Кларенс Браун, рецензия на сборник "Графит", ноябрь 1981 (в оригинале и в пер. на русский)
На сайте Уроки истории выложена рецензия Кларенса Брауна на сборник "Графит" (вторая книга колымской прозы Шаламова на английском в переводе Джона Глэда). Статья была опубликована в газете Вашингтон пост в ноябре 1981 года.
Кларенс Браун - американский славист, пятнадцатью годами раньше по инициативе Шаламова переправивший рукопись "Колымских рассказов" на Запад.
Перевел рецензию Сергей Бондаренко, я снабдил комментарием, обрисовывающим совокупность связанных с ней обстоятельств.
UPD
Перевод статьи был опубликован на сайте Уроки истории (общество "Мемориал"), по-видимому, прекратившем свое существование, поэтому дублирую его здесь, после текста в оригинале.
Memoirs From the House of the Dead
CLARENCE BROWN, professor of comparative literature at Princeton
November 29, 1981
ON ONE CHRISTMAS NIGHT in the 1930s or '40s or early '50s (the dates are not important) some prisoners are sitting around a stove in a Soviet concentration camp in Siberia. The extra degree of warmth laid on for the holiday has made them almost giddy.
'You know, fellows, it would be a good thing to go home. After all, miracles do happen . . .' It was Glebov, the horse driver, speaking. He used to be a professor of philosophy and was famous in our barracks for having forgotten his wife's name a month earlier."
This is as good a place as any to begin, for Varlam Shalamov's great record of captivity, bestiality, and survival might be cloned from any number of such passages. Not vodka but a few extra degrees of radiant heat could prompt a professor of philosophy to mouth the sort of banality that is the usual prelude to closing time. He is now a horse driver. He has forgotten his wife's name. This is all but admired as a feat of forgetfulness.
Elsewhere in his terrible book Shalamov treats such lapses with more gravity. Men forget more than their wives' names. They forget that they are men. The rulers of the camps are not the administrators, the overseers, the corrupt doctors, and so on: the rulers are the professional criminals. They have their own code and even their own language. Formerly decent men, saddled with the excusable desire to go on living, accommodate themselves to the world of born thieves, learn their language, and do what they must.
Graphite (the translator has given the title of the last story to the entire collection) consists of 30 more stories from a manuscript called in Russian simply Kolymskie rasskazy, Kolyma Tales. John Glad has published a justly acclaimed earlier selection under that title. It is not pleasant reading, but it is probably necessary reading for anyone who wishes to know not only how it was in the Stalinist death camps - Kolyma is the infamous Siberian region of slave-operated gold mines - where between 20 and 30 million Russians perished, but also how the artistic imagination can master this all but inconceivable horror.
Shalamov's subject calls for comparisons with the Chekhov of Sakhalin, the Babel of the war stories, and of course the Solzhenitsyn of Gulag. He belongs in this company, morally and artistically, but he is different from the first two in the raggedness and generally uncooked quality of the "stories," and from the third he is different in his immensely superior artistic reticence. Comparisons with Solzhenitsyn appear to entail a certain odium, but one must risk it, anyway. Actually, only Ivan Denisovich comes into question, for when one compares Shalamov's stories with Solzhenitsyn's later work only the subject seems to be similar. In Shalamov one fails to detect the slightest hint of the spitting rage, the savage wit, the Russian messianism, the endless philippics, the megalomania. Shalamov seems in fact to care little whether he is honored, believed, or even read.
The temperature of these pages approaches absolute zero. There is no indignation at all, let alone savage indignation. There are reports, the notations of certain events. The events are beyond commentary. Commentary, I think we are to understand, would be trivial and vulgar. Some professional criminals kill a puppy, beloved by a certain priest (a convict like them), and offer what they cannot consume to him as mutton. Then they tell him what he has eaten. When he has vomited what he could manage to vomit, he says to the narrator that in fact it was almost as good as mutton.
Who is this narrator? We don't know. He is all but nameless (we learn at one place, almost by inadvertence, that he is called Andreev; in another, that he was arrested early in 1937, but this might not be the same "I.") In "The Letter" a first-person narrator makes a 500-kilometer journey of immense hardship to collect a letter. He recognizes the handwriting on the envelope and tells us in the last sentence: "It was a letter from Pasternak." Not a syllable as to its contents, nor its effect, but the addressee is a man who would know Pasternak's hand. This is what I mean by the raggedness of these stories, some of which are not stories at all but essays or brief reflections. This last narrator, whom we might as well take to be Shalamov, goes off to read his letter, leaving his audience to make whatever conjecture they will.
These reports from Kolyma are not so much addressed to us as flung with disgust and weariness upon the table. In "Mister Popp's Visit" the narrator's attention is caught by certain memories of a poker player named Levin who has nothing whatsoever to do with the story ostensibly at hand. We read: "I've inserted Levin by accident. I just can't get started on the story of Mr. Popp." Is this a kind of Gogolian playing with the reader? I rather think it is to be taken as the wandering testimony of one whose 17 years in Kolyma have left him permanently struggling with bewilderment and disorientation.
In the mid-1960s, when I encountered Varlam Tikhonovich Shalamov some three or four times every week, he being almost as regular a frequenter of Nadezhda Mandelstam's kitchen as I was, it was customary to address him as Varlaam Tikhonovich, for the extra "a" (and syllable) lend to his already sufficiently Old-Russian name an even stronger air of medieval piety and probity. I am by no means sure that it is not in fact his actual baptismal name. The whiff of Christianity is of course sufficient reason for his appearing only as Varlam in Soviet print, where, by the way, he is known only as a minor poet, not as the major writer of prose- illegal prose - that he is.
