Дмитрий Быков (лекция) // лекторий "Прямая речь", 19 января 2012 года
СССР - СТРАНА, КОТОРУЮ ПРИДУМАЛ ГАЙДАР
стенограмма лекции Дмитрия Быкова
Я приступаю к разговору о Гайдаре, некруглый юбилей которого, даже не юбилей, а день рождения, мы будем в конце января отмечать, 23-его числа. Я испытываю понятную робость по двум причинам. Первая - достаточно легкомысленная, в общем-то, не заслуживающая объяснения, сводится к тому, что Гайдар слишком долго пребывал в искусственно навязанной ему роли детского писателя. Если я скажу, что в русской прозе 30-х годов было четыре великих стилиста: Гайдар, Добычин, Платонов и Житков, это вызовет понятный ужас, смех и негодование. Хотя, например, Александр Величанский, известный нам, к сожалению, только по песне «Под музыку Вивальди…», когда-то в одной из своих статей пророчески написал: «Лет через сто будет очевидно, что Добычин был великим писателем, а Булгаков - хорошим беллетристом времён Добычина». Я не стал бы утверждать таких радикальных вещей, но со значительной долей уверенности сказал бы, что стилистов, равных Гайдару, российская проза не знала, пожалуй, со времён Грина. В некотором смысле Гайдар и есть его прямой наследник. Когда Грин к концу почувствовал усталость и уже к 1929 году ощущал, что ему нет места в литературе, ему на смену пришёл его прямой наследник с той же манией дальних странствий, с той же любовь к прозе Густава Эмара и Буссенара, с той же удивительной психологической точностью и достоверностью и с той же немного детской жестокостью, которая есть и в Грине и от которой не спрячешься. Дети вообще не просто мечтательный, но и жестокий народ.
Вторая причина для беспокойства вполне объяснима. Дело в том, что, когда мы говорим о советском проекте или о Советском Союзе, мы почти всегда обречены сталкиваться с самой распространённой реакцией, которая меня преследует уже не первый год. Стоит мне написать что-то хорошее о Советском Союзе, от некоторой признательности к которому я никак не могу избавиться, как тут же получаю упрёк в том, что я защищаю коллективизацию и «архипелаг ГУЛАГ». Это понятная вещь: к сожалению, от советского опыта это неотделимо. Но если и было в Советском Союзе что-то хорошее, то, что, как правило, гибло первым, то это ассоциируется у меня с очень немногими и вполне конкретными вещами: с Гайдаром, с «Артеком», с литературой моего детства и с теми представлениями, которая советская власть, хотела она того или нет, внушала своим наиболее послушным ученикам. Марья Васильевна Розанова, которую очень сложно заподозрить в любви к «архипелагу ГУЛАГ» хотя бы потому, что она шесть лет выцарапывала оттуда собственного мужа и возила ему туда передачи, когда-то заметила: «Советская власть делала много отвратительных дел, но говорила при этом очень правильные слова, которые воспитывали удивительно правильных людей. Гайдар был в числе тех, кто с самого малолетства, с 14 лет, был этой советской властью не то чтобы обманут, но вскормлен и воспитан. Это не самый любимый сын советской власти, это регулярно ругаемый и избиваемый ею писатель, который умудрился каким-то образом спастись в крошечной лакуне, в этом небольшом закутке, который не так сильно шпыняли, - в закутке детской литературы.
Дело в том, что детская литература - это такой странный парадокс - обязана быть хорошей. У ребёнка есть врождённое чутьё: он дряни не читает, как собака не есть заведомо вредную траву. Вот это врождённое стилистическое чутьё - Тертуллиан совершенно справедливо говорил, что душа по природе - христианка. Я бы добавил, что душа, конечно, по природе эстетка. Ни один нормальный литератор не был воспитан плохой литературой. Об этом замечательно вспоминает Маяковский: в шесть лет он прочёл «Птичницу Агафью» и надолго, месяца на два, получил отвращение к литературе, но потом прочёл «Дон-Кихота», который определил его судьбу и мировоззрение. Ребёнок, вовремя читающий «Дон-Кихота», не пугается сложности этой книги, хотя прекрасно знает, что книга сложная, барочно избыточная, развесистая. Он просто получает своё художественное удовольствие, которое и я в восемь лет получил от «Дон-Кихота», совершенно не зная о том, что это сложная литература.
