Юрий Норштейн о Шаламове и "Колымских рассказах"
Режиссер, художник-мультипликатор Юрий Норштейн о Шаламове и "Колымских рассказах" в выступлении на "Круглом столе", посвященном иллюстрированию "лагерной прозы", 15 марта 2013 г.
Ролик выложен на YouTube, расшифровка моя.
Удивительно, но о Шаламове и "Колымских рассказах" москвич Норштейн впервые узнал в 1986 году в Хельсинки. В СССР семидесятых-восьмидесятых Шаламова не существовало даже в столице.
Книга, о которой говорит Юрий Норштейн - это сборник "Колымских рассказов" в переиздании ИМКА-Пресс либо 1982, либо 1985 гг. Издано не в Америке, а в Париже.
__________
"Я все-таки уточню, что я в большей степени режиссер.
Для начала скажу, что книгу Шаламова я узнал в 86 году будучи в Финляндии. Меня пригласили на мастер-класс. Я там спросил своего переводчика, где здесь отдел русских книг, в Хельсинки. Он меня привел в этот отдел, был огромный зал, это было две с половиной площади вот этого зала, а в общем-то... И вот я так бродил среди разложенных книг и увидел книгу, "Колымские рассказы" называется, меня, собственно говоря, она привлекла самим названием - я так подумал, что, наверное, связано с 37 годом. И я как обычно, когда подходишь к книге, не знаешь автора, открываешь на любой странице, и понятно по двадцати строчкам, что из себя представляет автор, какого качества. И вот точно так же я открыл наугад эту книгу и попал на рассказ, который называется "На представку". И я в него у п а л - пока не дочитал до конца. Я так посмотрел: Шаламов, - потом там фотографии его, где он уже в больнице, это уже последние снимки его, на восьмимиллиметровой пленке, и с этой пленки сделаны фотографии. Ну, все, кто знает это издание... я не помню, где за рубежом оно было сделано - в Европе, в Америке?.. В Америке, да? Это примерно тысяча страниц, в общем, такой убористый томик, на тонкой бумаге, очень хорошо изданный. Ну, я про себя подумал: надо купить. Потом думаю: ну как же это, я поеду - еще таможенный шмон был - я думаю, у меня ее просто отберут.
Но эту книгу я себе в память записал и в следующем году, будучи в Америке с Хитруком, я думаю, все это имя знают, наш уникальный русский режиссер, - я там в Америке отыскал эту книгу, и пока мы месяц ездили с выступлениями, я за месяц ее прочитал - в расчете на то, что если я опять ее повезу и таможенники будут смотреть, отберут - то, по крайней мере, она уже будет прочитана.
Я должен сказать, это потрясение было сравнимо с тем, какое я испытал, когда мне впервые попала на глаза проза Платонова. Это вот было такое качество. Мне вообще кажется, что эти два голоса, каждый по-своему, вот они создают эту полифонию, совершенно необыкновенную, причем как ни странно, в эту полифонию не входит Солженицын, за исключением, конечно, его "Матренина двора" и "Одного дня Ивана Денисовича", которые несравненны по литературе, по всем качествам. Но я никогда не был поклонником его романов. Тут, конечно, отдельно, особняком стоит его "Архипелаг ГУЛАГ", который он, кстати, предлагал Шаламову вместе писать, но Шаламов отказался. Ну а потом что между ними возникло, все знают по публикациям Сиротинской.
И вот, кстати, в связи с вопросом о живописи, о пристрастиях Шаламова - если вы помните, у Сиротинской по этому поводу много записей, как они бродили по музеям. Что Шаламов не любил. Он не любил "передвижников". Вообще, надо сказать, что оценка Шаламова была во многом несправедливой, причем, если он давал оценку - это уже резко и навсегда. Он такую резкую оценку дал Гинзбург... как ее звали?- "Крутой маршрут"... Евгении Семеновне, да, дал ей в письме к какому-то своему другу очень резкую, хлесткую оценку, а потом извинялся, говорил, что она совершенно очаровательный человек и все прочее. Это была резкость его, главное, понятно, откуда эта резкость. Ну в общем-то из записок Сиротинской - там совершенно отчетливо, что любил Шаламов. И это действительно так - он любил абстрактность изображения, и одним из художников, перед которым он преклонялся абсолютно и беззаветно, был Ван Гог. И они действительно - где-то на внутренних ходах - очень тонко пересекаются, причем и тот, и другой имеют даже что-то общее в биографии: если у Шаламова отец был священником, то Ван Гог спускался в шахту и таскал вагонетку, отец был священником в Англии, там где-то...
