Сальвадор Дали. Письма Федерико Гарсиа Лорке (часть 2)
XXIV
Фигерас, начало мая 1927 г.
Сеньор!
Ваше письмо и телеграмма получены. В Барселоне буду 12 или 19. Точно еще не знаю, все зависит от денег, будут ли, бог весть. Пока что у меня 600 песет, вырученных за морской пейзаж (он тебе нравился), - я продал его почтенной вдове из Неаполя. Помянутые деньги я и намерен истратить в Барселоне - Надо же мне перед летом немного развлечься. Хватит их, однако, на один вечер - тебе мой размах известен, на это не развернуться. Если ты при деньгах, приезжай в Барселону, или прилетай на аэроплане, какой-то час, и ты здесь. Я, если б удалось запродать что-нибудь из выставленного у Далмау, сам бы прилетел(1), но - увы! Вырученного, впрочем, хватит на джемпер - мечту жизни(2).
Не понимаю, на что Мадрид тебе - Петушку, Баловню Судьбы?
Пора нам приступить к слезам нашим, трудам нашим, гладу, хладу и розам!
На ярмарке фотографы прилежно запечатлевают идиотские звероподобные рожи... Как тебе мои стихи? Изволите презирать? И совершенно напрасно.
Ну что вы, что вы! Драм я не пишу.
Привет Маргарите(3) - должно быть, совсем уж большая девочка! Я боксирую и зверски загорел. Вчера был в Кадакесе - чуточку песка на берегу и дохлая ослиная туша на сердце. Тебя не дождешься! Что, боишься летать?
Прощай. Коего черта тебе в Мадриде? Продолжается интрижка с Ксиргу?
А ведь всего 3000 песет - и какая была бы неделя!
(1)По всей видимости, в молодости Дали не испытывал страха перед перелетами, свойственного ему в зрелые годы и в старости.
(2) Мечта жизни (изображенная тут же, на полях письма), исполнилась - на фотографиях 1927 г. Дали запечатлен в вожделенном джемпере. Любопытно, что тот же (или такой же) свитер мы видим на Лорке во время путешествия в США (фотография 1929 г.). Подарок?
(3)Видимо, намек на Ксиргу.
XXV
Фигерас, начало июня 1927 г.
Дорогой Федерико!
Через четыре дня я получу отпуск на три месяца, значит, мы скоро увидимся - и не на минутку.
Сынок-то твой - вот дурачина! И надо же было мне - зачем? - морочить тебе голову! С чего мне было утаивать от тебя восторг душевный, в который привели меня твои чудесные песни?(1) А с того, что я поначалу «не вник», как ты говоришь, - стоял снаружи и ощущал только поверхность, только архитектонику (которая чиста и современна).
Любая из твоих песен (таково было и первое впечатление) мне так же - если не больше - по душе, как сказка «Тысячи и одной ночи», как народная песня. И вот что важно. Любовь моя к твоим песням и народным - одного корня.
Я чувствую и другую поэзию - ту, что живет в названии американского чарльстона (ну, например: «Подайте мне еще кусочек торта!») или в каких-нибудь новехоньких - с иголочки! - неделю назад придуманных вещах, но любовь моя к ним - другой природы.
Вот что я думаю. Никогда прежде людям не приходилось ежечасно наталкиваться на совершенство, а нам приходится. Пока не было техники, нельзя было изготовить вещь, совершенную во всех смыслах. Человек никогда не видел ничего столь же красивого и поэтичного, как никелированное авто. Техника переменила все.
Наше время куда сильнее отличается от всех прочих эпох, чем готика от Парфенона. И нечего предаваться воспоминаниям об убогих, уродливых поделках прежних времен, не знавших техники. Нас окружает новая, совершенная, неведомая красота - и от нее родится новая поэзия.