Также и с Гайдаром. Гайдар умудрился уцелеть в том закутке, в котором содержалась вынужденно хорошая литература. Об этой сложной ситуации Маршак писал Чуковскому: «…но есть на белом свете / У нас надёжные друзья, / Которым имя - дети». Детская литература как такой странный детский сад, уцелевший в разбомбленном городе. Она позволила скрыться туда не только Шварцу, не только обэриутам, но и удивительному писателю Гайдару, этому советскому Грину. Который на первый взгляд выглядит вполне разрешённым, рекомендованным и, казалось бы, естественным - и вместе с тем для советской власти в её последние годы это личность глубоко чуждая. И вот это очень интересно, почему так произошло.
Но сначала нам следовало бы вспомнить гайдаровский творческий путь, который привёл его в детскую литературу далеко не случайно. Всё-таки детским писателем может быть не каждый. Удивителен опыт Льва Толстого, который, как и всякий гений, может быть хорош в чём-то одном и совершенно невыносим во всём, за что бы он не брался, кроме. Важное отличие таланта от гения: талант более или менее хорошо умеет всё, тогда как гений прекрасно делает что-то одно, а во всём остальном несёт такую чушь, что за голову хватиться. Как Мандельштам, например, который прекрасно писал стихи, но стоило ему начать переводить или писать детскую литературу, как получалось хуже, чем у любого ремесленника. Толстой, который прекрасно писал психологическую прозу, когда брался писать детские рассказы, получались какие-то страшные гротески, какой-то совершенно хармсовский абсурд, или рассказы ужаса про сливовую косточку, про то, как все засмеялись, а Ваня заплакал. Почему-то с ребёнком у Толстого как-то не получалось - видимо, потому, что проблемы, которые мучают Толстого, слишком серьёзны. Для того, чтобы стать детским писателем, нужно с самого детства, подозреваю я, нести в себе огромный запас одиночества и непонятости, потому что к детям обращаешься тогда, когда тебя предали и продали взрослые. Вот с Гайдаром случилась такая же история. Кстати говоря, обратите внимание: большинство детских писателей, потому и обратились к детям - как мокрецы у Стругацких, - что со взрослыми у них контакта не вышло. Андерсен начал со взрослого романа о гипнотизёре, очень приличного романа. Роман этот никому не понравился, пришлось заниматься детьми. Примерно такая же история, кстати, сложилась у обэриутов, которые мало того что были освистаны за свои «Три левых часа», но и были сосланы за них. Тогда они решили начать свою работу с детей, и всё получилось. Кстати, обращение Маяковского к детской поэзии - вот уж кто детский поэт от Бога! - совпало (1927 год) с переломом, с ощущением, что всё хорошо-хорошо, да не хорошо. Тогда он начинает обращаться к тем, кто точно не предаст, отчасти - к своему внутреннему ребёнку.
Проблема Гайдара была в том, что этому подростку вырасти не довелось, не довелось ему повзрослеть. Вечная легенда о том, что в 14 лет Гайдар командовал полком, не имеет под собой никаких оснований. Кстати, очень интересно, что главным демифологизатором гайдаровской биографии оказался главный мифологизатор 90х годов, народный целитель, автор жутких книг о сексуальной жизни мужчины - Борис Камов, который начинал с замечательных произведений вроде «Сумки Гайдара». Какой-то, видимо, глубоко спрятанный ребёнок там тоже сидит. Так вот, Камов, занимаясь гайдаровской биографией, узнал, что в 14 лет он был всего лишь адъютантом крупного железнодорожного начальника. Потом попал на курсы командиров, причём не полка, а роты. Полк получил в 16 лет, когда гражданская война уже была на исходе, и сделал всё возможное, чтобы с этим полком побыстрее развязаться, потому что необъятной ответственности он разделить не мог. А то, что он в 15 лет участвовал в бою и взял на себя командование вместо убитого старшего друга, мы все помним по школе и прекрасно понимаем, что ни о каких командирских навыках это говорить не может. Просто человек в 15 лет оказался в Гражданской войне и принял управление вместо того, кто был убит на его глазах. В такое время о тактических данных не спрашивали.