I dwell on the name because the form used by his familiars so exactly befits the man - a tall, broad-shouldered, raw-boned modern instance of the Protopop Avvakum, whose only conceivable habitat in America would be Appalachia. He is utterly gentle, cultivated, and courteous. Nothing in his nature testifies to the torments endured during those 17 years in Stalin's frozen hell, except, perhaps, for the restless contortions of his hands, the fingers of which seem like prehistoric creatures locked in endless combat on the table. One cannot see them without thinking of Gorky's indelible portrait of the hands of Tolstoy.
We encounter many hands in the tales of Kolyma. Most of them ooze pus and blood, and cannot be unbent from the frozen claw that grips shovel and pick. Some fortunate hands are deliberately blown off with dynamite caps, thus liberating the rest of the body from labor in the mines. Some are cut off the corpses of would-be escapees and brought back: the camp bureaucracy must have its fingerprints no matter what. Some are the vestigial hands of lepers, who can explain away their stumps as frostbite and thus enjoy for a few precious weeks or months longer the society of what must serve as their fellow human beings. Two of them are the hands of a certain Poliansky, a formerly decent man, now reduced to scratching the heels of any important thief in camp - "a common ritual of servility that was thought to encourage relaxation."
Two of them, fortunately, were the hands I beheld in Nadezhda Yakovlevna's kitchen, hands that could finally grip the graphite, the common lead pencil of the last story, which alone could be trusted to survive the brutal conditions of Kolyma to identify, some day, all those corpses that are even now intact in the permafrost of their common grave.
One sour postscriptum: Shalamov's great work and John Glad's fine translation have been betrayed by the publisher. Physically, the book is a lemon. Shalamov's name itself is misspelled on the dust jacket, and misprints are thicker than the lice on the pathetic slaves of Kolyma. Redundancies and inconsistencies (not unusual in smuggled manuscripts) have gone unedited. There was a time when any self-respecting publisher would have recalled such a product. Not now. Reader, never buy a book edited in New York on a Monday.
* * *
Рамки этой истории - 1965-1981 годы, год пика творческой мощи Шаламова и последний год его жизни.
В конце 1964 сразу издательство "Советский писатель" и журнал "Новый мир" возвращают автору пролежавшие там несколько лет рукописи "Колымских рассказов". Сотрудница издательства Майя Муравник описывает состояние Шаламова как отчаяние. Настоящее это отчаянье или наигранное, сказать трудно, но, так или иначе, в СССР "Колымские рассказы" отвергнуты. Разумеется, смириться с таким исходом Шаламов не может, не для того изведаны золотые забои советской Гипербореи и не для того десять лет машина писательского труда перерабатывала и преображала в бараках торфодобычи Калининской области и коммуналках Москвы лагерный опыт в рафинированный литературный язык.
Весна следующего года закономерно сводит Шаламова с Надеждой Мандельштам, и эта совершенно новая для него, открытая загранице среда открывает совершенно новые перспективы. Тот факт, что летом того же года Шаламов пишет предисловие к сборнику или, иначе, первому циклу своего лагерного эпоса, "Колымские рассказы", публиковавшееся Сиротинской как некий фрагмент "О прозе", свидетельствует о конечном этапе подготовки рукописи к печати - вне всякого сомнения, Шаламов до конца года намерен переправить ее с кем-то из завсегдатаев дома Надежды Яковлевны за рубеж. Но случается непредвиденное - в сентябре за неподцензурные публикации за границей арестовывают Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Шаламов напряженно следит за следствием и процессом и откликается на судилище яростным "Письмом старому другу", которое увенчает "Белую книгу" материалов о процессе, собранных Александром Гинзбургом. Считается, что это и есть ответ Шаламова на процесс. Но на самом деле это только декларация намерений. Настоящий ответ последует через несколько месяцев, когда у Надежды Мандельштам Шаламов знакомится с американским аспирантом-мандельштамоведом Кларенсом Брауном и передает в Америку уже не один сборник, а три - включая циклы "Артист лопаты" и "Левый берег", составленные им совместно с первоклассным филологом и теоретиком литературы, тоже бывшим лагерником профессором Леонидом Пинским, который, кажется, и ввел в обиход слово "диссиденты". Это порядка шестисот машинописных страниц, которые должны быть изданы книгами и произвести оглушительный взрыв - тот самый, что много позже произвел "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына.
Браун благополучно переправляет рукопись в Нью-Йорк, и вот тут происходит фатальная для планов Шаламова пробуксовка. Браун отдает рукопись редактору эмигрантского "Нового журнала" Роману Гулю. Как это случилось, неясно. Существуют исследования, которые позволили бы пролить свет*, но в широкий доступ они, как обычно, поступают со скоростью цыганского табора, интернет, да и печатный станок их авторам не знакомы. Так или иначе, никакой Гуль в планы Шаламова не входил. Надежда Мандельштам как своего рода гарант успеха замысла находилась в тесной эпистолярной связи с издателем собрания сочинений Осипа Мандельштама профессором Глебом Струве, Кларенс Браун был его аспирантом. Рукопись должна была попасть к Глебу Струве, который должен был найти для нее издателя. Это обстоятельство требует выделения жирным шрифтом и восклицательного знака. Шаламов не передавал рукопись в журнал! Он передавал ее для издания книгой! Имелась ли такая возможность, вопрос другой, ответа на него пока нет. Но так или иначе Шаламов не передавал рассказы для многолетних публикаций в журнале по чайной ложке на номер, что, по существу, убивало книгу. Браун был мандельштамоведом, "Колымские рассказы" не вписывались в круг его профессиональных занятий. "Колымские рассказы" оказались для него, как, вероятно, и для Глеба Струве, только обузой к их Серебряному веку русской литературы, от которой следовало поскорее избавиться. Браун изредка печатался в "Новом журнале", его редактору он и сбагрил рукопись "Колымских рассказов". Что произошло дальше, известно. Гуль сидел на рукописи одиннадцать лет, спровоцировал Шаламова на бешеное "Письмо в ЛГ", наконец, отфутболил набившую оскомину недоеденную добычу в лондонское издательство OPI, где "Колымские рассказы" впервые вышли книгой на русском, а в мемуарах бесстыдно лгал, что рукопись предназначалась именно "Новому журналу", который и "открыл" миру Шаламова. Все это достаточно свежо, поскольку такие вот ничтожные происшествия и резоны и определяют сегодняшнее лицо национальной литературы.