Перечти Петрарку, и ты найдешь у него все неизбежные приметы времени - и мандолину, и птиц, порхающих в ветвях, и старинную штору. Он работает тем, что дала ему эпоха. Когда я читаю про «апельсины-лимоны»(2), у меня перед глазами не стоят накрашенные губки. А когда читаю Петрарку, так и вижу- ничего с этим не поделаешь! - пышную грудь в кружевах.
Смотрю Фернана Леже, Пикассо, Миро и прочих и знаю: на дворе эра техники, эра новых открытий в естествознании.
А в твоих песнях - Гранада, по которой еще не ходит трамвай, Гранада, которая и не подозревает о существовании аэроплана, давняя Гранада, удаленная от сегодняшнего дня, сохранившая связь с землей, - у нее чистые и вечные народные корни. Это тебе и надобно - вечное. А я тебе скажу, что всякий новый век окрашивает вечное в свои тона, те, что по душе жителям именно этого века, ибо живут они тем же - вечным, но на свой лад. (Как бы то ни было, ты сделаешь, что задумал; на этот счет я не заблуждаюсь.)
Я так думаю, - может, и не лучшим образом. Я довольно поверхностное существо и всегда готов прийти в восторг от оболочки - хотя бы потому, что оболочка - объективная данность, ее можно потрогать руками. И сегодня именно в объективной данности я нахожу поэзию, только через нее я ощущаю трепет Вечности.
Так-то вот. Пишу я невнятно, не задумываясь, не отыскивая слов - да ведь и не надо. В разговоре все встанет на свои места. Но ты и так поймешь, о чем я, потому что всегда понимаешь, что я хочу сказать. Фраза еще не вылупилась - и несется несусветная чушь.
Обнимаю. До скорой встречи.
Дали.
Еще одно уточнение. Во времена трубадуров пели под мандолину. Теперь нужна песня под джаз - такая, чтоб можно было сыграть на лучшем из инструментов, - на Граммофоне.
Есть песня сегодняшняя - и никакой другой у нашего времени быть не может. Можно, конечно, написать песню и назвать ее «народная песня» - со всей иронией, свойственной нашему времени, - и тем обозначить понимание высшей сути, заключенной в народном.
(1) Отклик на книгу Лорки «Песни», только что вышедшую в Малаге в из¬дательстве журнала «Эль Литораль».
(2) Отсылка к одному из стихотворений цикла «Вариации» из книги Гарсиа Лорки «Песни». Лимон в испанских народных песнях - символ несчастной любви, апельсин - счастливой.
XXVIII
Фигерас, 15 октября 1927 г.
Милый сын!
Страшно рад, что Миро тебя впечатлил. Миро - после Пикассо - сказал новое слово. Не помню, говорил ли я тебе, что знаком с ним, что он был в Фигерасе(1) и скоро снова приедет в Кадакес смотреть мои недавние работы. Одна из них предельно чиста, в ней много души. Миро считает, что я на голову выше всех молодых художников, которые обретаются в Париже. Он уверял меня, что не сомневается в моем парижском триумфе. А надо тебе сказать, сам он навидался всякого. Я работаю прямо-таки яростно, как вол тяну линию или тень; делаю, переделываю, и так тысячу раз.
Бегство, освобождение от обыденности, от реальности, которая по сути нереальна, а всего лишь условна. Бегство от всего, к чему нас приучило это свинское искусство. Ненавижу музеи и почти все, что в них. А все, что я сам делал прежде, приводит меня в бешенство.
Я сумею сказать свое слово, но какое - прекрасное? безобразное? Предчувствую, что сумею.
Ха-ха! Выскочи, блоха!
Хи-хи! И нет блохи!
Ну ладно, милый. На том и кончу.
А не кажется ли тебе, что новую поэзию творят сегодня художники - они-то и есть настоящие поэты, они, и только они. Вот та-ааааа-к!
В слово «поэзия» я вкладываю смысл, прямо противоположный тому, который оно имеет для Хуана Рамона(1), Бенхамина Паленсии и прочих апостолов свинства. Миро, между прочим, рисует цыплят с волосиками и ма-а-хонькими принадлежностями.