Надо сказать, что Гайдар, хотя и не имел строгого военного образования - ведь ему вручили удостоверение красного командира, когда ему было 15 лет, - сохранил на всю жизнь это удивительное детское милитаристское мышление, то, что Борис Натанович Стругацкий так точно назвал радостным инфантильным советским милитаризмом. Это то, что в нас всех сидит чрезвычайно глубоко. Но у Гайдара это появилось не со времён Гражданской войны. Он был очень начитанный мальчик - в конце концов, он сын двух сельских учителей, сначала сельских, а потом провинциально городских. Он в родном Арзамасе, будучи ещё дворянином на половину по матери, хотя и из очень обедневшего рода, читал с четырёхлетнего возраста всю библиотеку приключений, которую он мог найти. И когда мы читаем первый рассказ Гайдара, напечатанный, когда ему было 18 лет, который называется «Угловой дом», мы в ужасе пониманием, что, во-первых, этот мальчик никогда не станет писателем, потому что это чудовищно бездарно. Кстати говоря, Набокову в том же возрасте было предсказано ровно то же самое. Зинаида Гиппиус скала его отцу: «Пусть мальчик будет кем угодно, только не пишет, этого он не может совсем». Но понимаем мы и другую замечательную вещь: мы понимаем, что этот ребёнок, попав на Гражданскую войну, стал реализовывать в ней майнридовские, фениморкуперские, густавэмарские представления. Когда он воевал, он искренне полагал, что попал в приключенческую литературу. Человеческая жизнь не стоила для него ломаного гроша.
К «Угловому дому» мы ещё вернёмся. Я вообще с трудом борюсь с искушением зачитать здесь это удивительное сочинение целиком, но только его пространность удерживает меня от этого. Я расскажу близко к тексту. Интересно другое. Интересно, что слухи о жестокостях Гайдара, которые с такой невероятной силой раздувались, раскручивались в 90е годы, имеют под собой весьма малые основания.
Многие серьёзные люди, серьёзные демифологизаторы занимались военной карьерой Гайдара. В Хакассии и на Кавказе, где ему случилось повоевать, а только в этих двух местах он успел побывать в каких-никаких командных должностях, удалось узнать, что инкриминировались ему (главным образом - в пресловутом хакасском ЧОНе) очень незначительные вещи. То, что Владимир Солоухин написал о Гайдаре в своём очень странном произведении «Солёное озеро», которое свидетельствует уже о некотором сдвиге по фазе, который Солоухина в последние годы явно посетил, всё это основано на совершенно непонятной и не имеющей под собой документального основания логике.
На Гайдаре действительно было несколько доносов. Однажды он реквизировал у населения пять овец. Пять овец по меркам 1921 года - это достаточно много, это достаточно тяжёлый удар по хозяйству. Но приписывать ему бессудные и сотнями расстрелы пленных - это тоже достаточно сомнительное утверждение. Было несколько таких расстрелов: по одним данным, Гайдар расстрелял трёх, по другим - пять человек, которых он не мог отконвоировать никуда - не с кем было конвоировать. Расстреливать нехорошо и одного без суда и следствия, но приписывать Гайдару садистские мотивировки в 16-летнем возрасте довольно странно. Тем более что у нас есть показания только самого Гайдара, записи из его собственного дневника: «Мне снились люди, убитые мной в детстве». Причём, как мы все знаем из Пелевина, который с удовольствием процитировал эти строчки, обычно Гайдар писал в своём не опубликованном до сих пор, огромном по массиву дневнике гораздо более загадочные фразы: «Сны по схеме №1 и сны по схеме №2». Но что таилось под этим - какие-то эротические сновидения или страшные воспоминания, - мы ведь не узнаем никогда. Знаем только, что были люди, убитые им в детстве, и были люди, которых он в Гражданской войне, всерьёз воюя, убивал с оружием в руках в 16-летнем возрасте. Ничего не поделаешь.
