Инна Загидуллина. Рассказы, которых не должно было быть
Статья выложена на труднодоступном интернет-ресурсе, дублирую здесь.
_______
Рассказы, которых не должно было быть (на материале «Колымских рассказов» В. Шаламова и «Записок из Мертвого дома» Ф. Достоевского)
Феномен русской лагерной литературы внутренне неоднороден и включает в себя тексты с самыми разными художественными задачами, хотя общей для всех является функция личностной, социальной, культурной памяти. Особость «Колымских рассказов» В. Шаламова в том, что уже в названии заявлено доминирование эстетической установки: в сильную позицию - название - вынесена жанровая номинация - рассказы. Возможно, единственным аналогом в этом плане являются «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского.
C одной стороны, бесспорно, в них присутствует стремление запечатлеть пережитой опыт в его чрезвычайности и запредельности, как пишет Достоевский: «“Мертвый дом” обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до “Мертвого дома”» [1, с. 225], а Шаламов часто говорит о нравственном долге рассказать правду о Колыме: «Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий - нравственный долг любого, побывавшего на Колыме» [2]. Но задача художника, говорящего о чем-то запредельном, - заставить читателей въявь перечувствовать и передумать все пережитое им. И уже в русле этого заявления необходимо говорить о форме, а точнее, о жанре названных произведений.
Закономерно, что оба текста отмечены бросающейся в глаза жанровой спецификой, что, безусловно, связано с задачей передать непередаваемое. Так, «Записки из Мертвого дома» обозначаются в разных критических работах как «новое своеобразное художественное единство документального романа, роман, книга, мемуарный жанр, художественные мемуары, цикл физиологических очерков и очерковый цикл, документальный очерк и этнографическое исследование, очерковая повесть, записки» [3, с. 174], причем все эти дефиниции обычно сопровождаются оговорками; и показательно, что некоторые из перечисленных и неперечисленных жанровых обозначений с теми же оговорками применимы к «Колымским рассказам».
Оба текста автобиографичны, кроме этого, очерковы, что связано, в первую очередь, с новизной материала, а также драматичны (у Достоевского описаны исключительные люди в исключительном месте, у Шаламова - обычные люди в исключительном месте). И в «Рассказах», и в «Записках» наблюдаются сложные отношения вымысла и факта: художественное начало, подразумевая литературную завершенность повествования, стремится преодолеть документ как «нелитературу», в связи с чем, например, в данных текстах нет строгого соответствия действительности в плане хронологии, событий, имен, но при этом постоянно демонстрируется обращенность повествования к факту.
В «Записках» авторская установка на документальность осуществляется через заявление фиктивного издателя о найденной им рукописи, а сама рукопись представлена в виде воспоминаний очевидца. Что касается «Рассказов», то известны многочисленные рассуждения Шаламова о «новой прозе», о роли документа в художественном исследовании действительности: «“Колымские рассказы” - не документальная проза, а проза, пережитая как документ» [4]. Любопытно, что в «Записках из Мертвого дома» субъективное начало ощутимее, чем в «Колымских рассказах». Одну из причин такого парадокса называет Шаламов: «20-й век принес сотрясение, потрясение в литературу. Ей перестали верить, и писателю оставалось для того, чтобы оставаться писателем, притворяться не литературой, а жизнью - мемуаром, рассказом, [вжатым] в жизнь плотнее, чем это сделано у Достоевского в “Записках из Мертвого дома”. Вот психологические корни моих “Колымских рассказов”» [5].
