Наследники Сталинграда или перекрёстки немецкой памяти.
Оригинал взят у sogenteblx в Наследники Сталинграда или перекрёстки немецкой памяти.
Christina Morina, Legacies of Stalingrad: Remembering the Eastern Front in Germany since 1945 (Cambridge: Cambridge University Press, 2011).
Интересная книга о том, как же осмыслялась память о войне в двух разных Германиях. Название про Сталинград выбрано для символизма, видимо.
Что же немцы думали после окончания войны? Сразу после думалось им, в основном, о горестях настоящего. Немцы из восточной зоны оккупации писали в Радио американского сектора (RIAS) письма. В них: никакого раскаяния, никакого осмысления собственных преступлений, нас русские азиаты, свинские большевистские орды насилуют и грабят, спасите-помогите. В целом (что и неудивительно), обществу была характерно некоторое «моральное омертвение», люди были потерянные и злобные, «с холодным сердцем», как писал современник.
Восточногерманские социалисты очень быстро начали попытки «канализации» памяти в «правильное» русло. СЕПГ провозгласила лозунг «Используйте все средства, включая прошлое!» и начался мега-проект по созданию общества германо-советской дружбы. Посыл: с Россией надо дружить, самая большая ошибка и преступление Гитлера было в нападении на СССР (про холокост ничего не говорилось), поэтому кто против СССР - тот против Германии, ибо это контрпродуктивно.
Для правящего режима это означало укрепление власти, т.к. любая оппозиция и критика советского строя в любой его форме приравнивалась к неофашизму\империализму. Общество создавалось под непосредственным надзором СВАГ, на сборах общества выступал начальник управления пропаганды СВАГ генерал Сергей Тюльпанов. Для русских оно было одним из способов реформатирования немцев, посыл с советской стороны был понятен - «есть должок за преступления, никто так не страдал, как советский народ». Во главе Общества поставили Юргена Кучинского, бывшего в эмиграции в Британии и США в годы войны, а вице-президентом стала Анна Зегерс. Понастроили отделений в городах: в июне 1947 года было 2,200 членов, но уже к декабрю 1949 - 655,000 (!).
Функционеры-немцы давили на идею общей вины и соучастия в преступлениях, а страдания самих немцев в конце войны выносились за скобки как несущественные. В крайнем случае, использовалась формула «а чего ты хотел, а вот если бы русские реально нас начали давить, решили бы поквитаться? Спасибо скажи». В этом же духе объясняли и потерю Восточной Пруссии и других исторических территорий: «Ну мы же на них наехали, вот и результат, кого винить, кроме себя». Большую популярность получила статья Рудольфа Хернштадта «О русских и о нас». Русские солдаты в пропаганде этих структур изображались и как жертвы, и как освободители. В итоге, Восточная Германия стояла на двух китах - антифашизм и германо-советская дружба.
Однако глубинной «переустановки мозгов» пропаганда не принесла. Немцы хорошо помнили 12 лет нацизма (которые безусловно продолжали влиять на сознание), плюс было множество вариаций негативного опыта жизни в советской зоне, что не добавляло ни любви к русским и их системе, ни доверия к пропаганде послушных им властей в целом. Власти об этом недоверии знали. Так было примерно первые 5 лет.
В Западной Германии всё было иначе: с одной стороны, признавая преступления, политики давили на жалость и момент «мы тоже жертвы». Осуждая милитаризм, признавая его делом прошлого, видные политики вроде Курта Шумахера (лидер СДПГ) создавали «культ наших мёртвых». Позже это подхватил канцлер Конрад Аденауэр, который тихой сапой протаскивал идею «чистого вермахта». Позиция: «Вы знаете, преступления были, но их совершил малый процент офицерского корпуса, их всех уже осудили, так что не будем плевать в простого немецкого парня в фельдграу».
Вместо всеохватной общей вины и столь же общих мега-понятий («мировой имперализм», «гитлеризм» и т.п.), работавших в восточной зоне, в западной зоне предлагали посмотреть на частный уровень, который-то, мол, и был «истинным» - короче говоря, никто не виноват, а если и виноват, то уже осудили. Операция «Барбаросса» как пример открытой агрессии, с огромным багажом преступлений, выносилась из контекста обсуждений как таковая, а вот конец войны и результаты её для немецкого народа очень даже вносились. Плюс Холодная война: русские и их советская система, феномен «освобождения от ига фашизма» уже к 1947 году потеряли свой шарм в глазах немецких оппозиционеров. Учитывая всё это, русские из жертвы войны парадоксально и постепенно превращались в агрессора в глазах западных немцев.