То, что мы читаем сегодня как нежнейшую детскую прозу - «Голубая чашка», «Чук и Гек», - это рассказы убийцы. Это звучит ужасно, ничего с этим не поделаешь. Но вот ведь в чём удивительная штука, на самом деле. Когда мы вспоминаем людей, на глазах у своих сверстников вступавших в войну, мы понимаем, что они в свои 14, 16, 20 действительно на какой-то момент страшно вырастали над собой. Это не просто грех, не просто трагедия, не просто ломка. Это ещё и некоторый порыв к сверхчеловечности. Вот мы всё время говорим о том, что Шолохов после «Тихого Дона» не написал ничего великого. А Фадеев много написал великого после «Разгрома»? У него, правда, и «Разгром» не бог весть что, но, во всяком случае, это значительно лучше, чем «Молодая гвардия». А Федин много чего написал после «Городов и годов»? А Леонов - после «Вора»? Я-то считаю, например, что «Пирамида» - великий роман, но подавляющее большинство читателей, таких, например, как Борис Парамонов, говорят, что эту книгу в руки взять скучно, а Самуил Лурье замечательно определил её как «роман из антивещества».
Если повспоминать всю великую плеяду русских прозаиков 20х годов, то мы обнаружим поразительную вещь: все они блистательно писали в 20е годы, не могли писать и кое-как писали в 30е, в 40е начинали огромные романы и никак не могли их довести до конца. Такова была участь шолоховского «Они сражались за Родину», фединского «Костра», других нескончаемых сочинений, которые пытались довести как-то, вспомнить своё былое, и ничего не получалось. И Всеволода Иванова участь такова же, и Бабеля участь такова же. Возможно, такова же была бы и участь Гайдара. В 20е годы эти люди были сверхлюдьми, может быть, чудовищами, но всё-таки что-то им было открыто, а потом они заглохли. Чудом удивительным остаётся феномен Гайдара, который в 30е нашёл себе нишу, чтобы продолжать свою удивительную прозу.
Так вот когда мы говорим о том, что случилось с этим мальчиком в Гражданскую войну, то мы должны понимать, что он не просто совершил чудовищные злодеяния - он нечеловечески вырос над собой. Когда мы читаем фурмановского «Чапаева» - «читаем», конечно, сказано сильно, потому что, во-первых, фурмановский «Чапаев» не переиздавался бог знает сколько времени, во-вторых, вы не найдёте его в книжных магазинах, а в-третьих, мы вряд ли найдём в зале хоть одного человека, который открывал бы эту книгу за последние десять лет. Но если представить себе такого морального урода, которому пришлось-таки это делать, вас поразит удивительная вещь. Все остальные сочинения Фурманова, в частности, гигантский «Мятеж», читать в принципе невозможно - это голимое шинельное сукно на стилистическом уровне. Но когда вы читаете «Чапаева», вас поражает восторг этого кентавра - не про Чапаева сейчас говорю, а про Фурманова, который там зашифрован в комиссаре, - вчерашнего студента, вполне интеллигентного мальчика, который разъезжает на коне, который в первом бою вдруг испытывает адский страх за свою жизнь, но зато во втором совесть с такой силой его кидает в бой, что он действительно несётся как крылатое, страшное, полуконское, получеловеческое какое-то животное. И рядом с Чапаевым, рядом с этим полуграмотным бывшим плотником, впоследствии не очень удачливым солдатом империалистической, он чувствует себя полубожеством. И сколько этой радости в «Чапаеве», сколько этого стилистического восторга людей, которые перекраивают мир, людей, у которых на глазах происходит что-то великое.
