Лариса Жаравина. "Из глубины воззвах...". О единстве разделенной литературы (начало)
Доклад, прочитанный на конференции "РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ И СЛАВЯНСКИЙ МИР: КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ", Белград, 10-11 июня 2013 года. Значительное место в статье отводится Шаламову. Опубликовано в сборнике "Русское зарубежье и славянский мир (РУСКА ДЩАСПОРА И СЛОВЕНСКИ СВЕТ. Зборник радова)", Славистическое общество Сербии, Белград, 2013.
Электронная версия выложена на труднодоступном сайте, дублирую здесь.
________
«Из глубины воззвах...»: к вопросу о единстве литературы зарубежья и метрополии
Насущной филологической задачей является формирование научных концепций отечественной культуры ХХ века как уникального в своей целостности феномена. Данная проблема уже поднималась в отечественном литературоведении (В.В. Агеносов, Н.А. Грознова, В.Е. Ковский, Н.Л. Лейдерман, М.А. Литовская, Ю.В. Матвеева, О.Н. Михайлов, Н.Н. Скатов, Н.М. Щедрина и др.). Тем не менее, конкретные разработки, хотя бы на уровне компаративизма, еще единичны. И, как это чаще всего бывает, сами писатели намного раньше пришли к мысли о существовании общего культурного контекста: «эмигрантская литература лишь ветвь на общем стволе» (Слоним 1990: 385). М.А. Осоргину принадлежат поистине пророческие слова: «Если когда-нибудь примирение „двух Россий“ произойдет, то первым мостом будет, конечно, мост литературы и искусства, слияние двух концов единой, напрасно разорванной цепи» (Осоргин 1990: 364). Объединяющая роль в данном процессе принадлежит и всегда будет принадлежать опоре на классическую традицию, погружению в животворящую стихию родной речи, в неистребимую память отечественной культуры.
Прозорливость, которой в этом отношении обладали эмигрантские круги первой волны, естественна, т.к. они имели более или менее реальную возможность знакомиться с тем, что писалось и издавалось на покинутой родине. Поэтому лучшим ответом на «неврастенические выкрики» о смерти русской литературы были известия не только о судьбах А. Ахматовой, Ф. Сологуба, М. Кузмина, М. Волошина, А. Белого, В. Брюсова, продолживших (с различной степенью интенсивности) свой творческий путь под властью большевиков, но и произведения впервые заявивших о себе авторов - Л. Леонова, И. Бабеля, Б. Пильняка, Н. Асеева, Н. Тихонова, членов группы «Серапионовы братья», еще не покинувшего страну Е. Замятина. В 1924 г. М.А. Осоргин искренно приветствовал выход в Москве первого независимого литературно-художественного журнала «Русский современник», не только не ставившего «политических изгородей» талантливым литераторам, но и предлагавшего читателям библиографические обзоры, в которых «чувствовалось и несколько большее знакомство с литературой зарубежной» (Осоргин 1990: 361-362). Отсюда комплиментарный, хотя и не вполне справедливый вердикт: «как ни бледна русская литература за пережитые шесть лет, все новое, значительное, интересное, что она дала, пришло из России.» (Слоним 1990: 383). Уточним - сказано в 1924 году.
Соотношение систем советской и эмигрантской литератур может рассматриваться в нескольких аспектах: как диалог, не исключающий, кстати, ситуации соперничества и противостояния (что тоже имело место), монотекст, имеющий единый эстетический код при различии исторического, наконец, как сверхтекст, или метатекст, основанный на взаимоперекличке, схождениях и параллелях мотивно-образного плана.
Из глубины воззвах к Тебе, Господи... - эти стихи CXXIX Псалма, как известно, взяты в качестве эпиграфа к сборнику статей о русской революции (1918), принадлежащих перу известнейших литераторов, философов, социологов, публицистов, многие из которых стали пассажирами философского парохода, или парохода мудрецов, как называли его в Европе. Уже тогда, в 1918 году (хотя пик красного террора еще не пройден), было очевидно, что революционные преобразования приведут к трагедии не только русскую мысль, но и национальное миропонимание в целом, как отметил С.Л. Франк. Его статью «De Profundis», давшую название изданию, открывает образ могильной бездны, в которой оказалась страна, «зачумленная тлетворным духом самоубийства, диким, слепым восторгом самоуничтожения, привитым и всосанным народным организмом» (Франк 1991: 478-479).
