Олег Аронсон. "Неизвестный солдат" Мандельштама и Шаламова
Статья из книги "SloWar: Словарь войны IX/X. Синопсис (версия.02)", М.: издательство «Логос» (Москва), проект letterra.org, 2014.
_______
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
Олег Аронсон
Для нас сегодня словосочетание «неизвестный солдат» звучит крайне обыденно. Мы прекрасно знаем памятники и мемориалы, разбросанные по всей по всей Европе, посвященные неизвестному солдату. Многократное употребление этого словосочетания привело к тому, что нам кажется будто за этими двумя словами стоит вполне конкретный смысл, но не будем спешить с тем, чтобы его огласить еще раз, в который раз. Заметим лишь, что сама попытка осмыслить то, что стоит за простыми словами «неизвестный солдат» натыкается на некоторый парадокс: мы прекрасно знаем о том, что множество людей погибло, мы знаем, что огромное количество останков не идентифицированы, что многие пропали без вести, и количество погибших превышает нашу способность именовать. Этот парадоксальный избыток смерти, заключенный в самой фигуре неизвестного солдата, заставляет нас говорить о ней как об анонимном множестве. Мы знаем неизвестного солдата только как множество. Мы не знаем никакого другого неизвестного солдата. То есть неизвестный солдат в каком-то смысле это имя множества жертв. Он абстрактен в своей единичности, и конкретен в множественности и анонимности. Потому осмысление фигуры неизвестного солдата - это некоторый предел (один из пределов) мысли о войне вообще. Говорить о войне сегодня, значит, в том числе, осмыслять, что такое неизвестный солдат - невидимая жертва войны, количественно превосходящая все прочие жертвы. Эта фигура отмечает собой границу времен, которая прошлась по границе различных типов войны. Сегодняшняя война, в которой есть неизвестный солдат, совсем другая, нежели та, когда его не существовало. А ведь было такое время. Время это можно исторически условно обозначить началом XIX века, когда впервые возникает фигура неизвестного солдата, и появление ее связано с тем, что война перестает быть регулярной войной армий, а становится войной народов. Первые монументы в Европе появляются в середине XIX века. В XX веке, после I мировой войны прежде всего, это становится распространенным, почти клишированным образом жертв войны, причем жертв героических.
Как говорить о неизвестном солдате? Язык политики здесь невозможен, потому что сама фигура неизвестного солдата есть в определенной мере преодоление привычного соединения войны и политики. Это некоторая избыточность жертвы, которая не учитывается экономикой войны, которая возникает как вина по окончанию войн, и которая свидетельствует о том, что война все еще не окончена. Я попробую предложить способ говорить о неизвестном солдате исходя из другого опыта, нежели военный, из опыта поэтического. Обратимся к двум людям, к двум русским писателям и поэтам, которые оба написали в конце своей жизни циклы под названием «Неизвестный солдат». Первый цикл очень хорошо известен, это знаменитые стихи из «Воронежских тетрадей» Осипа Мандельштама, стихи о Неизвестном Солдате. Вокруг этого цикла множество исследований, множество комментариев, он изучен досконально во всех его вариантах. Есть различные интерпретации этих стихов. Эти интерпретации сделаны блестящими филологами, российскими и зарубежными. Другие стихи куда менее известны. Это стихи даже не написанные, а продиктованные больным Варламом Шаламовым в психиатрической клинике, можно сказать, записаны с его слов, причем до сих пор не ясно, насколько точно они записаны. Эти стихи, на мой взгляд, и те и другие, позволяют нам мыслить войну иначе, нежели она мыслится в терминах политики. Благодаря стихам Мандельштама и Шаламова мы получаем возможность прикоснуться к неполитическому в войне, к невысказываемому в высказывании войны.
Итак, начнем с того, что есть драматургия в столкновении этих двух стихотворений, потому что стихи Мандельштама написаны в 1937 году незадолго до его ареста и гибели в лагере, стихи Шаламова написаны в 1980 году, точнее, повторюсь, продиктованы в 1980 году, за год до его смерти. Стихи Шаламова, так или иначе, но имеют в виду уже существующий цикл Мандельштама, в некоторых строчках даже недвусмысленно отсылают к нему. Прочтем первые строчки сначала стихотворения Мандельштама, потом Шаламова. Итак, Мандельштам:
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Дальнобойное сердце его -
И в землянках всеядный и деятельный -
Океан без окна, вещество.