Должен сказать, что с точки зрения обывателя, конечно, всё это довольно гнусные вещи. Может быть, я сейчас тоже нахожусь в этом опьянении, потому что, когда ходишь с одного оппозиционного заседания на другое, а до этого всю жизнь ведёшь жизнь тихого журналиста, как-то начинаешь немного заражаться революционной болезнью, болезнью человека, кроящего мир. Разумеется, в наше время всё это существует с огромной поправкой, потому что в наше время мы кроим не тот мир, мы можем в лучшем случае выкроить себе глоточек пристойного пространства, а всё остальное время мы должны расшаркиваться и извиняться за то, что мы делаем: извините, пожалуйста, спасибо большое. Но, тем не менее, для людей, которые делают это в 18-19 годах, - мы можем это ненавидеть, можем этого бояться, но мы обязаны сознавать масштаб. Ничего не поделаешь: люди, которые в 20е годы, ещё в 18-19 годах кроят мир, люди эпохи «Чевенгура» платоновского и платоновского же «Ювенильного моря», люди платоновского «Котлована», как бы мы к нему не относились, это всё-таки люди, для которых впервые отступают законы пространства и времени. И как бы смешно, как бы по-идиотски это ни выглядело сегодня, тут ничего не скажешь: «мальчики иных веков, наверное, будут плакать ночью о времени большевиков». Правда, плакать они будут по разным причинам: некоторым будет жаль большевиков, некоторым будет жаль их жертв. Но то, что о масштабе этих времён они будут сожалеть ещё долго, безусловно.
И вот, кстати, вспомним обещанный гайдаровский «Угловой дом». Это удивительное сочинение, которое с каких-то щей всё-таки включено в его собрание, и хорошо, что включено, чтобы мы увидели, что произошло с автором, включено, но, правда, по разряду статей. Это рассказ о том, как романтическая шайка - сугубо большевистская, конечно, но очень романтическая: матрос с впаянной в ухо серьгой, как восторженно пишет Голиков, девушка Галька, которая так звонко умеет кричать «Да здравствует революция!», как никто больше, ну и сам автор, который здесь играет роль смиренного летописца, практически соглашателя. Они должны занять угловой дом на улице, потому что им надо любой ценой продержаться до прихода красного загадочного пополнения. Зачем идёт пополнение, что за город они берут - этого мы так и не узнаем. Они долго дёргают дверной звонок, никто им не отвечает. Наконец они проламывают окно, им навстречу выходит седой джентльмен, как там написано, «сильно удивившийся способу нашего вторжения». Тут мы, конечно, узнаём и холмсовские, и какие хотите интонации, вплоть до Эдгара По. Значит, джентльмена быстро связали вместе со всей его семьёй, покидали в чулан, начали отстреливаться героически, и очень скоро никакой «Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка» на её мёртвом лице и «запрокинутая кудрявая головёнка». Гальку жалко, но то, что пишет автор и то, что он говорит, выдаёт такие непереваренные романтические бредни, такое полное непонимание значимости жизни и смерти, что когда убивают ещё одну из дочерей хозяина, то автору изменяет уже всякий художественный вкус, а нам - способность относиться к этому всему серьёзно.
Дело в том, что одна из дочерей хозяина сумела выбраться каким-то способом из чулана, матрос её немедленно пристрелил, и только золотой зуб в ее оскале острой иглой напоминает о той ненависти, которую она питала к представителям рабочего класса. Но после этого следует ещё один замечательный диалог, когда главный герой говорит матросу: мне кажется, нам пора сматываться. А матрос отвечает: пора, но прежде, чем мы это сделаем, я прострелю твою предательскую башку. Разумеется, матрос говорит, отстреливаясь, у него есть время под пулями произнести этот пространный монолог о том, что матросы не отступают. Но тут, естественно, прибежало красное пополнение, кое-как все отделались. Дальнейшая судьба джентльмена не вызывает сомнений, а в этом доме теперь клуб. Не думаю, что Ильф и Петров читали Гайдара, но помещение клуба, которое венчает собой утопический текст, это какая-то общая модель для 20х-30х годов. Там теперь клуб, и всякий раз, когда герой приходит в этот клуб и садится на скамейку, он живо вспоминает, как лежала окровавленная Галька, умевшая громче всех кричать «Да здравствует революция!». Конечно, это кошмар. Но вместе с тем мы не можем не понимать, что чтобы этот мальчик ни наделал в Гражданскую войну, наделал он это только потому, что жил абсолютно святыми романтическими представлениями, обчитавшись классической прозы. Кстати говоря, в этой классической прозе со злом тоже не больно-то церемонятся.