Ты будешь первым из новых поэтов, я знаю. Бретон, конечно, очень умен и час от часу умнеет, но в поэты он не годится... -
«камин рождает дым, и люди жаждут
сместить того, кто встал на берегу».
Прощай.
Твой Дали.
(1) Миро вместе с французским маршаном по рекомендации каталонского искусствоведа Себастьяна Гаша-и-Каррераса посетил Фигерас, чтобы познакомиться с творчеством Дали. В письме дали сообщил Гашу, что на Миро произвела сильное впечатление картина "Мед слаще крови". Местонахождение полотна, названием которому послужила одна из излюбленных фраз Лидии, неизвестно; возможно, работа утрачена.
(2) То есть Хименеса, великого испанского поэта, который всегда оставался для Лорки незыблемым авторитетом.
XXIX
Октябрь 1927 г.
ПОЭМА О МАЛЫХ СИХ
Себастьяну Гашу - в припадке
антихудожественного восторга
Милая, милая кроха - посмотрит и улыбнется.
Тем я и счастлив. Мне этой улыбки довольно.
Иголка грызет никелированную пластину, -
да как упоенно!
У любимой не рука - пробковый протез,
пробитый гвоздями.
У любимой облачко вместо коленки.
Сахар тает в воде,
наливается кровью
и скачет блохой.
На запястье любимой
часы с ремешком из травинки.
И груди любимой,
одна - как осиные гнезда,
а другая - мертвое морс.
Сколько ежиков! Крохи, а колются больно!
Багровеет фазаний глаз.
Сколько их - этих крох!
И есть тихие-тихие, -
ТИХИЕ, СЛОВНО ХЛЕБ.
Тебе нравится? Напиши! И вообще обо всем. Прощай.
На днях отошлю тебе стихотворение, которое следует петь, - это чарльстон. Аккомпанемент: банджо и корнет-а-пистон. Называется «Мою головку обработал парикмахер».
XXX
Фигерас, октябрь-ноябрь 1927 г.
Федерико,
я получил последние номера «Стихов и прозы».(1) Вся эта тухлятина, весь этот выводок Альтолагирре, Прадоса и иже с ними - сплошной кошмар и маразм. Сколько претензий на самовыявление, а стряхни псевдоинтеллектуальность - и обнаружишь такую дремучую сентиментальную рожу! Мне больно было видеть твои стихи - РЕДКОСТНЫЕ, НАСТОЯЩИЕ - рядом с этой белибердой.
Скоро пошлю тебе свои стихи, почти целую книгу. Я, если говорить о поэзии, антипод Хуана Рамона. Он для меня и вождь и наиболее яркое выражение всего поэтического свинства - наихудшего из всех свинств. В сравнении с ним меркнет даже величайший пошляк и апостол свинства Рубен Дарио,(2) который безвкусен до таких степеней, что начинаешь проникаться особым очарованием этой латиноамериканской мешанины: она сродни несуразнейшему дому Колома(3) в Кадакесе.
И метафора, и образ - даже самые чистые, самые безотчетные - всегда сводятся к повествованию или воспринимаются как загадка. Я обязательно напишу тебе целый трактат о моем понимании поэзии.
Обнимаю.
Дали.
Я перечитал «Платеро и я»(4), против которого - по воспоминаниям - ничего не имел. Жутчайшая дрянь! На каждом шагу, по всякому поводу Хуан Рамон впадает в экстаз, а сам в упор не видит, вообще ничего не видит, ибо воспринимает не мир, а исключительно свои паршивые восторги по поводу мира.
Прощай!
Как тебе моя «Поэма о малых сих», посланная в прошлый раз? Привет Ксиргу, муньосам, порредоньесам и прочим.
