Диана Ардамацкая. "Литература после Освенцима" и Шаламов
Статья выложена на труднодоступном сайте, дублирую здесь.
_______
"Литература после Освенцима" и В. Шаламов
Когда мы говорим о художественном треугольнике «автор - произведение - реципиент» [1] в отношении произведения искусства, завязанного на катастрофическом опыте, пережитом его автором, то внимание исследователя оказывается смещено на автора и вместе с тем появляется необходимость добавить еще один элемент к вышеназванной эстетической триаде, а именно, историческую реальность, на которую ссылается произведение. Само же произведение становится прозрачным, обретает статус проводника пережитого опыта или доказательства реальности исторических событий. В качестве примера можно привести сборники воспоминаний «Свидетели», «Черная книга», «Блокадная книга», документальный фильм-свидетельство К. Ланцманна «Шоа», экспозиции фотографий пропавших без вести, о которых пишет Ж.-Л. Деотт и т.д. Эти произведения можно отнести к такому направлению как «эстетика исчезновения» - все они направлены на то, чтобы упорствовать забвению и в этом их главная ценность.
Однако в искусстве XX века тема отражения катастрофического опыта нашла множество других выражений, помимо литературы-свидетельства: ангажированная литература, биографическая проза,
наконец, просто художественная литература, посвященная ужасам войны и репрессий. Нельзя сказать, что авторам, пишущим в этих жанрах, чужды вопросы формы и стиля, но в любом случае, эти вопросы уступают по важности проблемам воспроизведения факта, воздействия на читателя или вынесения морального суждения. Эстетический же вектор этой проблемы отправляется от утверждения Адороно о невозможности поэзии после Освенцима, о бессилии языка и проходит через поэзию немотствования Целана и ее деконструкцию у Ж. Деррида. Хотя в последнее время наметился другой вектор, о котором мы будем говорить, а именно: от В. Шаламова к А. Бадью [2] - отстаивающий поэзию (а в случае Бадью еще и политику) и, более того, утверждающий ее необходимость после ГУЛАГа. Если для Адорно поэзия, философия и жизнь вообще после печей Освенцима невозможна, то для Шаламова это не так. Во-первых, его понимание поэзии, как и лагеря, идет изнутри, поэтому гораздо ценнее адорновского, во-вторых, его обобщения не выходят за рамки поэтики, и не распространяются на культуру вообще. В статье «О «новой прозе»» Шаламов высказывает теоретические положения относительно литературы: он не отрицает художественное творчество, он критикует ту его ветвь, которая была пропитана духом учительства, мессианства (русские писатели гуманисты второй половины XIX века и особенно Чернышевский, Некрасов, Достоевский, Толстой) и предлагает свой вариант понимания новой литературы: «Смерть, крах романа, рассказа, повести - смерть романа характеров, описаний. Все выдуманное, все «сочиненное» - люди, характеры - все отвергается… Из западных писателей попытку овладеть позой будущего сделал Экзюпери - показал людям воздух. Проза будущего - проза бывалых людей. Неизбежный разрыв между читателем и писателем» [3].
Ссылка на Экзюпери еще раз напоминает нам, что Шаламов не просто один из лагерных бытописателей, а художник, работающий над новым стилем в литературе, над созданием новой поэтики. При анализе рассказа «Тифозный карантин» нам не обязательно выходить за рамки литературной традиции и объяснять образ людей, появляющихся в бараке из неоткуда и уходящих в никуда, через отсылки к нечеловеческим условиям, притупляющим восприятие или к метафизическим рассуждениям о работе памяти. Достаточно вспомнить рассуждения Шаламова о Хемингуэе [4] и о поэтической конфигурации нового рассказа, порывающего с традицией Мериме и Чехова.
Фигура В. Шаламова вообще требует особого внимания, ибо стоит особняком ко всей на сегодняшний день существующей традиции литературы «после Освенцима и ГУЛАГа». Его нельзя целиком отнести только к свидетельству или только к биографической прозе, или к чистой литературе. Интересная попытка вписать тексты Шаламова в известную философскую традицию предпринимается М. Берютти в статье «Варлам Шаламов: литература как документ» [5]. Французский автор пропускает «Колымские рассказы» через идеи нередуцируемого невыразимого остатка, работу памяти и пульсирующего, то исчезающего то возникающего, следа, и субъекта, создаваемого актом письма. Хотя то значение, которое Шаламов придает слову, ставит его ближе к Сартру, чем к Примо Леви, но для Сартра литература - действие, способ связи с обществом и влияния на процессы, происходящие в нем, а для Шаламова - событие, способ жизни автора в литературном тексте. И с этой точки зрения он не случайно привлек к себе внимание А. Бадью, для которого литература - это сингулярный и имманентный способ сообщения истины, свободный от дидактизма.
И еще одна важная деталь: не лагерь сделал из Шаламова писателя - он попал туда уже связанный крепкими узам с поэтическим словом: свою литературную преемственность он ведет от А.С. Пушкина, подвергая критике весь утопический XIX век. Более того, возрождение из нечеловеческого состояния Шаламов рассматривает через появление в изможденном мозгу слова (рассказ «Сентенция» [6]) и через возвращение способности чтения («Слишком книжное» [7]). И еще пишет следующее: «Мы верим в стихи не только как в облагораживающее начало, не только как в приобщение к чему-то лучшему, высокому, но и как в силу, которая дает нам волю для сопротивления злу» [8].
Таким образом, возвращаясь к эстетическому треугольнику, проза и поэзия Шаламова утверждают разрыв с читателем, а также отходят от документальности, от верности факту, поэтически преобразуя его. Судя по заметкам автора «Колымских рассказов» его интересовала, прежде всего, способность слова передать опыт, поэтика текста, художественный прием: как дать описание фона, как ввести персонажей, и самое главное, как оставаться верным событию и верным своему литературному труду.
Примечания
1. Радеев А.Е. «Художественный треугольник» и варианты его преодоления.
2. Бадью А. Мета/Политика: Можно ли мыслить политику? Краткий трактат по метаполитике. Пер. с фр. Б.Скуратов, К.Голубович. М.: Логос, 2005. - С. 26-34.
3. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954-1979. М., 2005. - С. 158.
4. Шаламов В.Т. Мастерство Хемингуэя как новеллиста. // Тарусские страницы. Revue «GRANI». Avec le soutien de l'Association 'One for all Artists'. Paris. 2011. - C. 131-135.
5. Берютти М. Варлам Шаламов: литература как документ. // К столетию со дня рождения Варлама Шаламова. Материалы конференции. М., 2007. - C. 199-208.
6. Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. М.: Художественная литература, Вагриус, 1998. - С. 357 - 364.
7. Шаламов В.Т. Слишком книжное / Предисл. и публ. И. П. Сиротинской // Книжное обозрение. 1988. 25 нояб. (№47). С.8-10.
8. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954-1979. М., 2005. - С. 210.
Диана Ардамацкая, Санкт-Петербург
Опубликовано в сборнике "ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ХРОНОТОП: НОВЫЕ ПОДХОДЫ. VII Кагановские Чтения. Тезисы Всероссийской научной конференции 18 мая 2013 года". - СПб., Санкт-Петербургское философское общество, 2013.