Браун появляется в этой истории как эпизодический персонаж. Таким же эпизодическим и, как кажется, ни к чему не причастным, он выплывает в 1981 году в качестве рецензента второй книги переводов Шаламова на английский, сделанных Джоном Глэдом. Рецензия перед читателем. Браун, похоже, так ничего и не понял. "Колымские рассказы" для него - репортажи, эссе, сводки текущих событий, плод отвращения и дезоринтированности. Читателя они оставляют с носом. Характерный пример того, насколько Браун глух к языку Шаламова - его анализ рассказа "За письмом". Ни слова, недоумевает он, о содержании этого письма или произведенном им на адресата эффекте. Весь рассказ, который и есть эффект, произведенный на Шаламова письмом Пастернака, оказывается ненужным прологом к чему-то не сдержавшему обещаний. Рецензия Брауна - хороший образец той безблагодатной американской славистики, которая и сейчас не в состоянии сказать о шаламовской прозе двух связных слов. Собственно говоря, приговор этой славистике.
Какова доля вины Брауна в том, что, когда он пишет свою рецензию, Шаламов умирает в пакостной богадельне в Тушино, то есть в том самом Мертвом доме, который по натоптанной дорожке пошлых ассоциаций вынесен в заголовок статьи? Не берусь судить. Но ничего хорошего современному протопопу Аввакуму встреча с расторопным Брауном на кухне Надежды Мандельштам не сулила.
* Iakov Klots “Шаламов глазами русской эмиграции: ‘Колымские рассказы’ в Новом журнале” [Varlam Shalamov through the Eyes of Russian Emigration: “Kolyma Tales” in Novyi zhurnal] (forthcoming in 2014 in Shalamovskii sbornik 5)
“‘Колымские рассказы’ Варлама Шаламова в Новом журнале (1966-1976): по переписке Романа Гуля и Клэренса Брауна” [Varlam Shalamov’s Kolyma Tales in Novyi zhurnal (1966-1976): based on the correspondence of Roman Gul’ and Clarence Brown] (forthcoming in 2014)
Кларенс Браун, "Записки из Мертвого дома"
Одной рождественской ночью в 30-е, 40-е или в ранние 50-е годы (время не имеет значения) несколько заключенных сидят вокруг печки в советском лагере где-то в Сибири. Лишний градус тепла, доставшийся им по случаю выходного, едва ли не кружит им головы.
« - Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо... - сказал коногон Глебов, бывший профессор философии, известный в нашем бараке тем, что месяц назад забыл имя своей жены».
Это место не хуже любого другого для того, чтобы начать, ибо в великой летописи Варлама Шаламова о рабстве, скотстве и выживании можно найти сколько угодно подобных пассажей. Не водка, а всего лишь несколько градусов тепла могут побудить профессора философии изречь того рода банальность, какая обычно предвещает скорый конец. Теперь Глебов работает коногоном. Он забыл имя собственной жены. Это может быть чем угодно, кроме восхищения его умением забывать.
Повсюду в своей ужасной книге Шаламов относится к подобным отклонениям со всей серьезностью. Люди забывают не только имена собственных жен. Они забывают о том, что они люди. Хозяева лагерей - не начальники, надзиратели или коррумпированные доктора: хозяева - это профессиональные уголовники. У них есть собственный свод законов и даже собственный язык. С самого начала порядочные люди, имеющие вполне понятное желание выжить, должны подстроиться под этот мир прирожденных воров, выучить их язык и жить по их правилам.
«Графит» (переводчик дал название всей книге по заголовку последнего рассказа в сборнике) состоит из 30-ти с лишним историй, по-русски названных просто «Колымскими рассказами». Джон Глэд уже публиковал избранные рассказы под этим заглавием. Это не самое приятное чтение, но, вполне вероятно, необходимое для любого, кто хотел бы понять не только то, каково было быть заключенным в сталинских лагерях смерти - Колыма была печально известна своими рабскими золотыми приисками, в которых сгинуло что-то между 20 и 30 миллионами человек - но и чтобы понять, как воображение художника может справиться с этим немыслимым ужасом.
Шаламовская тема подталкивает к сравнениям с чеховским Сахалином, бабелевскими военными рассказами и, разумеется, с ГУЛАГом Солженицына. В нравственном и художественном отношении Шаламов принадлежит к той же компании, однако от первых двух его отличает неотделанность и, как правило, «сырость» материала, а от третьего - исключительная художественная сдержанность. Сравнения с Солженицыным могут оттолкнуть, но рискнуть все же стоит. На самом деле говорить можно только об Иване Денисовиче, при сопоставлении рассказов Шаламова с более поздними работами Солженицына общей окажется только сама тема. У Шаламова нет и намека на безумную ярость, беспощадное острословие русского мессианства, бесконечных обличительных речей и мегаломании. Кажется, что Шаламова вообще не заботит, почитают ли его, верят ли ему, даже читают ли его рассказы.