Знаменитая сцена проводов курсантов очень многое объясняет в Гайдаре - сцена, которая была в школе, которая была в действительности. Когда Подвойский, тот самый Подвойский, который «сказал устало: «Кончено… в Смольный», один из выдающихся военных организаторов раннесоветского времени, устраивал проводы курсантов на фронт (а кидали их в бой, и они вполне могли оттуда не вернуться), то провожали их под «Похоронный марш». Это такое интересное ноу-хау советской власти: в праздничный момент выпуска курсантов сыграть для них «Похоронный марш», чтобы они сразу понимали, на что идут. Ну а люди, которые в ноябре 1941 года отправлялись на фронт со знаменитого парада, когда немцы стояли в 10 километрах от Красной площади, не понимали, на что идут? Понимали, разумеется, и тоже «Похоронный марш», я думаю, там был бы уместнее. Но вот это сочетание триумфа и похорон, которое для гайдаровского 16-летнего сознания закрепилось навеки, вообще для его прозы чрезвычайно характерно. Жизнь не дорога, жизнь ничего не значит, ни своя, ни чужая - есть гораздо более важные вещи. Могу я сам так думать? Наверное, нет. Могу я презирать людей, которые так думают? Никогда в жизни. Всегда буду считать, что это и есть единственный возможный героизм.
И вот этот «Похоронный марш» по-настоящему сыграл для Гайдара в 1922 году, когда в конце этого года на него было заведено несколько уголовных дел по заявлениям жителей. Он был полностью оправдан и в 18 лет спокойно доказал свою невиновность. Потом выяснилась ещё одна вещь, ещё хуже: его списывали из армии по здоровью. Думаю, что это знаменитое списание по здоровью, о котором тоже написано много, имело под собой не только физиологические основания. Он ничем особенным не страдал, в конце концов, в 1941 году он же добился того, чтобы его военным корреспондентом на фронт отправили. Всё-таки он ничем особенным, кроме довольно мучительных головных болей, не страдал.
Я хорошо знал нескольких детей, выросших с Гайдаром в одном дворе: так случилось, что двое этих детей, поженившись, были нашими дачными соседями. Вот они рассказывали, что Гайдар с детьми играть обожал, у него это хорошо получалось примерно 25 дней в месяц, а в остальное время он либо мучился болями страшными головными, либо впадал в запой, что тоже, конечно, происходило. Несколько раз дворник вытаскивал его из петли, о чём тут же всему двору и рассказывал. Были на то причины, вероятно. Гайдар действительно получил довольно тяжёлую травму, ещё в бытность свою Голиковым. По одной версии (по камовской) он неудачно упал с коня на спину, повредил позвоночник, по другой версии эти боли были чисто неврологического происхождения, но, так или иначе, головные боли преследовали его всю жизнь.
Другая симптоматика была знаменита: пресловутый часто упоминающийся в мемуарах нервный тик, который его перекашивал. Но думаю, что главная проблема была в другом. Так или иначе, он совершенно не вписывался в новое время, и этот посттравматический синдром, который был ему записан как официальный диагноз, был, конечно, синдромом послевоенным, синдромом афганским, «послегражданским», назовите как хотите. В литературе описания этого синдрома довольно многочисленны. Наиболее убедительны, конечно, они в леоновском «Воре», где Митька Векшин, красный командир, становится совершенно растленным типом. А деваться некуда - не вписывается он в мирную жизнь.
Все мы помним пьесу и фильм «Огненный мост», все мы помним замечательную толстовскую «Гадюку», рассказывающую о том, что мирные бухгалтера получались далеко не из всех кентавров Гражданской войны: многие продолжали махать шашкой и в мирной жизни. И вот с Гайдаром случилось ещё сравнительно невинное дело: он почувствовал, что из армии его вытесняют, что он в эту новую армию никак не вписывается. Кстати говоря, Фрунзе пытался его в армии оставить, но в этом не преуспел. У него был замечательный запасной вариант: писал он с детства замечательно хорошо, фантазировал.
