерь, тягучая длительность любого из его проявлений постоянно сопоставляется с протяженностью человеческой жизни: при многолетних сроках заключения «золотой забой делал из здоровых людей инвалидов в три недели...» [1: 419]. Соответственно, и внутренний отсчет времени з/к оперирует мелкой валютой - часами, днями: «Две недели - срок очень далекий, тысячелетний» [1: 335], «День было прожить трудно, не то что год» [1: 340].
Впрочем, довольно быстро голод, холод, усталость, страх перед неопределенным будущим, иррациональность лагерного мира, невозможность ориентироваться в нем, неизбежный распад памяти и функций мозга («Думать было больно» [1: 110]) лишают героев КР самой способности воспринимать течение времени, обращают «сейчас» в неколебимое «всегда»: «...а после перестаешь замечать время - и Великое Безразличие овладевает тобой» [ 1: 426].
Здесь нам придется вторгнуться в сферу пока что очень косвенно сопрягающихся с литературоведением дисциплин - нейрологии и психологии. На момент создания основного массива советской лагерной литературы этой информации еще не существовало; только в 1990-е годы были поставлены эксперименты Д. Канемана и Д. Редельмайера. Пациентам, вынужденным, например, переносить болезненные операции без наркоза, предлагали фиксировать уровень боли в каждый момент времени, а по окончании процедуры заново оценить свой опыт в целом. Выяснилось, что люди, которые отлично отдавали себе отчет в том, что испытывают в процессе, неизменно не сохраняли памяти ни о подлинном объеме испытанной боли, ни - что еще важнее - о длительности процедуры как таковой. «Вспоминающее я» человека, превращая переживания в сюжет, просто отбрасывало эти данные.
Собственно, феномен оказался настолько стабильным, что породил термин duration neglect (пренебрежение длительностью) [Redelmeier, Kahneman 1996: 4]; более того, пациенты пользовались своим опытом в дальнейшем как критерием при выборе между процедурами, системно предпочитая самому безболезненному и быстрому варианту тот, где под конец они испытывали некоторое облегчение [Kahneman 2011: 379-382].
Приходится сделать вывод, что та часть личности выжившего, которая отвечает за освоение, осмысление и передачу опыта, по определению не помнит и, видимо, физически не способна помнить, через что прошла. А та часть, которая переживала этот опыт шаг за шагом, лишена речи и памяти, и времени для нее не существует вовсе.
(окончание здесь)
________
Время «Колымских рассказов». 1939 - год, которого нет
В статье предпринята попытка проанализировать характер обращения со временем в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова, в частности, расследуется «казус 1939 года». 1939 год, время действия многих ключевых рассказов, крайне важный внутри КР событийно, непосредственно как дата практически отсутствует в тексте. Эта проблема, на наш взгляд, является частью более сложной проблемы КР. Шаламов изображает время вообще и историческое время в частности как биосоциальную категорию. Способность воспринимать время и соотноситься с ним в КР прямо зависит от социального положения персонажа и его физического состояния. Чтобы эта социальная несоотнесенность со временем и историей попадала в поле зрения читателя, в том же поле зрения с неизбежностью должны присутствовать сами время и история - как объекты отторжения. Одним из таких объектов, одновременно присутствующих и отсутствующих, и стал 1939 год - как мы полагаем, «эталонный» лагерный год по Шаламову.
1
Рассказ Варлама Шаламова «Сентенция» начинается со слов: «Люди возникали из небытия - один за другим» [Шаламов 2004-2013 (1): 399]1. Читатель не вдруг осознает, что фраза описывает не столько этих возникающих, сколько состояние рассказчика: сознание вернулось к нему настолько, что он обрел способность замечать присутствие других - и рассказывать об этом. Ведь «Сентенция» - это история о том, как распадающийся на части приисковый доходяга, кипятильщик, а потом помощник топографа геологической партии потихоньку - несколько лишних калорий здесь, несколько часов сна там - начинает замечать мир вокруг, узнавать окружающих, испытывать какие-то чувства - равнодушие, злобу, зависть, жалость к животным, жалость к людям, - пока под теменной костью у него не пробуждается нелагерное «римское слово» «сентенция», окончательно восстанавливающее связь с прежней личностью, прежней жизнью. Связь хрупкую, неверную, несовершенную, но бесконечно ценную. В финале «Сентенции» рассказчик уже способен радоваться симфонической музыке и укладывать свои ощущения в аллитерированную многослойную метафору: «Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет» [1: 406].