Температура этой прозы достигает абсолютного нуля. В ней нет следов негодования, тем паче бешеного негодования. Это репортажи, сводки неких событий. Сами события не комментируются. Комментарии, как мы понимаем сами, были бы тривиальными и вульгарными. Блатари убивают щенка, за которым приглядывает один священник (заключенный, как и они) и предлагают ему угоститься тем, что они называют «бараниной». Затем они рассказывают ему, что он только что съел. Когда он выблевывает то, что ему удается выжать из себя, то признается рассказчику, что это было почти так же вкусно, как настоящая баранина.
Кто этот рассказчик? Мы не знаем. У него нету имени (в одном месте мы узнаем, почти походя, что его зовут Андреев; в другом, что его арестовали в начале 1937-го, но это могут быть и разные люди, разные «я»). В рассказе «За письмом» повествователь, говорящий от первого лица, совершает 500-километровое путешествие, сопряженное с большими трудностями, чтобы получить письмо. Он узнает почерк на конверте и сообщает нам в последней фразе рассказа: «Это было письмо Пастернака». Ни слова о его содержании или эффекте, которое оно произвело на него, лишь отсылка к человеку, который способен узнать почерк Пастернака. Вот что я имею ввиду, когда говорю о «неотделанности» этих рассказов, часть из которых и не рассказы вовсе, а скорее эссе или лаконичные размышления. Этот последний рассказчик, которого мы вполне можем считать Шаламовым, уходит читать письмо, оставляя свою публику строить догадки.
Эти репортажи с Колымы не столько обращены к нам, сколько просто брошены на стол с усталостью и отвращением. В рассказе «Визит мистера Поппа» внимание повествователя привлекают воспоминания игрока в покер по имени Левин, который как будто бы не имеет ничего общего с рассказываемой историей. Мы читаем: «Случайно я вставил Левина в повествование о мистере Поппе, рассказ о котором я никак не могу начать». Не сродни ли это гоголевской игре с читателем? Я склонен думать, что это скорее заблудившееся свидетельствование человека, чьи 17 лет Колымы оставили его непрерывно борющимся с путаницей и дезориентацией.
В середине 60-х, когда я встречался с Варламом Тихоновичем Шаламовым, порой по 3-4 раза в неделю, он был почти таким же частым гостем на кухне Надежды Мандельштам, каким был я сам. Тогда мы неизменно обращались к нему «Варлаам Тихонович», с дополнительным «а», что добавляло к его и без того старинному русскому имени дух средневекового благочестия и прямоты. Я нисколько не сомневаюсь, что «Варлам» - не то имя, которое он получил при крещении. Привкус христианской религии - это, разумеется, достаточное основание для того, чтобы его имя в советской печати писалось как «Варлам». Между прочим, в этой официальной литературе он известен только как второстепенный поэт, а вовсе не как крупный писатель - запрещённый писатель - каковым он на самом деле является.
Я задержался на имени, потому что эта форма, использовавшаяся его близкими, так хорошо ему подходила - высокий, широкоплечий, худощавый, современный протопоп Аввакум, единственным достойным местом для которого в Америке были бы Аппалачи. Он чрезвычайно мягок, вежлив и хорошо воспитан. Ничто в его облике не выдает тех страданий, какие он переживал 17 лет в сталинском ледяном аду, кроме, может быть, его рук, пальцы которых похожи на доисторических существ, ведущих бесконечную схватку на столе. На них невозможно смотреть, не вспоминая горьковского описания рук Льва Толстого.
В колымских рассказах мы встречаемся со множеством рук. По большей части они сочатся гноем и кровью и не могут разогнуться от заледеневшей хватки по черенку лопаты и кайла. Некоторые, более удачливые руки сознательно оторваны динамитными шашками, что освобождает оставшиеся части тела от работы в забое. Другие руки отрублены от тел беглецов и возвращены назад: лагерная администрация должна иметь у себя их отпечатки пальцев - во что бы то ни стало. Некоторые - клешни прокаженных, которым удалось выдать свою лепру за обморожение и в течение нескольких драгоценных недель или месяцев продолжать наслаждаться обществом тех, кто должен быть их собратьями. Две руки принадлежат Полянскому, когда-то вполне приличному человеку, сейчас превратившемуся в чесальщика пяток для блатных - «общепринятая раболепная процедура, которая, как считалось, помогает расслабиться»*.
Две руки, к счастью, были руками, на которые я смотрел на кухне Надежды Яковлевны, руками, которые в конце концов смогли зажать графит, простой карандаш из последнего рассказа - единственное, чему можно довериться в суровых условиях Колымы, чтобы однажды опознать тела тех, кто и сегодня лежат нетленными в вечной мерзлоте в братских могилах.
Грустный постскриптум: выдающийся труд Шаламова и отличный перевод Джона Глэда были преданы издателем. Книга сделана во всех отношениях халтурно. Имя Шаламова на суперобложке написано с ошибкой, а опечаток в книге больше, чем вшей на жалких узниках Колымы. Повторы и темные места (нередкая вещь в контрабандных рукописях) остались без редактуры. Были времена, когда любой уважающий себя издатель вернул бы такую книгу на доработку. Но не в наше время. Читатель, никогда не покупай книгу, вышедшую в Нью-Йорке в этот понедельник.