Он начала как взрослый писатель, его первая повесть «В дни поражений и побед» была разругана - может быть, справедливо - за штампы, за клишированность, за дешёвый романтизм. А вот по-настоящему он начал проявляться с довольно неожиданного цикла «Бочка», который появился у него в 1927 году, когда он, журналист, отправился отдыхать в Пятигорск. Там ему стало скучно, он взял билет до Харькова, на что хватало денег, а дальше отправился в пешее путешествие по Украине: нанимался шахтёром в Донецке, сторожил отару овец, общался с геологами, которые что-то там искали. В общем, такой горьковский вариант «по Руси». Он так прошёл по Украине. И тут он понял, что именно эта стихия бесконечного путешествия, стихия бездомия, даёт ему замечательный материал. Ведь всё, что написал поздний Гайдар, зрелый Гайдар, как ни странно, о путешествиях. О человеке, которому не сидится дома, которому дома плохо, который в дом не вписался, о человеке, который отправился странствовать и где-то далеко нашёл что-то своё. Ведь главная сказка Гайдара, которую записал за ним Кассиль, была сказка о Синегории - он выведен в «Дорогих моих мальчишках» под именем Гай. Сказка о том, как люди уходят искать своё счастье в страну Синегорию. Её нет ни на одной карте, но дойти туда можно. Вот эти «Синие звёзды», ещё одна повесть Гайдара, которая была жесточайшим образом обругана и не напечатана, только в наши дни мы можем её почитать, «Дальние страны», все эти таинственные и непостижимые земли, в которых живёт Мальчиш-Кибальчиш, все эти цели далёких и бесконечных странствий, в которые отправляются Чук и Гек или герой «Голубой чашки» со своей Светланой, - всё ведь это истории бродяжничества. И вот в этом постоянном бродяжничестве, как ни странно, Гайдар себя нашёл. Не был менее осёдлого писателя в России: вообще для того, чтобы что-то написать, ему нужно было уйти, уехать, долгое время постранствовать.
Журналистика благополучно кормила его до 1932 года, в 1932 году он уже переходит на постоянную писательскую работу, но и тогда остаётся неутомимым странником, путешественником, который захватывает пространство. Так бывает со всеми людьми, не находящими себе места в обыденности.
История псевдонима - это особая статья, потому что вечная расшифровка «всадник, скачущий впереди», никакого отношения к реальности не имеет. Ещё в древнем фильме по сценарию молодого Лунгина «Конец императора тайги» девушка, в которую влюблён 16-летний Гайдар, говорит ему, когда он себя называет «хайдар Голиков», «командир Голиков», говорит, что «хайдар» не командир, «хайдар» означает «ты куда?». И вот этот вопрос «ты куда?», который он постоянно своим псевдонимом к себе обращает, гораздо точнее соответствует сущности его прозы. Хотя «Гайдар», как он сам это расшифровывал, есть не что иное, как краткая шифровка его данных.
Его любимым героем всю жизнь был Д’Артаньян, так вот «г» - это «Голиков», «ай» - сокращение от «Аркадий», а «д’ар» - «из Арзамаса». Отсюда «Гайдар» - такая краткая шифровка. Но то, что он послушал это имя где-то в хакасских своих экспедициях, безусловно. И самое интересное, что оно очень подходит и ему, и всем другим представителям клана. Фамилию унаследовал и отважный Тимур Гайдар, замечательный флотоводец, который тоже известен храбростью и риском, и Егор Гайдар, применительно к которому Михаил Успенский так точно перевёл его фамилию как «всадник, скачущий впереди лошади», и Мария Гайдар с её невероятно бурной биографией и столь же бурными, как хакасские дела Гайдара, подвигами в Вятке. Всё это действительно оказалось вечным, наследуемым: беспрерывная тяга к странствиям, невозможность вписаться в обыденность, книжность, романтизм и риск. Вы скажете, что многие люди за это платят жизнью. Простите, за сохранение той рутины, в которой мы живём повседневно, многие тоже платят жизнью, но при этом без всяких изменений и без всякого толка. Хочу вам напомнить, что все мы платим жизнью, потому что кончим мы все одинаково, просто одни платят за что-то, как Гайдар, а другие - ни за что, как подавляющее большинство. Здесь очень уместно вспомнить замечательный диалог:
« - Те, кто пойдут с детьми, обязательно умрут.
- А что будет с теми, кто не пойдёт с детьми?
- Они тоже умрут, но на несколько секунд позже».
окончание
.