Нюрнберг, которым американцы надеялись раскрыть глаза, ничего не дал глобально: документы и результаты были забыты, в обществе интересовались разве что началом и концом процесса, а на суть было плевать. Некоторых американцев такая чёрствость удивляла: американский корреспондент Рэймонд Дэниэлл писал, что немцы, обычные граждане, ничего не хотят признавать. Заняли массово позицию «и чё». Некоторые предполагали, что это связано со всё ещё работавшей нацистской прошивкой: мол, на Востоке была колониальная война, ну а воевали против азиатских орд, ну а как иначе-то, мы же раса господ - их за 12 лет в этом убедили. Хотя были и иные свидетельства, кто-то наоборот ужасался тому, что вскрылось. Но не на глобальном уровне: приговорённые к пожизненному генералы вышли в 50-е, написали книжки, заложили мощный фундамент мифологии «честной войны», которая до 80-х прожила.
Любопытно, что похожая мифология сформировалась и в Восточной Германии, Морина её называет «“красной версией мифа” о чистом вермахте». С одной стороны, пропаганда в Восточной Германии не позволила появиться «мифу о чистом вермахте» в его обычной форме, т.к. преступления в СССР сразу были увязаны с армейскими частями. С другой, очень быстро официальная позиция социалистических властей вывела из-под удара «обычного немецкого пролетария», которого-де заставили воевать против братского Советского Союза, который ничего и не имел с преступлениями «фашистских орд». На вопрос, из кого же эти орды состояли, ответа не было.
Пришли 50-е. Память о войне постоянно вплеталась в актуальную политическую повестку. В ГДР Вальтер Ульбрихт носился с идеей Сталинграда как поворотного пункта в войне, в котором ковалось «прозрение» немецких офицеров и будущий политический строй Восточной Германии. Ульбрихт сам был под Сталинградом, вместе с Хрущёвым встречал Новый год, поэтому его фигура «человека, который видел перерождение солдат» (участвовал в допросах военнопленных) пользовалась уважением. Он открыто призвал использовать историю как оружие: дадим, мол, ответ западным нацистам-империалистам. В 60-е Ульбрихт лично редактировал восемь томов «Истории немецкого рабочего движения». Он сделал очень много для формулирования исторической мифологии ГДР: согласно этому представлению, проигрыш в войне не был проигрышем, а напротив выигрышем, т.к. на плечах победоносно-освободительной РККА «переосмысливший» себя немецкий солдат и офицер (желательно рабочий и член NKFD), пришёл на освобождённую Родину, «просвещённый» социалистической идеей. Таким образом, война в СССР в недавнем прошлом была «войной за социализм» в настоящем.
Даже такие события как восстание в июне 1953 года интерпретировались в ГДР с точки зрения войны. Участников июньского восстания обвиняли в «подготовке новой “Барбароссы”», ведь неслучайно же они всё это в июне сделали, да и вообще, работают всячески на тёмные силы, на Запад, который такой же как нацисты (по сути, это одни и те же люди).
Шла работа и по линии бывших офицеров вермахта. Как это было в ФРГ, можно почитать здесь (о ветеранских организациях сталинградцев - здесь). В ГДР такие объединения были запрещены ещё в 1948 году. Де-факто, небольшая часть бывших офицеров служила в ННА, хотя их активно выгоняли и списывали на пенсию (к 60-му году списали почти всех). В борьбе за историю, как к тому призывал Ульбрихт, можно и нужно было использовать этих людей, тем более что многие из них были членами NKFD и работали с русскими в плену в годы войны (хотя это и не добавляло к ним доверия). В итоге, к началу 1958 года им сколотили Объединение бывших офицеров. Они выпускали ежемесячный журнал, который читали даже на Западе и который по уровню был хорош. В основном линия была одна: упирая на свой военный опыт и «перерождение» в плену, члены Объединения призывали к де-эскалации напряжённости, плюс осуждали и ругали «хищный оскал западного империализма». Тоже очень боялись «новой “Барбароссы”»: напрямую (!) писали, что «на пути этой готовящейся агрессии нужно построить стену, которая бы всех нас уберегла». Уговорили. Через Объединение были попытки наладить контакты с западными ветеранскими объединениями, даже провели пару встреч, но ни к чему конкретному не пришли. К концу 60-х напряжение спало, эти люди как очередная «историческая подложка» стали в деле пропаганды не нужны. Организацию распустили в 1971 году.