Но кроме этого, возможно, разность в восприятии рассматриваемых текстов в плане эффекта достоверности-недостоверности, объективности-субъективности обусловлена и разностью интонаций. Так, повествователь в «Записках» «стремится к преодолению личных чувств», «на первом плане не судьба повествователя, а “Мертвый дом”» [3, с. 182], однако эти чувства наряду с философскими рассуждениями время от времени прорываются в повествование: «Вечером, уже в темноте, перед запором казарм, я ходил около паль, и тяжелая грусть пала мне на душу». Или: «Все эти три первые дня я провел в самых тяжелых ощущениях», «страшная, ядущая тоска все более и более меня мучила», «Тоска всего этого первого года каторги была нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько» [6, с. 249, 282, 416]. В «Рассказах» же повествователь бесстрастен. Вопреки всей невообразимости изображенного, шаламовской прозе свойственна естественная, невозмутимо спокойная интонация, та интонация, которой обычно описываются самые заурядные вещи и события: «Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров» («На представку»), «Ефремов много недель пролежал рядом со мной на нарах, пока его не увезли, и он умер в инвалидном городке. Ему отбили “нутро” - мастеров этого дела на прииске было немало. Он не жаловался - он лежал и тихонько стонал» («Посылка»), «Иван Иванович успокоился. Он повесился ночью в десяти шагах от избы в развилке дерева, без всякой веревки - таких самоубийств мне еще не приходилось видеть. Нашел его Савельев, увидел с тропы и закричал. Подбежавший десятник не велел снимать тела до прихода “оперативки” и заторопил нас» («Сухим пайком») [7, с. 17, 32, 54].
Наряду с обозначенными интенциями авторов, во-первых, рассказать, записать и поделиться опытом, во-вторых, создать произведение искусства, присутствует еще одна, косвенным образом отраженная уже в названии рассматриваемых произведений. Так, рассказ имеет также значение действия от глагола рассказывать и то, что рассказывается; а записки - это чьи-либо письменные наблюдения, воспоминания, замечания. В приведенных дефинициях можно выделить общую сему: некое продолжение во времени и пространстве (говорение, записывание). Другими словами, третья функция жанровой номинации - актуализировать продолжение некоего бытия. Но если противопоставить записки как письменную речь рассказам, восходящим изначально к устной речи, то записки обнаруживают большую стабильность, ибо основная функция письменной речи - фиксация некой информации с целью сохранить ее во времени и пространстве. Значит, письмо уже тем, что обращено в будущее, подразумевает наличие прошлого и настоящего. Что касается устного рассказа, то одно из главных его свойств - это необратимость, поступательный и линейный характер развертывания во времени, то есть рассказывается что-то только здесь и сейчас.
С учетом коннотаций, ассоциаций и контекстных связей понятий «Мертвый дом» и «Колымские» очевидна оксюморонность названий рассматриваемых циклов, ибо естественно, что никакого продолжения во времени и пространстве после «Мертвого дома» и Колымы не должно было быть. На первый взгляд, структура приведенных названий схожа: жанровая номинация + пространственное обозначение, точнее, анти-пространство. Но если у Достоевского используется падежно-предложная конструкция «Записки из Мертвого дома», то у Шаламова падежная конструкция с использованием притяжательного прилагательного «Колымские рассказы», что подразумевает наличие разных субъектов говорения-записывания. Таким субъектом в «Записках», по замыслу автора, является человек, а в «Рассказах» на первый план выступает Колыма или сама жизнь.
Рассказ, являясь сравнительно короткой повествовательной формой, позволяет наиболее точно отразить сиюминутность сложного комплекса переживаний и мыслей, зафиксированных сознанием одномоментно, тогда как в создании любого романа решающую роль играет художественный вымысел. И если «Записки из Мертвого дома» в какой-то мере можно назвать романом, что делают некоторые исследователи, то «Колымские рассказы», скорее, анти-роман, ибо, по мысли Шаламова, «роман умер», «в сегодняшней прозе и в прозе ближайшего будущего важен выход за пределы и формы литературы. Проза, где нет описаний, нет характеров, нет портретов, нет развития характеров, - возможна. Жизнь такой документ» [8]. Рассказ Шаламова - словно действительный кусок (фрагмент) живой жизни.
Притяжение-отталкивание жанровых решений в изображении каторги-лагеря Достоевским и Шаламовым обусловлено и мировоззренческими позициями писателей. XX век - это век, когда формула «Если бога нет, то все позволено» вполне распространилась. В «Записках» бог есть, и поэтому «каторга тогдашняя еще не дошла до тех высот», о которых повествуется в «Колымских рассказах». Но именно в XX веке, в эпоху экзистенциальной свободы, можно ответить на вопрос, что есть человек: «Мы не знаем, что стоит за Богом, за верой, но за безверием мы ясно видим - каждый в мире - что стоит» [4] - сталинская Колыма. Мир не изменился, изменилось восприятие этого мира человеком, и человек обнажил себя в своем отношении к окружающему.