(1) «Стихи и проза» («Версо и проса») -литературный журнал, издававшийся в Мурсии с января 1927 г. по октябрь 1928 г. X. Гильеном и Хуаном Герреро. В номерах, о которых идет речь, помимо стихов Прадоса и Альтолагирре, были напечатаны стихи Р. Альберти, В. Алейксандре и X. Диего, но Дали, видимо, привело в негодование посвященное Э. Прадосу эссе X. Бергамина «Мучения Святого Себастьяна». Художник был убежден, что своей поэмой, появившейся за два месяца до того, он «закрыл тему».
(2) Об отношении Лорки к великому латиноамериканскому поэту см. «СПР...»с. 259.
(3) Дом богатого землевладельца Колома, выстроенный в 1901 г. на северном берегу бухты и увенчанный башней в стиле модерн, был для Дали символом и воплощением «тухлятины».
(4) «Платеро и я» (1907-1917) -книга стихотворений в прозе X. Р. Хименеса. С 1927 г. выпады против Хименеса становятся непременной принадлежностью всех эстетических деклараций Дали, однако истинным вдохновителем этой кампании был Бунюэль, который тогда воспринимал Лорку как последователя Хименеса и не упускал случая оскорбить учителя - и тем самым ученика. Именно он составил текст оскорбительного письма Х.Р. Хименесу, подписанного им и Дали, - в конце письма XXXIII Дали почти дословно повторяет для Лорки некоторые фразы из этого послания. И не случайно одним из лейтмотивов обидного для Лорки фильма Дали и Бунюэля «Андалузский пес», замысел которого уже вызревал у авторов, станет дохлый осел, призванный (помимо всего прочего) напомнить о персонаже Хименеса - ослике Платеро.
XXXII
Фигерас, ноябрь 1927 г.
Дорогой Федерико!
Посылаю тебе свою поэму(1) и фотографии для «Петуха». Надо обязательно проследить, чтобы в типографии выполнили все мои указания. То, что под номером один, относится к бабочке, под номером два - к курице, под номером три - к тому лицу.
Если нельзя гравировать прямо с этих фотографий, придется тебе отдать их на пересъемку - это делается легко, а без них нельзя, поэма много потеряет в цельности и единстве. Кажется, что-то мне удалось, хотя, по сути дела, я всего-навсего отошел от обычных поэтических условностей и стилизаций. Поэма моя - вещь продуманная, выверенная (и, конечно же, вдохновенная). Надеюсь, тебе понравится. Пора наконец сорвать с поэзии коросту декоративизма, покончить с сиплым историческим пафосом, доставшимся нам в наследство и заполонившим собой все и вся. Пора разорвать эти путы - легко, одним рывком. И тогда вернется поэзия.
Обнимаю. Напиши, как тебе все это показалось.
Дали.
Умоляю, не публикуй ничего моего, не известив меня. Я становлюсь все требовательнее и перечеркиваю почти все, сделанное раньше.
Привет твоим друзьям.
Все те фотографии - по сути дела, одна, только всякий раз иначе развернутая. Отсюда и целостность.
Знаешь, барселонские тухляки собираются выставлять мои последние - и какие чистые! - картинки.
ВИНОГРАДНАЯ ГРОЗДЬ ГОНИТСЯ ЗА РЫБКОЙ
Посвящается одному из диалогов
Федерико Гарсиа Лорки с Лидией
Читать следует медленно, внятно,
донельзя монотонно, но громко -
почти на крике. И без всякого
выражения - так, как читают учебник:
«Солнце село. Петух пропел...» -
и так далее.
И рыбка и виноградинка были всего лишь малявки -
разве что покруглей остальных -
и сидели себе потихоньку.
А прочие крохи
носились туда-сюда, как кометы,
оставляя кругленький мокрый след.
Но хвостатая звездочка -
тоже малявка -
укромно спала на столе.
Есть козявки - куколки, червячки.
Есть и другие - с ножкой.
Есть волоски
и есть соляные крупинки.
Та самая рыбка
как раз и была соляной крупинкой,
что блестела
в крутых меховых завитках драгоценной шубы,
в которую кутался эскимос
на корме того судна,
что звалось точно так же, как остров.