Самому философу, можно считать, «повезло»: покинув в 1922 г. родину на немецком судне «Обербюргермайстер», он оказался в Германии, где его научная карьера в течение более чем целого десятилетия складывалась весьма благополучно (не будем забывать: в эти годы, успели побывать в советских концлагерях А.Ф. Лосев, А.А. Мейер, М.А. Новоселов, П.А. Флоренский, Г.Г. Шпет, из которых первому было запрещено заниматься философией, а остальных попросту расстреляли). С.Л. Франку же, хорошо известному в немецких философских кругах, довелось читать лекции в только что открывшемся (1923 г.) берлинском Русском научном институте, быть среди организаторов Русского философского общества; естественно, ничто не препятствовало интенсивной научной работе; к тому же, для него, в совершенстве владевшего немецким языком, не существовало проблем бытового общения. Но вот что поражает: жена, Татьяна Сергеевна Франк (в девичестве Барцева), вынеся до высылки вместе с мужем и четырьмя детьми немало страданий (материальных и моральных), об очевидном берлинском благополучии пишет скупо и неадекватно: «В Берлине началась, конечно, ненормальная жизнь, потому что это была не родина» (Франк 2006: 191). Разумеется, с приходом к власти Гитлера, ситуация существенно утяжеляется. Находясь теперь во Франции, еврей С.Л. Франк постоянно слышал за спиной охотничий рог, но и тогда его, прятавшегося во французских деревнях, никто не выдал нацистам, хотя опять же Татьяна Сергеевна отмечает: «люди открыли в себе дикого зверя и жили его законами» (Франк 2006: 216). А сам философ, после войны переехав в Англию, еще более спокойную (по сравнению с Францией, тем более СССР), произнес фразу, которая до конца жизни жгла память жены: «Если бы я знал, что меня ждало здесь, я бы не стал бегать от Гитлера» (Франк 2006: 220). Ждал же естественный для всех времен страх за будущее детей, но была и радость общения с внуками, и возможность творить: написана книга «Реальность и человек», переработана «Свет во тьме», составлена «Антология Вл. Соловьева».
Конечно, страданий и испытаний было много. Б.К. Зайцев заметил: «Трагедий, смертей, покушений на самоубийство вокруг сколько угодно» (Зайцев 2001: 67). Тем не менее, причиной смерти редко была нищета, которая не имела ничего общего с голодом в России. Безвременная кончина ожидала Б. Поплавского, будь он «миллионером: он был насквозь „неблагополучен" (Шаховская 1991: 183). Поэтому в высшей степени некорректно напрямую соотносить условия жизни в эмиграции и СССР. «Жили и мы здесь бедно, но масштаб иной», - пишет тот же Б. Зайцев, имея в виду близких, бедствовавших в России (Зайцев 2001: 289).
И, тем не менее, название статьи С.Л. Франка, оказалось универсально пророческим: попытки выживания в чужой и чуждой среде большей частью оборачивались попытками удержаться «у бездны мрачной на краю» (Пушкин). И никакого упоения от реальной возможности физического и духовного падения в пропасть российские изгнанники не ощущали, как не ощущали его и те, кто остался в родном отечестве. Известно, что степень любого падения определяется отношением к предшествующей высоте. Для Б. Зайцева позади была «Россия святой Руси»; для И. Бунина - пряный воздух среднерусских полей, пропитанный разнотравьем и антоновскими яблоками; поэту И. Елагину «из всей давно оставленной России» не хватало «русского окна» (Елагин 1988: 103) и т.п.