Впрочем, читатель к этому времени уже знает, что точно так же - ударит мороз, сократится пайка, изменится работа - все достигнутое может обвалиться внутрь и уйти обратной спиралью к состоянию до первой фразы рассказа, до черты, где организм еще условно жив, но вести повествование уже некому, - или за эту черту.
Плотность повествования, объем информации на единицу текста поражают воображение, и потому достаточно легко не заметить один небольшой информационный пакет, который в рассказе явным образом отсутствует: дату. Время действия «Сентенции» из самого рассказа не восстанавливается. Возможно, дело в том, что персонаж вместе со всем прочим утратил счет времени? Нет - он может сказать: «Я позавидовал мертвым своим товарищам - людям, которые погибли в тридцать восьмом году» [1: 402], но как далеко отстоит от него тридцать восьмой год, остается неизвестным.
В пределах цикла «Левый берег», в который входит рассказ, год тоже не вычисляем - за отсутствием маркеров.
А между тем эта важная дата, дата временного воскресения, определяется точно.
Великий и страшный 1939 год был для Варлама Шаламова счастливым. В декабре 1938 г. Шаламова выдернули с прииска «Партизан» на следствие по так называемому делу юристов. Ничего, кроме расстрела, дело не обещало, но дальше вмешалась обычная лагерная случайность: был арестован инициатор процесса, и всех подследственных выпустили на магаданскую пересылку. В Магадане - другая случайность - гуляла эпидемия тифа, а потому «з/к з/к»2 не разослали сразу по управлениям, а задержали в карантине. Удача большая - заключенных в карантине, конечно, гоняли на работу, но работа эта не была сама по себе убийственной. Еще их кормили и периодически мыли, и эта передышка, продолжавшаяся до апреля 1939 г., вероятнее всего, спасла Шаламову жизнь. А весной - случайность третья, решающая и самая волшебная - по запоздалому распределению он попал не на страшное, смертельное золото и даже не на уголь, а в геологоразведку на Черное озеро, где, ввиду полного физического истощения и мягкости геологических нравов, работал сначала кипятильщиком, а потом помощником топографа, т. е. оказался в той самой ситуации, которая и описана в «Сентенции».
Надо отметить, что на то, что в 1930-е называли материалом, год также оказался щедрым. Рассказы «Тифозный карантин»3, «Хлеб», «Детские картинки», «Эсперантист» (из которого читатель узнает, при каких именно обстоятельствах рассказчик потерял драгоценное место в геологоразведке и оказался в угледобывающем лагере, где его сразу приставили к «египетскому» конному вороту вместо лошади), «Апостол Павел», «Богданов», «Триангуляция III класса», «Сука Тамара», «Иван Богданов» и уже упомянутая «Сентенция» - все это урожай 1939 г., собранный, конечно, много позже, в 1950-е и 1960-е.
Собственно, сюжеты и обстоятельства 1939-го в «Колымских рассказах» всплывают постоянно. А вот сам 1939 год как дата если и заметен, то отсутствием. Как в «Сентенции».
И если - опять-таки, как в «Сентенции» - 1937-й, погибельный, или не менее погибельный 1938-й постоянно упоминаются, в том числе и персонажами («Обратите внимание - никто вас не бьет, как в тридцать восьмом году. Никакого давления» [1: 347]), то 1939 год во всем корпусе «Колымских рассказов» (далее - КР) на пространстве пяти сборников рассказов поименован - прямо и косвенно - в общей сложности десять раз.
Более того, при анализе корпуса создается впечатление, что именно эту дату почему-то не получается воспринять непосредственно, а можно только восстановить постфактум, по вешкам и приметам - извне, из иной ситуации. В самом 1939-м как бы невозможно, не получается знать, что сейчас - тридцать девятый.
Это потом, сделавшись дневальным химического кабинета, учащимся привилегированных фельдшерских курсов, фельдшером или даже писателем, рассказчик сумеет припомнить, с кем и как мыл пол в 1939-м на магаданской пересылке или работал на Черном озере. Сам же обитатель карантина и реечник геологоразведки, кем бы он ни был, существует словно бы не в 1939-м календарном году, а в каком-то другом месте - или времени.
Где?
2
Если мы несколько расширим поле исследования, то обнаружим, что для советской лагерной литературы рассказ о лагере - и, собственно, сам лагерь - кажется, начинаются не с пространства, а с надлежащим образом организованного времени.
"Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда - замерзший древний поток, и в нем - замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же охотно съели их" [Солженицын 2006 (1): 7].
"Тридцать седьмой год начался, по сути дела, с конца 1934-го. Точнее, с первого декабря 1934-го" [Гинзбург 1991: 8].
"Я родился в городе Воронеже 1 января 1930 года" [Жигулин 1996: 5].