В общем, это имя для меня не просто много значит, оно для меня всеобъемлюще, и каждый раз я, проходя мимо, вынимаю книжку, просто открываю наугад, читаю, закрываю...
Что меня тогда так поразило в этом рассказе, "На представку". Совершенная простота, которой вообразить просто невозможно. Он об аскетизме прозы в общем-то все время говорит, об этой четкости прозы, и под это он достаточно несправедливо ниспровергает Бабеля, то есть он говорит: если убрать у него все его образы, метафоры, то что у него останется. А почему это у Бабеля отбирать образы, метафоры, это все равно что у импрессионистов убрать поверхности, живописную фибрацию цветовую, что от них останется? - да ничего. Вот. Но это, в общем, неважно. В конце концов, каждый художник имеет право на такие ниспровержения.
* * *
Юрий Норштейн об осуждении Шаламова Солженицыным за "Письмо в ЛГ"
UPD
"Вопрос из зала: Нужно ли художнику создавать себе пространство для творчества? Создаете ли вы себе какие-то ограничения от визуального потока?
Юрий Норштейн: Я себя, конечно, ограничиваю по многим причинам. Во-первых, у меня нет времени. Во-вторых, я понимаю, что передо мной галиматья, по первым нескольким кадрам. Это как читающий человек понимает по нескольким предложениям, графомания это или нет. Однажды я так Варлама Шаламова для себя открыл, не зная имени, не зная ничего, в 1986 году, в Хельсинки, в отделе русских книг. Я открыл и, пока не дочитал этот рассказ, не сдвинулся с места. Это вырабатывается временем - способность по-настоящему воспринимать сложные серьезные тексты, как и сложные серьезные изображения".
Юрий Норштейн. Открытая лекция. Страница 8, 19 марта 2013
Ролик выложен на YouTube, расшифровка моя.
Удивительно, но о Шаламове и "Колымских рассказах" москвич Норштейн впервые узнал в 1986 году в Хельсинки. В СССР семидесятых-восьмидесятых Шаламова не существовало даже в столице.
Книга, о которой говорит Юрий Норштейн - это сборник "Колымских рассказов" в переиздании ИМКА-Пресс либо 1982, либо 1985 гг. Издано не в Америке, а в Париже.
__________
"Я все-таки уточню, что я в большей степени режиссер.
Для начала скажу, что книгу Шаламова я узнал в 86 году будучи в Финляндии. Меня пригласили на мастер-класс. Я там спросил своего переводчика, где здесь отдел русских книг, в Хельсинки. Он меня привел в этот отдел, был огромный зал, это было две с половиной площади вот этого зала, а в общем-то... И вот я так бродил среди разложенных книг и увидел книгу, "Колымские рассказы" называется, меня, собственно говоря, она привлекла самим названием - я так подумал, что, наверное, связано с 37 годом. И я как обычно, когда подходишь к книге, не знаешь автора, открываешь на любой странице, и понятно по двадцати строчкам, что из себя представляет автор, какого качества. И вот точно так же я открыл наугад эту книгу и попал на рассказ, который называется "На представку". И я в него у п а л - пока не дочитал до конца. Я так посмотрел: Шаламов, - потом там фотографии его, где он уже в больнице, это уже последние снимки его, на восьмимиллиметровой пленке, и с этой пленки сделаны фотографии. Ну, все, кто знает это издание... я не помню, где за рубежом оно было сделано - в Европе, в Америке?.. В Америке, да? Это примерно тысяча страниц, в общем, такой убористый томик, на тонкой бумаге, очень хорошо изданный. Ну, я про себя подумал: надо купить. Потом думаю: ну как же это, я поеду - еще таможенный шмон был - я думаю, у меня ее просто отберут.