* Цитата из рассказа «Термометр Гришки Логуна» в переводе Глэда, в тексте Шаламова этого добавления нет
Кларенс Браун - американский славист, пятнадцатью годами раньше по инициативе Шаламова переправивший рукопись "Колымских рассказов" на Запад.
Перевел рецензию Сергей Бондаренко, я снабдил комментарием, обрисовывающим совокупность связанных с ней обстоятельств.
UPD
Перевод статьи был опубликован на сайте Уроки истории (общество "Мемориал"), по-видимому, прекратившем свое существование, поэтому дублирую его здесь, после текста в оригинале.
Memoirs From the House of the Dead
CLARENCE BROWN, professor of comparative literature at Princeton
November 29, 1981
ON ONE CHRISTMAS NIGHT in the 1930s or '40s or early '50s (the dates are not important) some prisoners are sitting around a stove in a Soviet concentration camp in Siberia. The extra degree of warmth laid on for the holiday has made them almost giddy.
'You know, fellows, it would be a good thing to go home. After all, miracles do happen . . .' It was Glebov, the horse driver, speaking. He used to be a professor of philosophy and was famous in our barracks for having forgotten his wife's name a month earlier."
This is as good a place as any to begin, for Varlam Shalamov's great record of captivity, bestiality, and survival might be cloned from any number of such passages. Not vodka but a few extra degrees of radiant heat could prompt a professor of philosophy to mouth the sort of banality that is the usual prelude to closing time. He is now a horse driver. He has forgotten his wife's name. This is all but admired as a feat of forgetfulness.
Elsewhere in his terrible book Shalamov treats such lapses with more gravity. Men forget more than their wives' names. They forget that they are men. The rulers of the camps are not the administrators, the overseers, the corrupt doctors, and so on: the rulers are the professional criminals. They have their own code and even their own language. Formerly decent men, saddled with the excusable desire to go on living, accommodate themselves to the world of born thieves, learn their language, and do what they must.
Graphite (the translator has given the title of the last story to the entire collection) consists of 30 more stories from a manuscript called in Russian simply Kolymskie rasskazy, Kolyma Tales. John Glad has published a justly acclaimed earlier selection under that title. It is not pleasant reading, but it is probably necessary reading for anyone who wishes to know not only how it was in the Stalinist death camps - Kolyma is the infamous Siberian region of slave-operated gold mines - where between 20 and 30 million Russians perished, but also how the artistic imagination can master this all but inconceivable horror.
Shalamov's subject calls for comparisons with the Chekhov of Sakhalin, the Babel of the war stories, and of course the Solzhenitsyn of Gulag. He belongs in this company, morally and artistically, but he is different from the first two in the raggedness and generally uncooked quality of the "stories," and from the third he is different in his immensely superior artistic reticence. Comparisons with Solzhenitsyn appear to entail a certain odium, but one must risk it, anyway. Actually, only Ivan Denisovich comes into question, for when one compares Shalamov's stories with Solzhenitsyn's later work only the subject seems to be similar. In Shalamov one fails to detect the slightest hint of the spitting rage, the savage wit, the Russian messianism, the endless philippics, the megalomania. Shalamov seems in fact to care little whether he is honored, believed, or even read.
The temperature of these pages approaches absolute zero. There is no indignation at all, let alone savage indignation. There are reports, the notations of certain events. The events are beyond commentary. Commentary, I think we are to understand, would be trivial and vulgar. Some professional criminals kill a puppy, beloved by a certain priest (a convict like them), and offer what they cannot consume to him as mutton. Then they tell him what he has eaten. When he has vomited what he could manage to vomit, he says to the narrator that in fact it was almost as good as mutton.
Who is this narrator? We don't know. He is all but nameless (we learn at one place, almost by inadvertence, that he is called Andreev; in another, that he was arrested early in 1937, but this might not be the same "I.") In "The Letter" a first-person narrator makes a 500-kilometer journey of immense hardship to collect a letter. He recognizes the handwriting on the envelope and tells us in the last sentence: "It was a letter from Pasternak." Not a syllable as to its contents, nor its effect, but the addressee is a man who would know Pasternak's hand. This is what I mean by the raggedness of these stories, some of which are not stories at all but essays or brief reflections. This last narrator, whom we might as well take to be Shalamov, goes off to read his letter, leaving his audience to make whatever conjecture they will.
These reports from Kolyma are not so much addressed to us as flung with disgust and weariness upon the table. In "Mister Popp's Visit" the narrator's attention is caught by certain memories of a poker player named Levin who has nothing whatsoever to do with the story ostensibly at hand. We read: "I've inserted Levin by accident. I just can't get started on the story of Mr. Popp." Is this a kind of Gogolian playing with the reader? I rather think it is to be taken as the wandering testimony of one whose 17 years in Kolyma have left him permanently struggling with bewilderment and disorientation.
In the mid-1960s, when I encountered Varlam Tikhonovich Shalamov some three or four times every week, he being almost as regular a frequenter of Nadezhda Mandelstam's kitchen as I was, it was customary to address him as Varlaam Tikhonovich, for the extra "a" (and syllable) lend to his already sufficiently Old-Russian name an even stronger air of medieval piety and probity. I am by no means sure that it is not in fact his actual baptismal name. The whiff of Christianity is of course sufficient reason for his appearing only as Varlam in Soviet print, where, by the way, he is known only as a minor poet, not as the major writer of prose- illegal prose - that he is.