Была соляной крупинкой - а стала рыбкой,
ибо смогла предъявить
всесильный чек.
Камешки на берегу. Их восемь.
Первый - желтый, как желчь,
шестеро - мхом поросших,
а один - гладкий-гладкий, как море.
Рядом -
разрубленный стебелек на песке.
Но все это вместе -
виноградная гроздь-резвушка.
Ее сладкий сок - это галька,
желтый камень - ее отрава,
а шестеро, мхом поросших, -
это пластинки для граммофона.
Пробка - ее хребет,
перышки - семя,
а стебелек с распахнутым чревом -
крылья.
А гладенький камешек
(так и быть, признаюсь) -
это блюз,
истекающий кровью,
который мне пела подруга
в тот вечер, -
пела, щурилась
и морщила нос,
как звереныш.
Виноградная гроздь,
утонувшая в винном заливе,
светила мне
светом моих виноградников за Кадакесом!
Я хотел было
дать о том знать рыбешке
легким трепетом карт
(разумеется, не прерывая
партии в покер с баронессою ЭН),
но августовский закат -
ни дуновения, ни шороха,
так, что слышно,
как наливаются сладостью
виноградные гроздья
(это похоже
на шум
дождя над прибрежной галькой)
Так вот, внезапно
августовский закат воссиял
(или это блеснули фамильные бриллианты?) -
и нельзя было дольше таить,
что рыбешка -
и есть соляная крупинка.
И виноградная гроздь, затрепетав от ярости,
погналась за ней, а рыбка,
оборотясь алмазом из перстенька невесты,
затаилась на пальчике
и понеслась что есть сил
вместе с пальчиком, вместе с невестой,
вместе с автомобилем
и вместе со мною.
Но виноградная гроздь врубила скорость
и понеслась точно так же стремительно,
на ходу усыхая,
словно косточка от абрикоса
в запыленном чулане.
И вот от нее осталась
всего-навсего смятая шкурка -
дробиночка,
звездный плевочек.
Орды автомобилей за нами гнались,
орды разбойников с ружьями - в нас стреляли!
Целился тот, что в темных очках,
а другие
натягивали на лбы вязаные шапчонки.
Мы неслись по дороге,
то была не дорога, а флейта:
восемь дырочек, восемь провалов,
и в каждом -
все тот же издохший осленок.
Шум моторов все ближе.
Гляди! Я им брошу бутылку виски -
и земля порастет
щетиною бритвенных лезвий.
Виноградные косточки
реют на дне твоих глаз.
Черный цокот копыт
уже рядом.
Две виноградные косточки
обернулись той соляной крупинкой -
я швырну им тюбик твоей помады
и за спиною услышу
скрипенье колес.
Скоро, скоро ты скинешь свой бальный муар -
и море в сиянии лунном незыблемо
встанет
меж нами и миром.
Гляди! Соляная крупинка
хоронится в склянку.
Теперь, если хочешь,
я поцелую тебя -
долго-долго, совсем как тогда,
когда мы танцевали.
Скажи мне,
еще не поздно?
Солнце
еще не зашло? Скоро, скоро зайдет -
уже листья травы засияли,
темнея с изнанки, -
как темнеют планеты.
Я знаю, знаю, где скарабей, -
за домом
я видел его пустотелый панцирь.
Но оливка на камне лежит
и не шелохнется.
Смотри - я не плачу.
Я сожму твои пальцы -
и расплющится виноградная гроздь,
мое пропитанье;
стану ноги твои вспоминать -
и не вспомню,
пока опять не увижу снова
все того же осленка
дохлого, с соловьиною головою.
Тихоня-оливка надевает короткую юбку.
Хочешь, я тебе покажу
цветную открытку,
на которой
- город Нью-Йорк?
(1) Предназначенная, по всей вероятности, для «Петуха», поэма была опубликована в «Л'Амик де лез Артс» в августе 1928 г. Фотографии, о которых идет речь, не обнаружены.