На Западе Аденауэр активно разыгрывал карту жертв и релятивизма. Ему хватило смелости или глупости даже на встрече с Хрущёвым в 1955 году поднять тему страданий не только советского, но и немецкого народа, а также советских преступлений в Германии. Морина пишет, что Хрущёв в ответ взорвался и грозил ему кулаком, а вот в ФРГ такой посыл вызвал одобрение. Он просил выпустить оставшихся пленных, а также призывал к «психологическому очищению»: типа давайте не будем сильно копаться в нашей недавней истории, все страдали, всем было плохо, были совершены преступления, так что не будем лепить ярлыки и обвинять, а двинемся в примирении к нормальному сотрудничеству, чего ФРГ и хочет. Дома же преступления армии заметались под коврик, никто особо их не обсуждал.
Память о войне сыграла ключевую роль при создании ННА и бундесвера. Если ранее в ГДР говорили о необходимости мира любой ценой (примерно до начала 50-х), то позже стали говорить о необходимости этот мир защищать, для чего нужны были ВС. Конкретно готовились к третьей мировой, учитывали опыт прошлой войны: хотя самые важные и секретные стратегические планы были уничтожены в 1989 году, есть работы, в которых утверждается, что ННА на случай начала ядерной войны была готова нанести мощный оборонительный контрудар. Обрабатывался этот момент и идеологически: в пожаре грядущей катастрофы должен был сгореть «мировой империализм», он же - «новый гитлеризм». К концу 50-х, судя по пропаганде, для ГДР война на германо-советском фронте не закончилась в 1945 году, т.к. Запад «хотел начать её снова», одновременно эта же «новая “Барбаросса”» была бы продолжением нацистской политики.
ФРГ это всё отрицала, говоря о том, что только безумный начнёт наступательную войну, учитывая, что есть угроза ядерной войны. Вторая мировая не заканчивалась и для Западной Германии: во-первых, не был закрыт вопрос с пленными, во-вторых, не разобрались с историей. В-третьих, СССР и весь соцблок виделся как угроза, поэтому необходимо было создание новой армии. Во время прений в парламенте будущий бундесвер даже хотели «вермахтом» назвать, некоторые считали, что нечего стыдиться тут и надо старое название оставить. Остро стоял и вопрос идеологии: от чего проводить преемственность, кто носитель традиций? Очевидно, солдаты вермахта. Тогда как слить традиции вермахта с «идеей демократии», если в ГДР, да и не только постоянно говорят о преступлениях? Лишь пара «диссидентов» обозначили тему преступлений в прошлой войне во время этих разборок, остальные парламентарии всё так же рассуждали о том, что «многое неоднозначно», тут же говоря о «хороших традициях, которые надо сохранить».
В 60-е острота вопроса о памяти начала спадать. Связано оно было уже не столько с партийными кадрами, сколько с позициями первых лиц государства. Каждый справлялся по-своему, Морина посвятила детальному описанию позиций каждого из акторов 2 главы. В Восточной Германии Ульбрихт, как и было сказано, воспринимал историю как оружие, сам эту историю любил и постоянно так или иначе на свой военный опыт опирался. Пришедший ему на смену в 1971 году Эрих Хонеккер непосредственного опыта фронта не имел. Он хотя и продолжил всё такую же неизменную идею «перерождения солдат на фронте, войны с Гитлером как борьбы за социализм в ГДР», но несильно - скорее, это носило ритуальный характер и посылало сообщение «мы всё так же верны дружбе с СССР». Антифашистский мотив в годы войны как «залог реального социализма в настоящем» постепенно замещался - в середине 80-х актуальная повестка его почти вытеснила.