I dwell on the name because the form used by his familiars so exactly befits the man - a tall, broad-shouldered, raw-boned modern instance of the Protopop Avvakum, whose only conceivable habitat in America would be Appalachia. He is utterly gentle, cultivated, and courteous. Nothing in his nature testifies to the torments endured during those 17 years in Stalin's frozen hell, except, perhaps, for the restless contortions of his hands, the fingers of which seem like prehistoric creatures locked in endless combat on the table. One cannot see them without thinking of Gorky's indelible portrait of the hands of Tolstoy.
We encounter many hands in the tales of Kolyma. Most of them ooze pus and blood, and cannot be unbent from the frozen claw that grips shovel and pick. Some fortunate hands are deliberately blown off with dynamite caps, thus liberating the rest of the body from labor in the mines. Some are cut off the corpses of would-be escapees and brought back: the camp bureaucracy must have its fingerprints no matter what. Some are the vestigial hands of lepers, who can explain away their stumps as frostbite and thus enjoy for a few precious weeks or months longer the society of what must serve as their fellow human beings. Two of them are the hands of a certain Poliansky, a formerly decent man, now reduced to scratching the heels of any important thief in camp - "a common ritual of servility that was thought to encourage relaxation."
Two of them, fortunately, were the hands I beheld in Nadezhda Yakovlevna's kitchen, hands that could finally grip the graphite, the common lead pencil of the last story, which alone could be trusted to survive the brutal conditions of Kolyma to identify, some day, all those corpses that are even now intact in the permafrost of their common grave.
One sour postscriptum: Shalamov's great work and John Glad's fine translation have been betrayed by the publisher. Physically, the book is a lemon. Shalamov's name itself is misspelled on the dust jacket, and misprints are thicker than the lice on the pathetic slaves of Kolyma. Redundancies and inconsistencies (not unusual in smuggled manuscripts) have gone unedited. There was a time when any self-respecting publisher would have recalled such a product. Not now. Reader, never buy a book edited in New York on a Monday.
* * *
Рамки этой истории - 1965-1981 годы, год пика творческой мощи Шаламова и последний год его жизни.
В конце 1964 сразу издательство "Советский писатель" и журнал "Новый мир" возвращают автору пролежавшие там несколько лет рукописи "Колымских рассказов". Сотрудница издательства Майя Муравник описывает состояние Шаламова как отчаяние. Настоящее это отчаянье или наигранное, сказать трудно, но, так или иначе, в СССР "Колымские рассказы" отвергнуты. Разумеется, смириться с таким исходом Шаламов не может, не для того изведаны золотые забои советской Гипербореи и не для того десять лет машина писательского труда перерабатывала и преображала в бараках торфодобычи Калининской области и коммуналках Москвы лагерный опыт в рафинированный литературный язык.
Весна следующего года закономерно сводит Шаламова с Надеждой Мандельштам, и эта совершенно новая для него, открытая загранице среда открывает совершенно новые перспективы. Тот факт, что летом того же года Шаламов пишет предисловие к сборнику или, иначе, первому циклу своего лагерного эпоса, "Колымские рассказы", публиковавшееся Сиротинской как некий фрагмент "О прозе", свидетельствует о конечном этапе подготовки рукописи к печати - вне всякого сомнения, Шаламов до конца года намерен переправить ее с кем-то из завсегдатаев дома Надежды Яковлевны за рубеж. Но случается непредвиденное - в сентябре за неподцензурные публикации за границей арестовывают Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Шаламов напряженно следит за следствием и процессом и откликается на судилище яростным "Письмом старому другу", которое увенчает "Белую книгу" материалов о процессе, собранных Александром Гинзбургом. Считается, что это и есть ответ Шаламова на процесс. Но на самом деле это только декларация намерений. Настоящий ответ последует через несколько месяцев, когда у Надежды Мандельштам Шаламов знакомится с американским аспирантом-мандельштамоведом Кларенсом Брауном и передает в Америку уже не один сборник, а три - включая циклы "Артист лопаты" и "Левый берег", составленные им совместно с первоклассным филологом и теоретиком литературы, тоже бывшим лагерником профессором Леонидом Пинским, который, кажется, и ввел в обиход слово "диссиденты". Это порядка шестисот машинописных страниц, которые должны быть изданы книгами и произвести оглушительный взрыв - тот самый, что много позже произвел "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына.
Браун благополучно переправляет рукопись в Нью-Йорк, и вот тут происходит фатальная для планов Шаламова пробуксовка. Браун отдает рукопись редактору эмигрантского "Нового журнала" Роману Гулю. Как это случилось, неясно. Существуют исследования, которые позволили бы пролить свет*, но в широкий доступ они, как обычно, поступают со скоростью цыганского табора, интернет, да и печатный станок их авторам не знакомы. Так или иначе, никакой Гуль в планы Шаламова не входил. Надежда Мандельштам как своего рода гарант успеха замысла находилась в тесной эпистолярной связи с издателем собрания сочинений Осипа Мандельштама профессором Глебом Струве, Кларенс Браун был его аспирантом. Рукопись должна была попасть к Глебу Струве, который должен был найти для нее издателя. Это обстоятельство требует выделения жирным шрифтом и восклицательного знака. Шаламов не передавал рукопись в журнал! Он передавал ее для издания книгой! Имелась ли такая возможность, вопрос другой, ответа на него пока нет. Но так или иначе Шаламов не передавал рассказы для многолетних публикаций в журнале по чайной ложке на номер, что, по существу, убивало книгу. Браун был мандельштамоведом, "Колымские рассказы" не вписывались в круг его профессиональных занятий. "Колымские рассказы" оказались для него, как, вероятно, и для Глеба Струве, только обузой к их Серебряному веку русской литературы, от которой следовало поскорее избавиться. Браун изредка печатался в "Новом журнале", его редактору он и сбагрил рукопись "Колымских рассказов". Что произошло дальше, известно. Гуль сидел на рукописи одиннадцать лет, спровоцировал Шаламова на бешеное "Письмо в ЛГ", наконец, отфутболил набившую оскомину недоеденную добычу в лондонское издательство OPI, где "Колымские рассказы" впервые вышли книгой на русском, а в мемуарах бесстыдно лгал, что рукопись предназначалась именно "Новому журналу", который и "открыл" миру Шаламова. Все это достаточно свежо, поскольку такие вот ничтожные происшествия и резоны и определяют сегодняшнее лицо национальной литературы.