В итоге, сопоставляя функции жанровых номинаций в «Записках из Мертвого дома» Ф. Достоевского и «Колымских рассказах» В. Шаламова, мы выявляем следующее. Во-первых, в обоих случаях актуально стремление автора запечатлеть пережитой опыт в его чрезвычайности. Во-вторых, оба текста отличаются крайним жанровым своеобразием, что обусловлено, кроме всего прочего, особостью материала; в этом пункте прослеживается эволюция в плане отношения текста к документу: если у Достоевского присутствует фиктивный издатель найденных воспоминаний, чем создается эффект достоверности, то у Шаламова представлена «проза, выстраданная как документ». И, наконец, в-третьих, если субъектом повествования в «Записках» является человек, то в «Колымских рассказах», по замыслу автора, повествует словно сама жизнь, ведь «Бог умер. Почему же искусство должно жить?» [4].
1. Письмо Ф. М. Достоевского H. H. Страхову 1863 г. // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб., 1996. Т. 15: Письма 1834-1881 гг.
2. Письмо В. Т. Шаламова Г. Г. Демидову, 1965 г. // Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. URL: http://www.booksite.ru/fulltext/new/boo/ksh/ala/mov/72.htm
3. Захаров В. Н. Система жанров Достоевского: Типология и поэтика. Л., 1985.
4. Письмо В. Т. Шаламова И. П. Сиротинской // Шаламов В. Новая книга.
5. Письмо В. Т. Шаламова А. А. Кременскому // Шаламов В. Новая книга.
6. Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. Т. 3. Л., 1988.
7. Шаламов В. Т. Колымские рассказы. М., 2007.
8. Письмо В. Т. Шаламова А. И. Солженицыну // Шаламов В. Новая книга.
Загидуллина Инна Ильдусовна, Уральский государственный университет, Екатеринбург
E-mail: Inna.Zagidullina@mail.ru
Опубликовано в сборнике "Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Проблема жанровых номинаций: материалы IX Междунар. науч. конф." - Екатеринбург, 2009. - Т. 2 (Дергачевские чтения - 2008). Электронная версия на сайте Уральского университета.
_______
Рассказы, которых не должно было быть (на материале «Колымских рассказов» В. Шаламова и «Записок из Мертвого дома» Ф. Достоевского)
Феномен русской лагерной литературы внутренне неоднороден и включает в себя тексты с самыми разными художественными задачами, хотя общей для всех является функция личностной, социальной, культурной памяти. Особость «Колымских рассказов» В. Шаламова в том, что уже в названии заявлено доминирование эстетической установки: в сильную позицию - название - вынесена жанровая номинация - рассказы. Возможно, единственным аналогом в этом плане являются «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского.
C одной стороны, бесспорно, в них присутствует стремление запечатлеть пережитой опыт в его чрезвычайности и запредельности, как пишет Достоевский: «“Мертвый дом” обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до “Мертвого дома”» [1, с. 225], а Шаламов часто говорит о нравственном долге рассказать правду о Колыме: «Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий - нравственный долг любого, побывавшего на Колыме» [2]. Но задача художника, говорящего о чем-то запредельном, - заставить читателей въявь перечувствовать и передумать все пережитое им. И уже в русле этого заявления необходимо говорить о форме, а точнее, о жанре названных произведений.
Закономерно, что оба текста отмечены бросающейся в глаза жанровой спецификой, что, безусловно, связано с задачей передать непередаваемое. Так, «Записки из Мертвого дома» обозначаются в разных критических работах как «новое своеобразное художественное единство документального романа, роман, книга, мемуарный жанр, художественные мемуары, цикл физиологических очерков и очерковый цикл, документальный очерк и этнографическое исследование, очерковая повесть, записки» [3, с. 174], причем все эти дефиниции обычно сопровождаются оговорками; и показательно, что некоторые из перечисленных и неперечисленных жанровых обозначений с теми же оговорками применимы к «Колымским рассказам».