Список этот - Солженицын, Гинзбург, Жигулин - можно продолжать просто по алфавиту. Г, «Горбатов»: «В один из весенних дней 1937 года, развернув газету, я прочитал, что органы государственной безопасности "вскрыли военно-фашистский заговор"» [Горбатов 1989: 116]. З, «Заболоцкий»: «Это случилось в Ленинграде 19 марта 1938 г. Секретарь Ленинградского отделения Союза писателей Мирошниченко вызвал меня в союз по срочному делу» [Заболоцкий 1995: 389]. Ч, «Четвериков»: «Я пишу эти строки 12 апреля 1979 года...» [Четвериков 1991: 20].
Прозаики, поэты, мемуаристы и случайные прохожие, говоря о лагере как явлении, первым делом выстраивали временную последовательность, размещали лагерь в истории и биографии, подправляли по мере необходимости официальную - и неофициальную - хронологию. И утверждали - так было. Именно тогда, в эти календарные сроки.
Парадоксальным (и естественным) образом включение лагерного - чудовищного, неправильного и недолжного - опыта в общее течение биографии и истории воспринималось как восстановление связи и связности времен.
Но у этого восстановления имелись три - большей частью непреднамеренных - грамматических последствия:
1. Лагерь оказывается целиком и полностью отнесен к прошедшему времени. Солженицын даже вынес срок жизни своего «героя», «Архипелага ГУЛаг» - «1918-1956» - в заглавие книги. У лагеря в этих текстах есть дата рождения и дата смерти. Для аудитории он - прошлое.
2. Лагерь как историческое событие и даже как историческое лицо, наделенное именем и фамилией, не подразумевает вопросов «с чем мы имеем дело?», «как этот объект оказался посреди нашей географии?», «как мы оказались здесь, и кто мы такие - что мы оказались здесь?» - ибо в разнообразных идеологических парадигмах на все эти вопросы уже даны всевозможные ответы, и читатель выбирает из них в соответствии со своим представлением об общей истории страны.
3. Обращение к прошлому на биографическом уровне, сам жанр - рассказа, повести, «художественного исследования», мемуара или псевдо-мемуара - по определению подразумевает, что рассказываемая история закончена и обладает не только фабулой, но и сюжетом, т. е. предлагает аудитории освоенный автором смысл. «Я - достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно: - Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!» [Солженицын 2006 (2): 501]. Читатель исходит из того, что выживший по определению знает, что и зачем он пишет. Он ждет - истории.
Таким образом, помещая лагерь в контекст исторического времени, авторы достаточно жестко задают и границы возможного разговора, и формат этого разговора, подразумевающий конечность, сюжетность и опо-средованность. Лагерь здесь может быть только конкретно-историческим явлением.
Ну, а если из хронологии этого явления вдруг выпадает дата, значит, либо этого периода не было в авторском опыте, либо подвела память, либо автор так или иначе ангажирован и его этот год и происходящее в нем так или иначе не устраивают.
3
Можно ли применить эту логику к «Колымским рассказам»? Как и из чего сделано Шаламовым время лагеря?
Рассказ «На представку», фактически открывающий КР, начинается словами «Играли в карты у коногона Наумова» - неоднократно всеми упомянутым и исследованным парафразом зачина «Пиковой дамы»: «Играли в карты у конногвардейца Нарумова»4.
Для нас, однако, важно, что в числе прочих решаемых задач эта издевательская цитата устанавливает отношения КР с историей и культурой. Только это отношения не связи и связности, а конфликта и разрыва. То, что в классической литературе, в культурной традиции (а в среднем лагерная литература апеллировала именно к ней) заполняло нишу ужасного, с ситуацией, где человека убивают, потому что понадобившийся для расчета при карточной игре свитер снять проще с мертвого, чем с живого, не соотносится вовсе. Какая, право, готика, какие, право, привидения.
Что не менее важно, внутри текста «На представку» этот разрыв, этот конфликт не мог быть осознан никем, включая рассказчика. Последний вполне способен подробно и вдумчиво описывать подробности колымского быта и этикета блатных, но слишком голоден и слишком не хочет возвращаться в замерзший барак, чтобы делать выводы из собственных наблюдений, даже если речь идет о жизни и смерти (в том числе и его собственных жизни и смерти).
Как следствие, все заключения о том, насколько реальность рассказа «На представку» отделена от обстоятельств «Пиковой дамы» (и насколько в этой ситуации необходим новый отсчет), приходится делать уже читателю - и самостоятельно. Таким образом, характерная для лагерной литературы модель взаимодействия с текстом, где все смыслы в теории производит автор, развернута на 180 градусов.