В Западной Германии, учитывая большее количество политиков, было поинтереснее. С Аденауэром ясно - один из самых ярых поборников позиции «простые солдаты не виноваты». Людвиг Эрхард в целом подхватил эту идею, добавив в неё «замывания» преступлений темой общих страданий. Курт Кизингер за отпущенные ему три года правления (1966-1969 гг.) попытался переключиться с вопроса памяти о войне (которая объективно мешала нормальным отношениям) на вопрос почему Германия до сих пор разделена. Вилли Брандт был прогрессивнее всех: он постоянно говорил о вине за преступления, но не рвал рубашку на груди, сохраняя дистанцию, призывал «оставить прошлое позади», но с неким осознанием всего груза. В сентябре 1971 года, когда Брандт посещал Москву, в машине на пути в аэропорт Брежнев открыто сказал ему: «Я тебя понимаю, когда вопрос касается Германии [о разделении страны]. Но за это ответственны не мы, а Гитлер». В мае 1973 года Брежнев посещал Бонн: на званом ужине генсек пустился в воспоминания о войне, а Брандт процитировал письмо одного убитого солдата вермахта, который сожалел о войне и призывал к миру. В общем, как-то нашли общий базис и баланс между «двумя памятями» - Брежнев расчувствовался, были эмоциональные тосты, слёзы. В целом именно при Брандте отношения потеплели.
Гельмут Шмидт линию «новой восточной политики» продолжил. Брежнев демонстрировал, что советские люди помнят о войне, и что это вообще великое дело, что снова с немцами может Союз взаимодействовать. Сделано это было без каких-то унижений и пафоса. Немцы эту роль истории для русских осознавали - для них это было столь же актуально. Шмидт 6 лет прослужил в армии, имел конкретный боевой опыт. Как ни странно, именно это помогло ему задружиться с Брежневым: оба видели войну, оба понимали, что лучше поддерживать хорошие отношения. Внутри страны Шмидт, с одной стороны, поддерживал осознание вины за преступления и т.п., с другой, говорил о том, что «совсем всех» всё равно красить чёрной краской нельзя. Разговоры о вине и соучастии немного ослабли при Гельмуте Коле - вернее, при Горбачёве. Под видом «преодоления парадигмы Холодной войны» оказались возможными и манёвры в сфере исторической памяти.
Christina Morina, Legacies of Stalingrad: Remembering the Eastern Front in Germany since 1945 (Cambridge: Cambridge University Press, 2011).
Интересная книга о том, как же осмыслялась память о войне в двух разных Германиях. Название про Сталинград выбрано для символизма, видимо.
Что же немцы думали после окончания войны? Сразу после думалось им, в основном, о горестях настоящего. Немцы из восточной зоны оккупации писали в Радио американского сектора (RIAS) письма. В них: никакого раскаяния, никакого осмысления собственных преступлений, нас русские азиаты, свинские большевистские орды насилуют и грабят, спасите-помогите. В целом (что и неудивительно), обществу была характерно некоторое «моральное омертвение», люди были потерянные и злобные, «с холодным сердцем», как писал современник.
Восточногерманские социалисты очень быстро начали попытки «канализации» памяти в «правильное» русло. СЕПГ провозгласила лозунг «Используйте все средства, включая прошлое!» и начался мега-проект по созданию общества германо-советской дружбы. Посыл: с Россией надо дружить, самая большая ошибка и преступление Гитлера было в нападении на СССР (про холокост ничего не говорилось), поэтому кто против СССР - тот против Германии, ибо это контрпродуктивно.
Для правящего режима это означало укрепление власти, т.к. любая оппозиция и критика советского строя в любой его форме приравнивалась к неофашизму\империализму. Общество создавалось под непосредственным надзором СВАГ, на сборах общества выступал начальник управления пропаганды СВАГ генерал Сергей Тюльпанов. Для русских оно было одним из способов реформатирования немцев, посыл с советской стороны был понятен - «есть должок за преступления, никто так не страдал, как советский народ». Во главе Общества поставили Юргена Кучинского, бывшего в эмиграции в Британии и США в годы войны, а вице-президентом стала Анна Зегерс. Понастроили отделений в городах: в июне 1947 года было 2,200 членов, но уже к декабрю 1949 - 655,000 (!).