Да и оставшимся в советской России, тем, кто начинал жизненный путь до 1917-го года и кого относили к категории бывших, естественно, многого лишились из того, чем обладали ранее. Одна из героинь романа И.В. Головкиной (Римской-Корсаковой) «Побежденные» (распространялся в самиздате, опубликован в 1992 г.) бывшая смолянка Марина Драгомирова вышла замуж за обеспеченного управленца и стала Риночкой Рабинович только потому, что ей хотелось по-прежнему модно одеваться, иметь автомобиль и прислугу, жить, не перебиваясь с воблы на картофель, работая регистраторшей в больнице (последнее, между прочим, было неосуществимой мечтой многих эмигранток). Наверное, и среди завсегдатаев парижских кофеен можно было найти немало тех, чьи письма к родным отражали не заботы о хлебе насущном, а изобиловали «элегантными» жалобами на «серость и скуку жизни и окружающей среды», подразумевая свою избранность. Подобное «эпистолярное декадентство» (Шаховская 1991: 187) с презрением воспринималось по обе стороны границы.
«Муж в могиле, сын в тюрьме» - не жаловалась, а жестко и горько констатировала Анна Ахматова (Ахматова 1990: 190). А что касается феномена бывшести, то к этой категории можно отнести и поэта Н. Клюева, душой и духом уходившего в тайны «заповедной» Руси, и В. Хлебникова, жившего «зачеловеческими снами», и даже неприхотливого работягу Фому Пухова из повести А. Платонова «Сокровенный человек» (1928). Он, «природный дурак.» с «масштабной картой души», искренно восхищался революционным пылом красноармейцев, искавших героическую смерть, но внутри себя так же искренно недоумевал: «как можно среди людей учредить Интернационал, раз родина - сердечное дело и не вся земля» (Платонов 1983: 704, 705).
Параллелей можно провести множество - от элементарно бытового до высочайшего метафизического плана. Для подавляющего большинства русских людей, независимо от места проживания, понятие родного дома, родительского гнезда, распалось на составляющие, актуализировав семантическую близость лексем дом - дым. «Дым без Отечества» назвал один из своих иронических опусов Дон-Аминадо. В первой части романа М. Осоргина «Сивцев Вражек» (1928), как и в «Белой гвардии» М. Булгакова (1925), все мироздание сосредоточилось в профессорском особняке, помещении, освещаемом старорежимной лампой с абажуром. «Охлаждается земля, осыпаются горы, реки мелеют и успокаиваются, но еще далеко до конца» (Осоргин 1999: 35). Заметим: «далеко», пока не разрушен старый дом. Но уже у А. Несмелова «дымы, дымы, дымы» поднимаются вверх над «Везувиями крыш», предвещая апокалиптическую гибель: «Знаю, черная лопата, / Волосатая рука / Грозного Истопника / В печь меня швырнет когда-то. / И, как белый дым, - в зарю / Легковейно воспарю!» (Несмелов 1999: 12). Но, пожалуй, наиболее точно и лаконично сказала опять же А. Ахматова: «Дом превратился в дым.» (Ахматова 1990: 371), т.е. встал в один семантический ряд со словами пепел, прах, тлен.
И для находившихся в изгнании, и для оставшихся соотечественников реализовалась ситуация обратной перспективы, в которой некогда оказался, по воле Всевышнего, библейский Моисей: «.Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду; и когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лице Мое не будет видимо [тебе]» (Исх. 33: 22-23). Иначе говоря, увидишь и поймешь прошлое как будущее; впереди то, что позади, - так можно интерпретировать ситуацию. Поэтому для истинных патриотов по ту и по эту стороны границы Россия ушла не в небытие, а в тайное тайных собственной души.
