Дмитрий Быков // "GQ", №6, июнь 2011 года
ВРЕМЯ П
Старая книга Виктора Пелевина и её подзадержавшаяся экранизация выглядят произведениями о будущем.
Я пишу эти заметки сразу после премьеры «Generation П», а вы читаете в июне, но это ведь не о фильме. Воздуха в этой картине еще меньше, чем было в книге Пелевина, отличной, надо сказать, но безвыходной и душной. Там были, правда, говорящие ивы, которые спрашивали героя - зачем он вверг их и себя в этот ужасный мир?- но не очень понятно было, какая у него альтернатива. Вавилен Татарский - явно не тот человек, у которого могла быть в 90-е годы другая судьба: ему не на что опереться, он потому и попал у Пелевина в герои новой эпохи, что идеально ее воплощал. Недурной от природы человек, наделенный гибкой спиной, памятью о том, что такое хорошо и что такое плохо, и глубинной позднесоветской уверенностью в том, что все это туфта, а настоящая жизнь всегда здесь и сейчас, и надо хватать, пока можно.
Я пытаюсь разобраться в причинах раздражения и той особой, совершенно непелевинской грусти, которую книга у меня вызывает, будучи - еще раз повторю - «хорошей» в обычном критическом смысле. Грусть от текстов Пелевина - даже самых злых,- всегда светлая, элегическая: Пелевин лучше всего пишет о том, что умерло, берется только за исчерпанные эпохи, и главная его тема - именно «прошедшее время», итоги которого он подводит. Он не репортер, не сочинитель экспресс-отзывов на текущее положение дел - он разбирается с уходящими временами так же умело, как Сорокин работает с мертвыми стилями. Когда Пелевин писал «Generation», казалось, что 90-е закончились и что конец их обозначен дефолтом 98. Но штука в том, что никуда они не делись. Была робкая надежда, что дефолт - при всей его отвратительности - собьет всю пену, обнажит иллюзорность свободы и процветания, вытолкнет на поверхность людей, умеющих что-то делать и считать на два хода вперед. Но на поверхности осталось ровно то, что и должно плавать сверху.
В итоге в «Generation П» культовые герои 90-х, временно отошедшие отдел, но сейчас берущие очередной реванш, радостно изгаляются над самими собой. Охлобыстин, Парфенов, Литвинова, Епифанцев, Шнуров - все они вспоминают свой праздник; они понимают теперь его ущербность, но на смену-то ему пришло нечто вовсе уж невообразимое. Картина выходит очень вовремя - когда оказалось, что пинаемые и поносимые «лихие 90-е» были и умней, и плодотворней нулевых. Оказалось, что единственной альтернативой «стильным» и «культовым» ничтожествам, олигархам, кокаиновым презентациям и прочим штампам являются силовики, то есть все то же самое, но в исполнении кооператива «Озеро», узким кругом патриотично настроенных оборотней в погонах. Книга, задуманная Пелевиным как реквием среднему классу, оказывается первой ласточкой его возрождения: ясно, что после падения силовиков нас ожидает еще один краткий ренессанс консюмеристского постмодерна. А постмодерн в отечественном понимании - вещь такая, что он может быть сколь угодно профессионален, но «у холма нет вершины», а потому художественный результат проблематичен. Ощущение от гинзбурговской картины у меня не совсем приличное - словно два часа трахался с недурной вроде бы девушкой, но не кончил; постмодерн вообще «не кончает», любой конечный процесс пугает его, отсюда культ сиквелов.
Относительно 90-х у меня никогда не было особо теплых чувств, но есть один серьезный комплекс. Словно жил в 20-е - и не побыл ни комиссаром, ни нэпманом, ни эмигрантом, ни лефовцем. Правда, 20-е-то были пототальнее, в советской жизни всяко пришлось бы участвовать либо в качестве кузнеца всеобщего счастья, либо в качестве врага и лишенца. 90-е оставляли нишу выживальца, и в этой нише существовало 90% населения. Это население упоминается у Пелевина лишь как торговцы сигаретами у метро, помнящие, что такое коллективное бессознательное. Между тем их было больше, и они не только спивались или ездили челноками в Польшу, но и думали, и что-то писали, и вообще занимались своим делом. Я умом-то понимаю, что принадлежать к этому большинству и есть самое правильное, потому что, в конце концов, я ничего другого не умею,- но хочется же быть выразителем эпохи! И лишь потом я заставляю себя понять, что самое верное в России как раз повторять слова Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». Ибо для типичных представителей все кончается хуже всего - от них вообще ничего не остается.
Как расправилась сталинская контрреволюция с Тухачевским, путинская - с Ходорковским, николаевская - с декабристами, а екатерининская - с Радищевым; как контрреформы XIX и XX веков съели шестидесятников; как нулевые прожевали НТВ и клубно-кислотную культуру со всем постмодерном... А выживают в России только две категории населения: самые худшие - те, кто вообще ничего не умеет, - и самые инертные: те, кто вообще ни на что не ведется.
Наверное, это интересная страна с интересно работающими фильтрами. Но в такой стране нет и не может быть среднего класса, потому что каждые 20-30 лет она его уничтожает. Средним классом ведь и называется тот, кто ведется на иллюзии. Чтобы выжить в России и что-то сделать, тут надо быть либо законченной гадиной, либо «лишним человеком» в высшем смысле - человеком, ориентированным на вневременные ценности, но от такого человека стране очень мало толку. Вот и получается, что Россия состоит из тех, кто никому не нужен, и тех, кому не нужен никто. Интересный вывод, но совершенно безрадостный. Такой же интересный, безрадостный и бесперспективный, как фильм «Generation П».
.