Функционеры-немцы давили на идею общей вины и соучастия в преступлениях, а страдания самих немцев в конце войны выносились за скобки как несущественные. В крайнем случае, использовалась формула «а чего ты хотел, а вот если бы русские реально нас начали давить, решили бы поквитаться? Спасибо скажи». В этом же духе объясняли и потерю Восточной Пруссии и других исторических территорий: «Ну мы же на них наехали, вот и результат, кого винить, кроме себя». Большую популярность получила статья Рудольфа Хернштадта «О русских и о нас». Русские солдаты в пропаганде этих структур изображались и как жертвы, и как освободители. В итоге, Восточная Германия стояла на двух китах - антифашизм и германо-советская дружба.
Однако глубинной «переустановки мозгов» пропаганда не принесла. Немцы хорошо помнили 12 лет нацизма (которые безусловно продолжали влиять на сознание), плюс было множество вариаций негативного опыта жизни в советской зоне, что не добавляло ни любви к русским и их системе, ни доверия к пропаганде послушных им властей в целом. Власти об этом недоверии знали. Так было примерно первые 5 лет.
В Западной Германии всё было иначе: с одной стороны, признавая преступления, политики давили на жалость и момент «мы тоже жертвы». Осуждая милитаризм, признавая его делом прошлого, видные политики вроде Курта Шумахера (лидер СДПГ) создавали «культ наших мёртвых». Позже это подхватил канцлер Конрад Аденауэр, который тихой сапой протаскивал идею «чистого вермахта». Позиция: «Вы знаете, преступления были, но их совершил малый процент офицерского корпуса, их всех уже осудили, так что не будем плевать в простого немецкого парня в фельдграу».
Вместо всеохватной общей вины и столь же общих мега-понятий («мировой имперализм», «гитлеризм» и т.п.), работавших в восточной зоне, в западной зоне предлагали посмотреть на частный уровень, который-то, мол, и был «истинным» - короче говоря, никто не виноват, а если и виноват, то уже осудили. Операция «Барбаросса» как пример открытой агрессии, с огромным багажом преступлений, выносилась из контекста обсуждений как таковая, а вот конец войны и результаты её для немецкого народа очень даже вносились. Плюс Холодная война: русские и их советская система, феномен «освобождения от ига фашизма» уже к 1947 году потеряли свой шарм в глазах немецких оппозиционеров. Учитывая всё это, русские из жертвы войны парадоксально и постепенно превращались в агрессора в глазах западных немцев.
Нюрнберг, которым американцы надеялись раскрыть глаза, ничего не дал глобально: документы и результаты были забыты, в обществе интересовались разве что началом и концом процесса, а на суть было плевать. Некоторых американцев такая чёрствость удивляла: американский корреспондент Рэймонд Дэниэлл писал, что немцы, обычные граждане, ничего не хотят признавать. Заняли массово позицию «и чё». Некоторые предполагали, что это связано со всё ещё работавшей нацистской прошивкой: мол, на Востоке была колониальная война, ну а воевали против азиатских орд, ну а как иначе-то, мы же раса господ - их за 12 лет в этом убедили. Хотя были и иные свидетельства, кто-то наоборот ужасался тому, что вскрылось. Но не на глобальном уровне: приговорённые к пожизненному генералы вышли в 50-е, написали книжки, заложили мощный фундамент мифологии «честной войны», которая до 80-х прожила.
Любопытно, что похожая мифология сформировалась и в Восточной Германии, Морина её называет «“красной версией мифа” о чистом вермахте». С одной стороны, пропаганда в Восточной Германии не позволила появиться «мифу о чистом вермахте» в его обычной форме, т.к. преступления в СССР сразу были увязаны с армейскими частями. С другой, очень быстро официальная позиция социалистических властей вывела из-под удара «обычного немецкого пролетария», которого-де заставили воевать против братского Советского Союза, который ничего и не имел с преступлениями «фашистских орд». На вопрос, из кого же эти орды состояли, ответа не было.