В реальности же, как отмечалось, универсальное символико-метафизическое значение приобрел образ бездны во всех его модификациях (пропасть, провал, дно жизни как дно бездонного колодца, дно души, преисподняя, адский удел, могила, яма, ущелье, берлога, пещера, омут и т.п.). Описанный В. Набоковым в романе «Машенька» (1926) пансионат, где поселились «семь русских потерянных теней», находился рядом с железной дорогой, и людям казалось, что они живут «на железном сквозняке». Под тонким полом комнаты чудился «черный колодец», а изорванное письмо, сброшенное с подоконника легким щелчком одного из персонажей, улетело «бездну», откуда сквозь «весенние просторы» пробивался запахом угля (Набоков 2001: 8, 44). Тип «человека из подполья» стал знамением времени: «Его постоянно взрывает, возносит Бог знает как высоко и потом швыряет тоже в Бог знает какие пропасти и глубины» (Шестов 1990: 357). Впрочем, «человеком из подполья» З.А. Шаховская называла и А. Ремизова (Шаховская 1991: 32); Б. Зайцев счел время, когда пришло осознание того, что ты «эмигрант, а не путешественник», временем «тайной подземной тоски» (Зайцев 2000: 240). Г. Иванов и вовсе не скупился на подобные высказывания: «Вот вылезаю, как зверь, из берлоги я, / В холод Парижа.»; «Мы все скользим над некой бездной. / Пока не наступает час»; «Лежу, как зверь больной, в берлоге я.»; «Дно зеркальное. На дне. Я уже спустился в ад» (Иванов1994: 431, 486, 561, 569) и т.п.
И дело не только в том, что ощущение пустоты перманентно присутствовало в сознании эмигранта. Приведем факт, который иначе как проявлением трагической иронии каких-то космических сил не назовешь. Как известно, советская пресса не уставала писать о роскошных виллах М. Горького в Италии, куда тот под предлогом лечения от туберкулеза был, по сути, выслан из страны, пополнив в 1921 году ряды эмигрантов. Писатель действительно не бедствовал, но дело не этом. Вот что пишет В.Ф. Ходасевич, вспоминая о его вилле вблизи Сорренто: «Вилла оказалась стоящей на крошечном выступе скалы; под южным ее фасадом находился обрыв сажен в пятьдесят - прямо в море. Эта скала постоянно осыпается.» (Ходасевич 1991: 164-165). Так что можно сказать: знаменитый пролетарский писатель (как величина средне пропорциональная между эмигрантом и объектом лицемерной заботы советского правительства) жил над пропастью в прямом и переносном смыслах.
(окончание здесь)
Электронная версия выложена на труднодоступном сайте, дублирую здесь.
________
«Из глубины воззвах...»: к вопросу о единстве литературы зарубежья и метрополии
Насущной филологической задачей является формирование научных концепций отечественной культуры ХХ века как уникального в своей целостности феномена. Данная проблема уже поднималась в отечественном литературоведении (В.В. Агеносов, Н.А. Грознова, В.Е. Ковский, Н.Л. Лейдерман, М.А. Литовская, Ю.В. Матвеева, О.Н. Михайлов, Н.Н. Скатов, Н.М. Щедрина и др.). Тем не менее, конкретные разработки, хотя бы на уровне компаративизма, еще единичны. И, как это чаще всего бывает, сами писатели намного раньше пришли к мысли о существовании общего культурного контекста: «эмигрантская литература лишь ветвь на общем стволе» (Слоним 1990: 385). М.А. Осоргину принадлежат поистине пророческие слова: «Если когда-нибудь примирение „двух Россий“ произойдет, то первым мостом будет, конечно, мост литературы и искусства, слияние двух концов единой, напрасно разорванной цепи» (Осоргин 1990: 364). Объединяющая роль в данном процессе принадлежит и всегда будет принадлежать опоре на классическую традицию, погружению в животворящую стихию родной речи, в неистребимую память отечественной культуры.