Так начинаются стихи Мандельштама, в которых сразу происходит смешение стихий, смешение воздуха и земли. Я напомню, что для Мандельштама очень важен этот мотив земли, поскольку для него неизвестный солдат, как и практически для всего XIX века, - это пехотинец. Не случайно, в других его стихах, написанных гораздо ранее, есть такие строчки, которые посвящены людям обыденной повседневной жизни:
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Это написано задолго до стихов о Неизвестном солдате. В этих строках слышится не только, что каждый солдат прежде всего - пехотинец (хотя это важно), но и то, что каждый человек становится солдатом-пехотинцем в нынешнем мире... А это происходит тогда, когда меняется характер войны, когда война не идет между государствами и нациями, когда уже война не идет между армиями, когда война идет по всей земле. Не случайно, и в стихах о Неизвестном солдате у Мандельштама возникает этот мотив:
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдется работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка -
Эй, товарищество - шар земной!
Здесь видно, что «шар земной» - земля, не разделенная на территории, охваченная войной, в которой нет различия между военным и штатским, между дезертиром Швейком и героем Дон Кихотом, между человеком и калекой. Они все объединены одним, тем, что они - неизвестные солдаты, пехотинцы - жители и воины земли. Теперь я прочту вступление в цикл Шаламова:
Я был бы наверно военным
В любые былые года
Да рубль потерял неразменный
Среди торосистого льда
Я был неизвестным солдатом
Подводной, подземной войны,
Истории важные даты
С моею судьбой сплетены
Здесь обращает на себя внимание мотив войны, которая идет уже не на земле, и даже ни в какой-то другой стихии. Эту войну Шаламов называет подводной и подземной. Это не просто тотальная война, в которой отсутствуют государства и территории, за которые они воюют, и даже не та война, которой охвачен весь мир, и все люди. Он говорит о войне, в которой быть неизвестным солдатом - спасение. Это желание быть неизвестным солдатом сообщает о том минимуме жизни, при котором даже война является чем-то радостным. Подобный мотив мы видим, например в тех же стихах Мандельштама: радость войны, которая проявляется в сопричастности друг другу и открытии общности и товарищества. Варлам Шаламов говорит о том минимуме жизни, в котором нету вещества сопричастности, в котором уже невозможно ни товарищества, ни братства. Но он, в то же время, в этих строчках указывают на ту сопричастность истории, которую открывает именно неизвестный солдат, и именно солдат подземной подводной войны. Итак, перед нами два образа неизвестного солдата, и каждый из них по-своему преодолевает тот политический образ, который сложился, когда создается культ неизвестного солдата. Фактически, через поэзию, к нам возвращается невысказываемое войны. Но если у Мандельштама возвращение происходит через границу XIX и XX века, проходящую по первой мировой войне, проходящую по поколению, о котором он пишет в самом конце:
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
- Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором...
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
- Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
Это речь об исчезающем поколении, исчезающем в пламени войны. Шаламов же пишет о той жизни, которая не сжигаема этим пламенем, которая остается и завидует умершим, завидует тому братству и товариществу, которое те смогли испытать хотя бы в войне, хотя бы в гибели на войне. Итак, перед нами тот образ жертвы, который постоянно рефлексируется, который отмечает не только границы политического в войне, но и границы высказывания самой поэзии, невозможность поэтического высказывания. Если политика, говорящая о войне, для которой война, по словам Жан-Люка Нанси, это искусство производства суверенитета, то есть некоторая техника, то стихи Мандельштама преодолевают по крайней мере суверенитет, к которому стремится политика войны. Стихи Шаламова, на мой взгляд, преодолевают к тому же и всякую попытку быть техникой, быть искусством. Два имени жертвы: одна жертва - это сообщество (множество) жертв, радостное этой открытой войной общности-в-смерти. Так у Мандельштама. И другая жертва - та, у которой есть только одно желание - быть неизвестным солдатом, которая не способна даже на общность. Можно сказать, что такой неизвестный солдат - последняя сопричастность Истории, но только это мусор Истории, исключаемый самой ею. Это никому не нужное больное «я», лишенное субъективности, которая может только шептать одну фразу - «я мертв». Это желание быть мертвым обретает в стихах Шаламова предельную конкретность и сообщает нам нечто о человеке, войне и мире именно через фигуру неизвестного солдата, что мы до сих пор не готовы услышать: есть вещи страшнее мировых войн и их огромных жертв, и это - разрушение общности и сопричастности друг другу. И сегодняшняя война ведется именно в этом пространстве.