Браун появляется в этой истории как эпизодический персонаж. Таким же эпизодическим и, как кажется, ни к чему не причастным, он выплывает в 1981 году в качестве рецензента второй книги переводов Шаламова на английский, сделанных Джоном Глэдом. Рецензия перед читателем. Браун, похоже, так ничего и не понял. "Колымские рассказы" для него - репортажи, эссе, сводки текущих событий, плод отвращения и дезоринтированности. Читателя они оставляют с носом. Характерный пример того, насколько Браун глух к языку Шаламова - его анализ рассказа "За письмом". Ни слова, недоумевает он, о содержании этого письма или произведенном им на адресата эффекте. Весь рассказ, который и есть эффект, произведенный на Шаламова письмом Пастернака, оказывается ненужным прологом к чему-то не сдержавшему обещаний. Рецензия Брауна - хороший образец той безблагодатной американской славистики, которая и сейчас не в состоянии сказать о шаламовской прозе двух связных слов. Собственно говоря, приговор этой славистике.
Какова доля вины Брауна в том, что, когда он пишет свою рецензию, Шаламов умирает в пакостной богадельне в Тушино, то есть в том самом Мертвом доме, который по натоптанной дорожке пошлых ассоциаций вынесен в заголовок статьи? Не берусь судить. Но ничего хорошего современному протопопу Аввакуму встреча с расторопным Брауном на кухне Надежды Мандельштам не сулила.
* Iakov Klots “Шаламов глазами русской эмиграции: ‘Колымские рассказы’ в Новом журнале” [Varlam Shalamov through the Eyes of Russian Emigration: “Kolyma Tales” in Novyi zhurnal] (forthcoming in 2014 in Shalamovskii sbornik 5)
“‘Колымские рассказы’ Варлама Шаламова в Новом журнале (1966-1976): по переписке Романа Гуля и Клэренса Брауна” [Varlam Shalamov’s Kolyma Tales in Novyi zhurnal (1966-1976): based on the correspondence of Roman Gul’ and Clarence Brown] (forthcoming in 2014)
Кларенс Браун, "Записки из Мертвого дома"
Одной рождественской ночью в 30-е, 40-е или в ранние 50-е годы (время не имеет значения) несколько заключенных сидят вокруг печки в советском лагере где-то в Сибири. Лишний градус тепла, доставшийся им по случаю выходного, едва ли не кружит им головы.
« - Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо... - сказал коногон Глебов, бывший профессор философии, известный в нашем бараке тем, что месяц назад забыл имя своей жены».
Это место не хуже любого другого для того, чтобы начать, ибо в великой летописи Варлама Шаламова о рабстве, скотстве и выживании можно найти сколько угодно подобных пассажей. Не водка, а всего лишь несколько градусов тепла могут побудить профессора философии изречь того рода банальность, какая обычно предвещает скорый конец. Теперь Глебов работает коногоном. Он забыл имя собственной жены. Это может быть чем угодно, кроме восхищения его умением забывать.
Повсюду в своей ужасной книге Шаламов относится к подобным отклонениям со всей серьезностью. Люди забывают не только имена собственных жен. Они забывают о том, что они люди. Хозяева лагерей - не начальники, надзиратели или коррумпированные доктора: хозяева - это профессиональные уголовники. У них есть собственный свод законов и даже собственный язык. С самого начала порядочные люди, имеющие вполне понятное желание выжить, должны подстроиться под этот мир прирожденных воров, выучить их язык и жить по их правилам.
«Графит» (переводчик дал название всей книге по заголовку последнего рассказа в сборнике) состоит из 30-ти с лишним историй, по-русски названных просто «Колымскими рассказами». Джон Глэд уже публиковал избранные рассказы под этим заглавием. Это не самое приятное чтение, но, вполне вероятно, необходимое для любого, кто хотел бы понять не только то, каково было быть заключенным в сталинских лагерях смерти - Колыма была печально известна своими рабскими золотыми приисками, в которых сгинуло что-то между 20 и 30 миллионами человек - но и чтобы понять, как воображение художника может справиться с этим немыслимым ужасом.
Шаламовская тема подталкивает к сравнениям с чеховским Сахалином, бабелевскими военными рассказами и, разумеется, с ГУЛАГом Солженицына. В нравственном и художественном отношении Шаламов принадлежит к той же компании, однако от первых двух его отличает неотделанность и, как правило, «сырость» материала, а от третьего - исключительная художественная сдержанность. Сравнения с Солженицыным могут оттолкнуть, но рискнуть все же стоит. На самом деле говорить можно только об Иване Денисовиче, при сопоставлении рассказов Шаламова с более поздними работами Солженицына общей окажется только сама тема. У Шаламова нет и намека на безумную ярость, беспощадное острословие русского мессианства, бесконечных обличительных речей и мегаломании. Кажется, что Шаламова вообще не заботит, почитают ли его, верят ли ему, даже читают ли его рассказы.