Прозорливость, которой в этом отношении обладали эмигрантские круги первой волны, естественна, т.к. они имели более или менее реальную возможность знакомиться с тем, что писалось и издавалось на покинутой родине. Поэтому лучшим ответом на «неврастенические выкрики» о смерти русской литературы были известия не только о судьбах А. Ахматовой, Ф. Сологуба, М. Кузмина, М. Волошина, А. Белого, В. Брюсова, продолживших (с различной степенью интенсивности) свой творческий путь под властью большевиков, но и произведения впервые заявивших о себе авторов - Л. Леонова, И. Бабеля, Б. Пильняка, Н. Асеева, Н. Тихонова, членов группы «Серапионовы братья», еще не покинувшего страну Е. Замятина. В 1924 г. М.А. Осоргин искренно приветствовал выход в Москве первого независимого литературно-художественного журнала «Русский современник», не только не ставившего «политических изгородей» талантливым литераторам, но и предлагавшего читателям библиографические обзоры, в которых «чувствовалось и несколько большее знакомство с литературой зарубежной» (Осоргин 1990: 361-362). Отсюда комплиментарный, хотя и не вполне справедливый вердикт: «как ни бледна русская литература за пережитые шесть лет, все новое, значительное, интересное, что она дала, пришло из России.» (Слоним 1990: 383). Уточним - сказано в 1924 году.
Соотношение систем советской и эмигрантской литератур может рассматриваться в нескольких аспектах: как диалог, не исключающий, кстати, ситуации соперничества и противостояния (что тоже имело место), монотекст, имеющий единый эстетический код при различии исторического, наконец, как сверхтекст, или метатекст, основанный на взаимоперекличке, схождениях и параллелях мотивно-образного плана.
Из глубины воззвах к Тебе, Господи... - эти стихи CXXIX Псалма, как известно, взяты в качестве эпиграфа к сборнику статей о русской революции (1918), принадлежащих перу известнейших литераторов, философов, социологов, публицистов, многие из которых стали пассажирами философского парохода, или парохода мудрецов, как называли его в Европе. Уже тогда, в 1918 году (хотя пик красного террора еще не пройден), было очевидно, что революционные преобразования приведут к трагедии не только русскую мысль, но и национальное миропонимание в целом, как отметил С.Л. Франк. Его статью «De Profundis», давшую название изданию, открывает образ могильной бездны, в которой оказалась страна, «зачумленная тлетворным духом самоубийства, диким, слепым восторгом самоуничтожения, привитым и всосанным народным организмом» (Франк 1991: 478-479).
Самому философу, можно считать, «повезло»: покинув в 1922 г. родину на немецком судне «Обербюргермайстер», он оказался в Германии, где его научная карьера в течение более чем целого десятилетия складывалась весьма благополучно (не будем забывать: в эти годы, успели побывать в советских концлагерях А.Ф. Лосев, А.А. Мейер, М.А. Новоселов, П.А. Флоренский, Г.Г. Шпет, из которых первому было запрещено заниматься философией, а остальных попросту расстреляли). С.Л. Франку же, хорошо известному в немецких философских кругах, довелось читать лекции в только что открывшемся (1923 г.) берлинском Русском научном институте, быть среди организаторов Русского философского общества; естественно, ничто не препятствовало интенсивной научной работе; к тому же, для него, в совершенстве владевшего немецким языком, не существовало проблем бытового общения. Но вот что поражает: жена, Татьяна Сергеевна Франк (в девичестве Барцева), вынеся до высылки вместе с мужем и четырьмя детьми немало страданий (материальных и моральных), об очевидном берлинском благополучии пишет скупо и неадекватно: «В Берлине началась, конечно, ненормальная жизнь, потому что это была не родина» (Франк 2006: 191). Разумеется, с приходом к власти Гитлера, ситуация существенно утяжеляется. Находясь теперь во Франции, еврей С.Л. Франк постоянно слышал за спиной охотничий рог, но и тогда его, прятавшегося во французских деревнях, никто не выдал нацистам, хотя опять же Татьяна Сергеевна отмечает: «люди открыли в себе дикого зверя и жили его законами» (Франк 2006: 216). А сам философ, после войны переехав в Англию, еще более спокойную (по сравнению с Францией, тем более СССР), произнес фразу, которая до конца жизни жгла память жены: «Если бы я знал, что меня ждало здесь, я бы не стал бегать от Гитлера» (Франк 2006: 220). Ждал же естественный для всех времен страх за будущее детей, но была и радость общения с внуками, и возможность творить: написана книга «Реальность и человек», переработана «Свет во тьме», составлена «Антология Вл. Соловьева».