Оба текста автобиографичны, кроме этого, очерковы, что связано, в первую очередь, с новизной материала, а также драматичны (у Достоевского описаны исключительные люди в исключительном месте, у Шаламова - обычные люди в исключительном месте). И в «Рассказах», и в «Записках» наблюдаются сложные отношения вымысла и факта: художественное начало, подразумевая литературную завершенность повествования, стремится преодолеть документ как «нелитературу», в связи с чем, например, в данных текстах нет строгого соответствия действительности в плане хронологии, событий, имен, но при этом постоянно демонстрируется обращенность повествования к факту.
В «Записках» авторская установка на документальность осуществляется через заявление фиктивного издателя о найденной им рукописи, а сама рукопись представлена в виде воспоминаний очевидца. Что касается «Рассказов», то известны многочисленные рассуждения Шаламова о «новой прозе», о роли документа в художественном исследовании действительности: «“Колымские рассказы” - не документальная проза, а проза, пережитая как документ» [4]. Любопытно, что в «Записках из Мертвого дома» субъективное начало ощутимее, чем в «Колымских рассказах». Одну из причин такого парадокса называет Шаламов: «20-й век принес сотрясение, потрясение в литературу. Ей перестали верить, и писателю оставалось для того, чтобы оставаться писателем, притворяться не литературой, а жизнью - мемуаром, рассказом, [вжатым] в жизнь плотнее, чем это сделано у Достоевского в “Записках из Мертвого дома”. Вот психологические корни моих “Колымских рассказов”» [5].
Но кроме этого, возможно, разность в восприятии рассматриваемых текстов в плане эффекта достоверности-недостоверности, объективности-субъективности обусловлена и разностью интонаций. Так, повествователь в «Записках» «стремится к преодолению личных чувств», «на первом плане не судьба повествователя, а “Мертвый дом”» [3, с. 182], однако эти чувства наряду с философскими рассуждениями время от времени прорываются в повествование: «Вечером, уже в темноте, перед запором казарм, я ходил около паль, и тяжелая грусть пала мне на душу». Или: «Все эти три первые дня я провел в самых тяжелых ощущениях», «страшная, ядущая тоска все более и более меня мучила», «Тоска всего этого первого года каторги была нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько» [6, с. 249, 282, 416]. В «Рассказах» же повествователь бесстрастен. Вопреки всей невообразимости изображенного, шаламовской прозе свойственна естественная, невозмутимо спокойная интонация, та интонация, которой обычно описываются самые заурядные вещи и события: «Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров» («На представку»), «Ефремов много недель пролежал рядом со мной на нарах, пока его не увезли, и он умер в инвалидном городке. Ему отбили “нутро” - мастеров этого дела на прииске было немало. Он не жаловался - он лежал и тихонько стонал» («Посылка»), «Иван Иванович успокоился. Он повесился ночью в десяти шагах от избы в развилке дерева, без всякой веревки - таких самоубийств мне еще не приходилось видеть. Нашел его Савельев, увидел с тропы и закричал. Подбежавший десятник не велел снимать тела до прихода “оперативки” и заторопил нас» («Сухим пайком») [7, с. 17, 32, 54].
Наряду с обозначенными интенциями авторов, во-первых, рассказать, записать и поделиться опытом, во-вторых, создать произведение искусства, присутствует еще одна, косвенным образом отраженная уже в названии рассматриваемых произведений. Так, рассказ имеет также значение действия от глагола рассказывать и то, что рассказывается; а записки - это чьи-либо письменные наблюдения, воспоминания, замечания. В приведенных дефинициях можно выделить общую сему: некое продолжение во времени и пространстве (говорение, записывание). Другими словами, третья функция жанровой номинации - актуализировать продолжение некоего бытия. Но если противопоставить записки как письменную речь рассказам, восходящим изначально к устной речи, то записки обнаруживают большую стабильность, ибо основная функция письменной речи - фиксация некой информации с целью сохранить ее во времени и пространстве. Значит, письмо уже тем, что обращено в будущее, подразумевает наличие прошлого и настоящего. Что касается устного рассказа, то одно из главных его свойств - это необратимость, поступательный и линейный характер развертывания во времени, то есть рассказывается что-то только здесь и сейчас.