Температура этой прозы достигает абсолютного нуля. В ней нет следов негодования, тем паче бешеного негодования. Это репортажи, сводки неких событий. Сами события не комментируются. Комментарии, как мы понимаем сами, были бы тривиальными и вульгарными. Блатари убивают щенка, за которым приглядывает один священник (заключенный, как и они) и предлагают ему угоститься тем, что они называют «бараниной». Затем они рассказывают ему, что он только что съел. Когда он выблевывает то, что ему удается выжать из себя, то признается рассказчику, что это было почти так же вкусно, как настоящая баранина.
Кто этот рассказчик? Мы не знаем. У него нету имени (в одном месте мы узнаем, почти походя, что его зовут Андреев; в другом, что его арестовали в начале 1937-го, но это могут быть и разные люди, разные «я»). В рассказе «За письмом» повествователь, говорящий от первого лица, совершает 500-километровое путешествие, сопряженное с большими трудностями, чтобы получить письмо. Он узнает почерк на конверте и сообщает нам в последней фразе рассказа: «Это было письмо Пастернака». Ни слова о его содержании или эффекте, которое оно произвело на него, лишь отсылка к человеку, который способен узнать почерк Пастернака. Вот что я имею ввиду, когда говорю о «неотделанности» этих рассказов, часть из которых и не рассказы вовсе, а скорее эссе или лаконичные размышления. Этот последний рассказчик, которого мы вполне можем считать Шаламовым, уходит читать письмо, оставляя свою публику строить догадки.
Эти репортажи с Колымы не столько обращены к нам, сколько просто брошены на стол с усталостью и отвращением. В рассказе «Визит мистера Поппа» внимание повествователя привлекают воспоминания игрока в покер по имени Левин, который как будто бы не имеет ничего общего с рассказываемой историей. Мы читаем: «Случайно я вставил Левина в повествование о мистере Поппе, рассказ о котором я никак не могу начать». Не сродни ли это гоголевской игре с читателем? Я склонен думать, что это скорее заблудившееся свидетельствование человека, чьи 17 лет Колымы оставили его непрерывно борющимся с путаницей и дезориентацией.
В середине 60-х, когда я встречался с Варламом Тихоновичем Шаламовым, порой по 3-4 раза в неделю, он был почти таким же частым гостем на кухне Надежды Мандельштам, каким был я сам. Тогда мы неизменно обращались к нему «Варлаам Тихонович», с дополнительным «а», что добавляло к его и без того старинному русскому имени дух средневекового благочестия и прямоты. Я нисколько не сомневаюсь, что «Варлам» - не то имя, которое он получил при крещении. Привкус христианской религии - это, разумеется, достаточное основание для того, чтобы его имя в советской печати писалось как «Варлам». Между прочим, в этой официальной литературе он известен только как второстепенный поэт, а вовсе не как крупный писатель - запрещённый писатель - каковым он на самом деле является.
Я задержался на имени, потому что эта форма, использовавшаяся его близкими, так хорошо ему подходила - высокий, широкоплечий, худощавый, современный протопоп Аввакум, единственным достойным местом для которого в Америке были бы Аппалачи. Он чрезвычайно мягок, вежлив и хорошо воспитан. Ничто в его облике не выдает тех страданий, какие он переживал 17 лет в сталинском ледяном аду, кроме, может быть, его рук, пальцы которых похожи на доисторических существ, ведущих бесконечную схватку на столе. На них невозможно смотреть, не вспоминая горьковского описания рук Льва Толстого.
В колымских рассказах мы встречаемся со множеством рук. По большей части они сочатся гноем и кровью и не могут разогнуться от заледеневшей хватки по черенку лопаты и кайла. Некоторые, более удачливые руки сознательно оторваны динамитными шашками, что освобождает оставшиеся части тела от работы в забое. Другие руки отрублены от тел беглецов и возвращены назад: лагерная администрация должна иметь у себя их отпечатки пальцев - во что бы то ни стало. Некоторые - клешни прокаженных, которым удалось выдать свою лепру за обморожение и в течение нескольких драгоценных недель или месяцев продолжать наслаждаться обществом тех, кто должен быть их собратьями. Две руки принадлежат Полянскому, когда-то вполне приличному человеку, сейчас превратившемуся в чесальщика пяток для блатных - «общепринятая раболепная процедура, которая, как считалось, помогает расслабиться»*.
Две руки, к счастью, были руками, на которые я смотрел на кухне Надежды Яковлевны, руками, которые в конце концов смогли зажать графит, простой карандаш из последнего рассказа - единственное, чему можно довериться в суровых условиях Колымы, чтобы однажды опознать тела тех, кто и сегодня лежат нетленными в вечной мерзлоте в братских могилах.
Грустный постскриптум: выдающийся труд Шаламова и отличный перевод Джона Глэда были преданы издателем. Книга сделана во всех отношениях халтурно. Имя Шаламова на суперобложке написано с ошибкой, а опечаток в книге больше, чем вшей на жалких узниках Колымы. Повторы и темные места (нередкая вещь в контрабандных рукописях) остались без редактуры. Были времена, когда любой уважающий себя издатель вернул бы такую книгу на доработку. Но не в наше время. Читатель, никогда не покупай книгу, вышедшую в Нью-Йорке в этот понедельник.
* Цитата из рассказа «Термометр Гришки Логуна» в переводе Глэда, в тексте Шаламова этого добавления нет