Конечно, страданий и испытаний было много. Б.К. Зайцев заметил: «Трагедий, смертей, покушений на самоубийство вокруг сколько угодно» (Зайцев 2001: 67). Тем не менее, причиной смерти редко была нищета, которая не имела ничего общего с голодом в России. Безвременная кончина ожидала Б. Поплавского, будь он «миллионером: он был насквозь „неблагополучен" (Шаховская 1991: 183). Поэтому в высшей степени некорректно напрямую соотносить условия жизни в эмиграции и СССР. «Жили и мы здесь бедно, но масштаб иной», - пишет тот же Б. Зайцев, имея в виду близких, бедствовавших в России (Зайцев 2001: 289).
И, тем не менее, название статьи С.Л. Франка, оказалось универсально пророческим: попытки выживания в чужой и чуждой среде большей частью оборачивались попытками удержаться «у бездны мрачной на краю» (Пушкин). И никакого упоения от реальной возможности физического и духовного падения в пропасть российские изгнанники не ощущали, как не ощущали его и те, кто остался в родном отечестве. Известно, что степень любого падения определяется отношением к предшествующей высоте. Для Б. Зайцева позади была «Россия святой Руси»; для И. Бунина - пряный воздух среднерусских полей, пропитанный разнотравьем и антоновскими яблоками; поэту И. Елагину «из всей давно оставленной России» не хватало «русского окна» (Елагин 1988: 103) и т.п.
Да и оставшимся в советской России, тем, кто начинал жизненный путь до 1917-го года и кого относили к категории бывших, естественно, многого лишились из того, чем обладали ранее. Одна из героинь романа И.В. Головкиной (Римской-Корсаковой) «Побежденные» (распространялся в самиздате, опубликован в 1992 г.) бывшая смолянка Марина Драгомирова вышла замуж за обеспеченного управленца и стала Риночкой Рабинович только потому, что ей хотелось по-прежнему модно одеваться, иметь автомобиль и прислугу, жить, не перебиваясь с воблы на картофель, работая регистраторшей в больнице (последнее, между прочим, было неосуществимой мечтой многих эмигранток). Наверное, и среди завсегдатаев парижских кофеен можно было найти немало тех, чьи письма к родным отражали не заботы о хлебе насущном, а изобиловали «элегантными» жалобами на «серость и скуку жизни и окружающей среды», подразумевая свою избранность. Подобное «эпистолярное декадентство» (Шаховская 1991: 187) с презрением воспринималось по обе стороны границы.
«Муж в могиле, сын в тюрьме» - не жаловалась, а жестко и горько констатировала Анна Ахматова (Ахматова 1990: 190). А что касается феномена бывшести, то к этой категории можно отнести и поэта Н. Клюева, душой и духом уходившего в тайны «заповедной» Руси, и В. Хлебникова, жившего «зачеловеческими снами», и даже неприхотливого работягу Фому Пухова из повести А. Платонова «Сокровенный человек» (1928). Он, «природный дурак.» с «масштабной картой души», искренно восхищался революционным пылом красноармейцев, искавших героическую смерть, но внутри себя так же искренно недоумевал: «как можно среди людей учредить Интернационал, раз родина - сердечное дело и не вся земля» (Платонов 1983: 704, 705).