_______
Конференции SloWar: «Словарь войны 1Х/Х» были подготовлены и проведены в рамках осуществления проекта :
Institution Building Partnership Programme (IBPP):
Support to EU-Russia Cultural Cooperation Initiatives №2008/155-921
и при финансовой поддержке Института имени Гёте - Немецкого культурного центра
_______
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
Олег Аронсон
Для нас сегодня словосочетание «неизвестный солдат» звучит крайне обыденно. Мы прекрасно знаем памятники и мемориалы, разбросанные по всей по всей Европе, посвященные неизвестному солдату. Многократное употребление этого словосочетания привело к тому, что нам кажется будто за этими двумя словами стоит вполне конкретный смысл, но не будем спешить с тем, чтобы его огласить еще раз, в который раз. Заметим лишь, что сама попытка осмыслить то, что стоит за простыми словами «неизвестный солдат» натыкается на некоторый парадокс: мы прекрасно знаем о том, что множество людей погибло, мы знаем, что огромное количество останков не идентифицированы, что многие пропали без вести, и количество погибших превышает нашу способность именовать. Этот парадоксальный избыток смерти, заключенный в самой фигуре неизвестного солдата, заставляет нас говорить о ней как об анонимном множестве. Мы знаем неизвестного солдата только как множество. Мы не знаем никакого другого неизвестного солдата. То есть неизвестный солдат в каком-то смысле это имя множества жертв. Он абстрактен в своей единичности, и конкретен в множественности и анонимности. Потому осмысление фигуры неизвестного солдата - это некоторый предел (один из пределов) мысли о войне вообще. Говорить о войне сегодня, значит, в том числе, осмыслять, что такое неизвестный солдат - невидимая жертва войны, количественно превосходящая все прочие жертвы. Эта фигура отмечает собой границу времен, которая прошлась по границе различных типов войны. Сегодняшняя война, в которой есть неизвестный солдат, совсем другая, нежели та, когда его не существовало. А ведь было такое время. Время это можно исторически условно обозначить началом XIX века, когда впервые возникает фигура неизвестного солдата, и появление ее связано с тем, что война перестает быть регулярной войной армий, а становится войной народов. Первые монументы в Европе появляются в середине XIX века. В XX веке, после I мировой войны прежде всего, это становится распространенным, почти клишированным образом жертв войны, причем жертв героических.
Как говорить о неизвестном солдате? Язык политики здесь невозможен, потому что сама фигура неизвестного солдата есть в определенной мере преодоление привычного соединения войны и политики. Это некоторая избыточность жертвы, которая не учитывается экономикой войны, которая возникает как вина по окончанию войн, и которая свидетельствует о том, что война все еще не окончена. Я попробую предложить способ говорить о неизвестном солдате исходя из другого опыта, нежели военный, из опыта поэтического. Обратимся к двум людям, к двум русским писателям и поэтам, которые оба написали в конце своей жизни циклы под названием «Неизвестный солдат». Первый цикл очень хорошо известен, это знаменитые стихи из «Воронежских тетрадей» Осипа Мандельштама, стихи о Неизвестном Солдате. Вокруг этого цикла множество исследований, множество комментариев, он изучен досконально во всех его вариантах. Есть различные интерпретации этих стихов. Эти интерпретации сделаны блестящими филологами, российскими и зарубежными. Другие стихи куда менее известны. Это стихи даже не написанные, а продиктованные больным Варламом Шаламовым в психиатрической клинике, можно сказать, записаны с его слов, причем до сих пор не ясно, насколько точно они записаны. Эти стихи, на мой взгляд, и те и другие, позволяют нам мыслить войну иначе, нежели она мыслится в терминах политики. Благодаря стихам Мандельштама и Шаламова мы получаем возможность прикоснуться к неполитическому в войне, к невысказываемому в высказывании войны.
Итак, начнем с того, что есть драматургия в столкновении этих двух стихотворений, потому что стихи Мандельштама написаны в 1937 году незадолго до его ареста и гибели в лагере, стихи Шаламова написаны в 1980 году, точнее, повторюсь, продиктованы в 1980 году, за год до его смерти. Стихи Шаламова, так или иначе, но имеют в виду уже существующий цикл Мандельштама, в некоторых строчках даже недвусмысленно отсылают к нему. Прочтем первые строчки сначала стихотворения Мандельштама, потом Шаламова. Итак, Мандельштам:
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Дальнобойное сердце его -
И в землянках всеядный и деятельный -
Океан без окна, вещество.