С учетом коннотаций, ассоциаций и контекстных связей понятий «Мертвый дом» и «Колымские» очевидна оксюморонность названий рассматриваемых циклов, ибо естественно, что никакого продолжения во времени и пространстве после «Мертвого дома» и Колымы не должно было быть. На первый взгляд, структура приведенных названий схожа: жанровая номинация + пространственное обозначение, точнее, анти-пространство. Но если у Достоевского используется падежно-предложная конструкция «Записки из Мертвого дома», то у Шаламова падежная конструкция с использованием притяжательного прилагательного «Колымские рассказы», что подразумевает наличие разных субъектов говорения-записывания. Таким субъектом в «Записках», по замыслу автора, является человек, а в «Рассказах» на первый план выступает Колыма или сама жизнь.
Рассказ, являясь сравнительно короткой повествовательной формой, позволяет наиболее точно отразить сиюминутность сложного комплекса переживаний и мыслей, зафиксированных сознанием одномоментно, тогда как в создании любого романа решающую роль играет художественный вымысел. И если «Записки из Мертвого дома» в какой-то мере можно назвать романом, что делают некоторые исследователи, то «Колымские рассказы», скорее, анти-роман, ибо, по мысли Шаламова, «роман умер», «в сегодняшней прозе и в прозе ближайшего будущего важен выход за пределы и формы литературы. Проза, где нет описаний, нет характеров, нет портретов, нет развития характеров, - возможна. Жизнь такой документ» [8]. Рассказ Шаламова - словно действительный кусок (фрагмент) живой жизни.
Притяжение-отталкивание жанровых решений в изображении каторги-лагеря Достоевским и Шаламовым обусловлено и мировоззренческими позициями писателей. XX век - это век, когда формула «Если бога нет, то все позволено» вполне распространилась. В «Записках» бог есть, и поэтому «каторга тогдашняя еще не дошла до тех высот», о которых повествуется в «Колымских рассказах». Но именно в XX веке, в эпоху экзистенциальной свободы, можно ответить на вопрос, что есть человек: «Мы не знаем, что стоит за Богом, за верой, но за безверием мы ясно видим - каждый в мире - что стоит» [4] - сталинская Колыма. Мир не изменился, изменилось восприятие этого мира человеком, и человек обнажил себя в своем отношении к окружающему.
В итоге, сопоставляя функции жанровых номинаций в «Записках из Мертвого дома» Ф. Достоевского и «Колымских рассказах» В. Шаламова, мы выявляем следующее. Во-первых, в обоих случаях актуально стремление автора запечатлеть пережитой опыт в его чрезвычайности. Во-вторых, оба текста отличаются крайним жанровым своеобразием, что обусловлено, кроме всего прочего, особостью материала; в этом пункте прослеживается эволюция в плане отношения текста к документу: если у Достоевского присутствует фиктивный издатель найденных воспоминаний, чем создается эффект достоверности, то у Шаламова представлена «проза, выстраданная как документ». И, наконец, в-третьих, если субъектом повествования в «Записках» является человек, то в «Колымских рассказах», по замыслу автора, повествует словно сама жизнь, ведь «Бог умер. Почему же искусство должно жить?» [4].
1. Письмо Ф. М. Достоевского H. H. Страхову 1863 г. // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб., 1996. Т. 15: Письма 1834-1881 гг.
2. Письмо В. Т. Шаламова Г. Г. Демидову, 1965 г. // Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. URL: http://www.booksite.ru/fulltext/new/boo/ksh/ala/mov/72.htm
3. Захаров В. Н. Система жанров Достоевского: Типология и поэтика. Л., 1985.
4. Письмо В. Т. Шаламова И. П. Сиротинской // Шаламов В. Новая книга.
5. Письмо В. Т. Шаламова А. А. Кременскому // Шаламов В. Новая книга.
6. Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. Т. 3. Л., 1988.
7. Шаламов В. Т. Колымские рассказы. М., 2007.
8. Письмо В. Т. Шаламова А. И. Солженицыну // Шаламов В. Новая книга.
Загидуллина Инна Ильдусовна, Уральский государственный университет, Екатеринбург
E-mail: Inna.Zagidullina@mail.ru
Опубликовано в сборнике "Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Проблема жанровых номинаций: материалы IX Междунар. науч. конф." - Екатеринбург, 2009. - Т. 2 (Дергачевские чтения - 2008). Электронная версия на сайте Уральского университета.