Однако чтобы читатель мог сделать этот вывод, кто-то - уже не персонажи, не рассказчик, а автор КР - должен предварительно поставить перед ним вопрос. Чтобы читатель мог осознать дистанцию до «Пиковой дамы» - «Пиковую даму» необходимо ввести в барак коногонов. Чтобы связь времен видимым образом порвалась, она должна в каком-то виде наличествовать.
Можно было бы счесть это слишком развернутой трактовкой единичного случая, единичного парафраза, но если мы посмотрим на то, как Шаламов вообще обращается со временем, мы увидим структурно ту же ситуацию.
Упоминая любое враждебное для человека явление (из бесчисленного множества колымских явлений этого сорта), Шаламов как правило наделяет его характеристикой длительного или постоянного действия.
«Дождь лил третьи сутки, не переставая» [1: 67].
«Круглыми сутками стоял белый туман...» [1: 56].
«Плевки замерзали на лету уже две недели» [1: 56].
«Природа на Севере не безразлична, не равнодушна - она в сговоре с теми, кто послал нас сюда» [1: 106].
Лагерное устройство во всех его формах здесь приравнивается к явлениям природы. В рассказе «Как это началось», описывая процесс кристаллизации лагерной Колымы из Колымы географической, рассказчик совмещает, сводит в один образ холод, голод, снежные заносы и тогдашнего начальника УСВИТЛ5 полковника Гаранина, не делая между ними никакого различия, осмысляя их как вполне однородные по характеру воздействия строевые элементы образующейся системы:
Много месяцев день и ночь на утренних и вечерних поверках читались бесчисленные расстрельные приказы. В пятидесятиградусный мороз заключенные музыканты из бытовиков играли туш... Музыканты обмораживали губы, прижатые к горловинам флейт, серебряных геликонов, корнет-а-пистонов... Каждый список кончался одинаково: «Приговор приведен в исполнение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин» [1: 428].
Автор наделяет чтение «бесчисленных расстрельных приказов» той же временной характеристикой, что и «холодный мелкий дождь». Глаголы несовершенного вида: «обмораживали», «покрывалась», «кончался», нагружают действие добавочным значением продолжительности и незавершенности.
Кроме того, внутри хронотопической системы КР время, в котором существует лагерь, тягучая длительность любого из его проявлений постоянно сопоставляется с протяженностью человеческой жизни: при многолетних сроках заключения «золотой забой делал из здоровых людей инвалидов в три недели...» [1: 419]. Соответственно, и внутренний отсчет времени з/к оперирует мелкой валютой - часами, днями: «Две недели - срок очень далекий, тысячелетний» [1: 335], «День было прожить трудно, не то что год» [1: 340].
Впрочем, довольно быстро голод, холод, усталость, страх перед неопределенным будущим, иррациональность лагерного мира, невозможность ориентироваться в нем, неизбежный распад памяти и функций мозга («Думать было больно» [1: 110]) лишают героев КР самой способности воспринимать течение времени, обращают «сейчас» в неколебимое «всегда»: «...а после перестаешь замечать время - и Великое Безразличие овладевает тобой» [ 1: 426].
Здесь нам придется вторгнуться в сферу пока что очень косвенно сопрягающихся с литературоведением дисциплин - нейрологии и психологии. На момент создания основного массива советской лагерной литературы этой информации еще не существовало; только в 1990-е годы были поставлены эксперименты Д. Канемана и Д. Редельмайера. Пациентам, вынужденным, например, переносить болезненные операции без наркоза, предлагали фиксировать уровень боли в каждый момент времени, а по окончании процедуры заново оценить свой опыт в целом. Выяснилось, что люди, которые отлично отдавали себе отчет в том, что испытывают в процессе, неизменно не сохраняли памяти ни о подлинном объеме испытанной боли, ни - что еще важнее - о длительности процедуры как таковой. «Вспоминающее я» человека, превращая переживания в сюжет, просто отбрасывало эти данные.
Собственно, феномен оказался настолько стабильным, что породил термин duration neglect (пренебрежение длительностью) [Redelmeier, Kahneman 1996: 4]; более того, пациенты пользовались своим опытом в дальнейшем как критерием при выборе между процедурами, системно предпочитая самому безболезненному и быстрому варианту тот, где под конец они испытывали некоторое облегчение [Kahneman 2011: 379-382].
Приходится сделать вывод, что та часть личности выжившего, которая отвечает за освоение, осмысление и передачу опыта, по определению не помнит и, видимо, физически не способна помнить, через что прошла. А та часть, которая переживала этот опыт шаг за шагом, лишена речи и памяти, и времени для нее не существует вовсе.
(окончание здесь)