Так начинаются стихи Мандельштама, в которых сразу происходит смешение стихий, смешение воздуха и земли. Я напомню, что для Мандельштама очень важен этот мотив земли, поскольку для него неизвестный солдат, как и практически для всего XIX века, - это пехотинец. Не случайно, в других его стихах, написанных гораздо ранее, есть такие строчки, которые посвящены людям обыденной повседневной жизни:
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Это написано задолго до стихов о Неизвестном солдате. В этих строках слышится не только, что каждый солдат прежде всего - пехотинец (хотя это важно), но и то, что каждый человек становится солдатом-пехотинцем в нынешнем мире... А это происходит тогда, когда меняется характер войны, когда война не идет между государствами и нациями, когда уже война не идет между армиями, когда война идет по всей земле. Не случайно, и в стихах о Неизвестном солдате у Мандельштама возникает этот мотив:
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдется работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка -
Эй, товарищество - шар земной!
Здесь видно, что «шар земной» - земля, не разделенная на территории, охваченная войной, в которой нет различия между военным и штатским, между дезертиром Швейком и героем Дон Кихотом, между человеком и калекой. Они все объединены одним, тем, что они - неизвестные солдаты, пехотинцы - жители и воины земли. Теперь я прочту вступление в цикл Шаламова:
Я был бы наверно военным
В любые былые года
Да рубль потерял неразменный
Среди торосистого льда
Я был неизвестным солдатом
Подводной, подземной войны,
Истории важные даты
С моею судьбой сплетены
Здесь обращает на себя внимание мотив войны, которая идет уже не на земле, и даже ни в какой-то другой стихии. Эту войну Шаламов называет подводной и подземной. Это не просто тотальная война, в которой отсутствуют государства и территории, за которые они воюют, и даже не та война, которой охвачен весь мир, и все люди. Он говорит о войне, в которой быть неизвестным солдатом - спасение. Это желание быть неизвестным солдатом сообщает о том минимуме жизни, при котором даже война является чем-то радостным. Подобный мотив мы видим, например в тех же стихах Мандельштама: радость войны, которая проявляется в сопричастности друг другу и открытии общности и товарищества. Варлам Шаламов говорит о том минимуме жизни, в котором нету вещества сопричастности, в котором уже невозможно ни товарищества, ни братства. Но он, в то же время, в этих строчках указывают на ту сопричастность истории, которую открывает именно неизвестный солдат, и именно солдат подземной подводной войны. Итак, перед нами два образа неизвестного солдата, и каждый из них по-своему преодолевает тот политический образ, который сложился, когда создается культ неизвестного солдата. Фактически, через поэзию, к нам возвращается невысказываемое войны. Но если у Мандельштама возвращение происходит через границу XIX и XX века, проходящую по первой мировой войне, проходящую по поколению, о котором он пишет в самом конце:
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
- Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором...
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
- Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
Это речь об исчезающем поколении, исчезающем в пламени войны. Шаламов же пишет о той жизни, которая не сжигаема этим пламенем, которая остается и завидует умершим, завидует тому братству и товариществу, которое те смогли испытать хотя бы в войне, хотя бы в гибели на войне. Итак, перед нами тот образ жертвы, который постоянно рефлексируется, который отмечает не только границы политического в войне, но и границы высказывания самой поэзии, невозможность поэтического высказывания. Если политика, говорящая о войне, для которой война, по словам Жан-Люка Нанси, это искусство производства суверенитета, то есть некоторая техника, то стихи Мандельштама преодолевают по крайней мере суверенитет, к которому стремится политика войны. Стихи Шаламова, на мой взгляд, преодолевают к тому же и всякую попытку быть техникой, быть искусством. Два имени жертвы: одна жертва - это сообщество (множество) жертв, радостное этой открытой войной общности-в-смерти. Так у Мандельштама. И другая жертва - та, у которой есть только одно желание - быть неизвестным солдатом, которая не способна даже на общность. Можно сказать, что такой неизвестный солдат - последняя сопричастность Истории, но только это мусор Истории, исключаемый самой ею. Это никому не нужное больное «я», лишенное субъективности, которая может только шептать одну фразу - «я мертв». Это желание быть мертвым обретает в стихах Шаламова предельную конкретность и сообщает нам нечто о человеке, войне и мире именно через фигуру неизвестного солдата, что мы до сих пор не готовы услышать: есть вещи страшнее мировых войн и их огромных жертв, и это - разрушение общности и сопричастности друг другу. И сегодняшняя война ведется именно в этом пространстве.
_______
Конференции SloWar: «Словарь войны 1Х/Х» были подготовлены и проведены в рамках осуществления проекта :
Institution Building Partnership Programme (IBPP):
Support to EU-Russia Cultural Cooperation Initiatives №2008/155-921
и при финансовой поддержке Института имени Гёте - Немецкого культурного центра