Пришли 50-е. Память о войне постоянно вплеталась в актуальную политическую повестку. В ГДР Вальтер Ульбрихт носился с идеей Сталинграда как поворотного пункта в войне, в котором ковалось «прозрение» немецких офицеров и будущий политический строй Восточной Германии. Ульбрихт сам был под Сталинградом, вместе с Хрущёвым встречал Новый год, поэтому его фигура «человека, который видел перерождение солдат» (участвовал в допросах военнопленных) пользовалась уважением. Он открыто призвал использовать историю как оружие: дадим, мол, ответ западным нацистам-империалистам. В 60-е Ульбрихт лично редактировал восемь томов «Истории немецкого рабочего движения». Он сделал очень много для формулирования исторической мифологии ГДР: согласно этому представлению, проигрыш в войне не был проигрышем, а напротив выигрышем, т.к. на плечах победоносно-освободительной РККА «переосмысливший» себя немецкий солдат и офицер (желательно рабочий и член NKFD), пришёл на освобождённую Родину, «просвещённый» социалистической идеей. Таким образом, война в СССР в недавнем прошлом была «войной за социализм» в настоящем.
Даже такие события как восстание в июне 1953 года интерпретировались в ГДР с точки зрения войны. Участников июньского восстания обвиняли в «подготовке новой “Барбароссы”», ведь неслучайно же они всё это в июне сделали, да и вообще, работают всячески на тёмные силы, на Запад, который такой же как нацисты (по сути, это одни и те же люди).
Шла работа и по линии бывших офицеров вермахта. Как это было в ФРГ, можно почитать здесь (о ветеранских организациях сталинградцев - здесь). В ГДР такие объединения были запрещены ещё в 1948 году. Де-факто, небольшая часть бывших офицеров служила в ННА, хотя их активно выгоняли и списывали на пенсию (к 60-му году списали почти всех). В борьбе за историю, как к тому призывал Ульбрихт, можно и нужно было использовать этих людей, тем более что многие из них были членами NKFD и работали с русскими в плену в годы войны (хотя это и не добавляло к ним доверия). В итоге, к началу 1958 года им сколотили Объединение бывших офицеров. Они выпускали ежемесячный журнал, который читали даже на Западе и который по уровню был хорош. В основном линия была одна: упирая на свой военный опыт и «перерождение» в плену, члены Объединения призывали к де-эскалации напряжённости, плюс осуждали и ругали «хищный оскал западного империализма». Тоже очень боялись «новой “Барбароссы”»: напрямую (!) писали, что «на пути этой готовящейся агрессии нужно построить стену, которая бы всех нас уберегла». Уговорили. Через Объединение были попытки наладить контакты с западными ветеранскими объединениями, даже провели пару встреч, но ни к чему конкретному не пришли. К концу 60-х напряжение спало, эти люди как очередная «историческая подложка» стали в деле пропаганды не нужны. Организацию распустили в 1971 году.
На Западе Аденауэр активно разыгрывал карту жертв и релятивизма. Ему хватило смелости или глупости даже на встрече с Хрущёвым в 1955 году поднять тему страданий не только советского, но и немецкого народа, а также советских преступлений в Германии. Морина пишет, что Хрущёв в ответ взорвался и грозил ему кулаком, а вот в ФРГ такой посыл вызвал одобрение. Он просил выпустить оставшихся пленных, а также призывал к «психологическому очищению»: типа давайте не будем сильно копаться в нашей недавней истории, все страдали, всем было плохо, были совершены преступления, так что не будем лепить ярлыки и обвинять, а двинемся в примирении к нормальному сотрудничеству, чего ФРГ и хочет. Дома же преступления армии заметались под коврик, никто особо их не обсуждал.
Память о войне сыграла ключевую роль при создании ННА и бундесвера. Если ранее в ГДР говорили о необходимости мира любой ценой (примерно до начала 50-х), то позже стали говорить о необходимости этот мир защищать, для чего нужны были ВС. Конкретно готовились к третьей мировой, учитывали опыт прошлой войны: хотя самые важные и секретные стратегические планы были уничтожены в 1989 году, есть работы, в которых утверждается, что ННА на случай начала ядерной войны была готова нанести мощный оборонительный контрудар. Обрабатывался этот момент и идеологически: в пожаре грядущей катастрофы должен был сгореть «мировой империализм», он же - «новый гитлеризм». К концу 50-х, судя по пропаганде, для ГДР война на германо-советском фронте не закончилась в 1945 году, т.к. Запад «хотел начать её снова», одновременно эта же «новая “Барбаросса”» была бы продолжением нацистской политики.