Параллелей можно провести множество - от элементарно бытового до высочайшего метафизического плана. Для подавляющего большинства русских людей, независимо от места проживания, понятие родного дома, родительского гнезда, распалось на составляющие, актуализировав семантическую близость лексем дом - дым. «Дым без Отечества» назвал один из своих иронических опусов Дон-Аминадо. В первой части романа М. Осоргина «Сивцев Вражек» (1928), как и в «Белой гвардии» М. Булгакова (1925), все мироздание сосредоточилось в профессорском особняке, помещении, освещаемом старорежимной лампой с абажуром. «Охлаждается земля, осыпаются горы, реки мелеют и успокаиваются, но еще далеко до конца» (Осоргин 1999: 35). Заметим: «далеко», пока не разрушен старый дом. Но уже у А. Несмелова «дымы, дымы, дымы» поднимаются вверх над «Везувиями крыш», предвещая апокалиптическую гибель: «Знаю, черная лопата, / Волосатая рука / Грозного Истопника / В печь меня швырнет когда-то. / И, как белый дым, - в зарю / Легковейно воспарю!» (Несмелов 1999: 12). Но, пожалуй, наиболее точно и лаконично сказала опять же А. Ахматова: «Дом превратился в дым.» (Ахматова 1990: 371), т.е. встал в один семантический ряд со словами пепел, прах, тлен.
И для находившихся в изгнании, и для оставшихся соотечественников реализовалась ситуация обратной перспективы, в которой некогда оказался, по воле Всевышнего, библейский Моисей: «.Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду; и когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лице Мое не будет видимо [тебе]» (Исх. 33: 22-23). Иначе говоря, увидишь и поймешь прошлое как будущее; впереди то, что позади, - так можно интерпретировать ситуацию. Поэтому для истинных патриотов по ту и по эту стороны границы Россия ушла не в небытие, а в тайное тайных собственной души.
В реальности же, как отмечалось, универсальное символико-метафизическое значение приобрел образ бездны во всех его модификациях (пропасть, провал, дно жизни как дно бездонного колодца, дно души, преисподняя, адский удел, могила, яма, ущелье, берлога, пещера, омут и т.п.). Описанный В. Набоковым в романе «Машенька» (1926) пансионат, где поселились «семь русских потерянных теней», находился рядом с железной дорогой, и людям казалось, что они живут «на железном сквозняке». Под тонким полом комнаты чудился «черный колодец», а изорванное письмо, сброшенное с подоконника легким щелчком одного из персонажей, улетело «бездну», откуда сквозь «весенние просторы» пробивался запахом угля (Набоков 2001: 8, 44). Тип «человека из подполья» стал знамением времени: «Его постоянно взрывает, возносит Бог знает как высоко и потом швыряет тоже в Бог знает какие пропасти и глубины» (Шестов 1990: 357). Впрочем, «человеком из подполья» З.А. Шаховская называла и А. Ремизова (Шаховская 1991: 32); Б. Зайцев счел время, когда пришло осознание того, что ты «эмигрант, а не путешественник», временем «тайной подземной тоски» (Зайцев 2000: 240). Г. Иванов и вовсе не скупился на подобные высказывания: «Вот вылезаю, как зверь, из берлоги я, / В холод Парижа.»; «Мы все скользим над некой бездной. / Пока не наступает час»; «Лежу, как зверь больной, в берлоге я.»; «Дно зеркальное. На дне. Я уже спустился в ад» (Иванов1994: 431, 486, 561, 569) и т.п.
И дело не только в том, что ощущение пустоты перманентно присутствовало в сознании эмигранта. Приведем факт, который иначе как проявлением трагической иронии каких-то космических сил не назовешь. Как известно, советская пресса не уставала писать о роскошных виллах М. Горького в Италии, куда тот под предлогом лечения от туберкулеза был, по сути, выслан из страны, пополнив в 1921 году ряды эмигрантов. Писатель действительно не бедствовал, но дело не этом. Вот что пишет В.Ф. Ходасевич, вспоминая о его вилле вблизи Сорренто: «Вилла оказалась стоящей на крошечном выступе скалы; под южным ее фасадом находился обрыв сажен в пятьдесят - прямо в море. Эта скала постоянно осыпается.» (Ходасевич 1991: 164-165). Так что можно сказать: знаменитый пролетарский писатель (как величина средне пропорциональная между эмигрантом и объектом лицемерной заботы советского правительства) жил над пропастью в прямом и переносном смыслах.
(окончание здесь)