Но эту книгу я себе в память записал и в следующем году, будучи в Америке с Хитруком, я думаю, все это имя знают, наш уникальный русский режиссер, - я там в Америке отыскал эту книгу, и пока мы месяц ездили с выступлениями, я за месяц ее прочитал - в расчете на то, что если я опять ее повезу и таможенники будут смотреть, отберут - то, по крайней мере, она уже будет прочитана.
Я должен сказать, это потрясение было сравнимо с тем, какое я испытал, когда мне впервые попала на глаза проза Платонова. Это вот было такое качество. Мне вообще кажется, что эти два голоса, каждый по-своему, вот они создают эту полифонию, совершенно необыкновенную, причем как ни странно, в эту полифонию не входит Солженицын, за исключением, конечно, его "Матренина двора" и "Одного дня Ивана Денисовича", которые несравненны по литературе, по всем качествам. Но я никогда не был поклонником его романов. Тут, конечно, отдельно, особняком стоит его "Архипелаг ГУЛАГ", который он, кстати, предлагал Шаламову вместе писать, но Шаламов отказался. Ну а потом что между ними возникло, все знают по публикациям Сиротинской.
И вот, кстати, в связи с вопросом о живописи, о пристрастиях Шаламова - если вы помните, у Сиротинской по этому поводу много записей, как они бродили по музеям. Что Шаламов не любил. Он не любил "передвижников". Вообще, надо сказать, что оценка Шаламова была во многом несправедливой, причем, если он давал оценку - это уже резко и навсегда. Он такую резкую оценку дал Гинзбург... как ее звали?- "Крутой маршрут"... Евгении Семеновне, да, дал ей в письме к какому-то своему другу очень резкую, хлесткую оценку, а потом извинялся, говорил, что она совершенно очаровательный человек и все прочее. Это была резкость его, главное, понятно, откуда эта резкость. Ну в общем-то из записок Сиротинской - там совершенно отчетливо, что любил Шаламов. И это действительно так - он любил абстрактность изображения, и одним из художников, перед которым он преклонялся абсолютно и беззаветно, был Ван Гог. И они действительно - где-то на внутренних ходах - очень тонко пересекаются, причем и тот, и другой имеют даже что-то общее в биографии: если у Шаламова отец был священником, то Ван Гог спускался в шахту и таскал вагонетку, отец был священником в Англии, там где-то...
В общем, это имя для меня не просто много значит, оно для меня всеобъемлюще, и каждый раз я, проходя мимо, вынимаю книжку, просто открываю наугад, читаю, закрываю...
Что меня тогда так поразило в этом рассказе, "На представку". Совершенная простота, которой вообразить просто невозможно. Он об аскетизме прозы в общем-то все время говорит, об этой четкости прозы, и под это он достаточно несправедливо ниспровергает Бабеля, то есть он говорит: если убрать у него все его образы, метафоры, то что у него останется. А почему это у Бабеля отбирать образы, метафоры, это все равно что у импрессионистов убрать поверхности, живописную фибрацию цветовую, что от них останется? - да ничего. Вот. Но это, в общем, неважно. В конце концов, каждый художник имеет право на такие ниспровержения.
* * *
Юрий Норштейн об осуждении Шаламова Солженицыным за "Письмо в ЛГ"
UPD
"Вопрос из зала: Нужно ли художнику создавать себе пространство для творчества? Создаете ли вы себе какие-то ограничения от визуального потока?
Юрий Норштейн: Я себя, конечно, ограничиваю по многим причинам. Во-первых, у меня нет времени. Во-вторых, я понимаю, что передо мной галиматья, по первым нескольким кадрам. Это как читающий человек понимает по нескольким предложениям, графомания это или нет. Однажды я так Варлама Шаламова для себя открыл, не зная имени, не зная ничего, в 1986 году, в Хельсинки, в отделе русских книг. Я открыл и, пока не дочитал этот рассказ, не сдвинулся с места. Это вырабатывается временем - способность по-настоящему воспринимать сложные серьезные тексты, как и сложные серьезные изображения".
Юрий Норштейн. Открытая лекция. Страница 8, 19 марта 2013