ФРГ это всё отрицала, говоря о том, что только безумный начнёт наступательную войну, учитывая, что есть угроза ядерной войны. Вторая мировая не заканчивалась и для Западной Германии: во-первых, не был закрыт вопрос с пленными, во-вторых, не разобрались с историей. В-третьих, СССР и весь соцблок виделся как угроза, поэтому необходимо было создание новой армии. Во время прений в парламенте будущий бундесвер даже хотели «вермахтом» назвать, некоторые считали, что нечего стыдиться тут и надо старое название оставить. Остро стоял и вопрос идеологии: от чего проводить преемственность, кто носитель традиций? Очевидно, солдаты вермахта. Тогда как слить традиции вермахта с «идеей демократии», если в ГДР, да и не только постоянно говорят о преступлениях? Лишь пара «диссидентов» обозначили тему преступлений в прошлой войне во время этих разборок, остальные парламентарии всё так же рассуждали о том, что «многое неоднозначно», тут же говоря о «хороших традициях, которые надо сохранить».
В 60-е острота вопроса о памяти начала спадать. Связано оно было уже не столько с партийными кадрами, сколько с позициями первых лиц государства. Каждый справлялся по-своему, Морина посвятила детальному описанию позиций каждого из акторов 2 главы. В Восточной Германии Ульбрихт, как и было сказано, воспринимал историю как оружие, сам эту историю любил и постоянно так или иначе на свой военный опыт опирался. Пришедший ему на смену в 1971 году Эрих Хонеккер непосредственного опыта фронта не имел. Он хотя и продолжил всё такую же неизменную идею «перерождения солдат на фронте, войны с Гитлером как борьбы за социализм в ГДР», но несильно - скорее, это носило ритуальный характер и посылало сообщение «мы всё так же верны дружбе с СССР». Антифашистский мотив в годы войны как «залог реального социализма в настоящем» постепенно замещался - в середине 80-х актуальная повестка его почти вытеснила.
В Западной Германии, учитывая большее количество политиков, было поинтереснее. С Аденауэром ясно - один из самых ярых поборников позиции «простые солдаты не виноваты». Людвиг Эрхард в целом подхватил эту идею, добавив в неё «замывания» преступлений темой общих страданий. Курт Кизингер за отпущенные ему три года правления (1966-1969 гг.) попытался переключиться с вопроса памяти о войне (которая объективно мешала нормальным отношениям) на вопрос почему Германия до сих пор разделена. Вилли Брандт был прогрессивнее всех: он постоянно говорил о вине за преступления, но не рвал рубашку на груди, сохраняя дистанцию, призывал «оставить прошлое позади», но с неким осознанием всего груза. В сентябре 1971 года, когда Брандт посещал Москву, в машине на пути в аэропорт Брежнев открыто сказал ему: «Я тебя понимаю, когда вопрос касается Германии [о разделении страны]. Но за это ответственны не мы, а Гитлер». В мае 1973 года Брежнев посещал Бонн: на званом ужине генсек пустился в воспоминания о войне, а Брандт процитировал письмо одного убитого солдата вермахта, который сожалел о войне и призывал к миру. В общем, как-то нашли общий базис и баланс между «двумя памятями» - Брежнев расчувствовался, были эмоциональные тосты, слёзы. В целом именно при Брандте отношения потеплели.
Гельмут Шмидт линию «новой восточной политики» продолжил. Брежнев демонстрировал, что советские люди помнят о войне, и что это вообще великое дело, что снова с немцами может Союз взаимодействовать. Сделано это было без каких-то унижений и пафоса. Немцы эту роль истории для русских осознавали - для них это было столь же актуально. Шмидт 6 лет прослужил в армии, имел конкретный боевой опыт. Как ни странно, именно это помогло ему задружиться с Брежневым: оба видели войну, оба понимали, что лучше поддерживать хорошие отношения. Внутри страны Шмидт, с одной стороны, поддерживал осознание вины за преступления и т.п., с другой, говорил о том, что «совсем всех» всё равно красить чёрной краской нельзя. Разговоры о вине и соучастии немного ослабли при Гельмуте Коле - вернее, при Горбачёве. Под видом «преодоления парадигмы Холодной войны» оказались возможными и манёвры в сфере исторической памяти.