О бедном ростовском скульпторе. Часть 3
Но поэтической, творческой натуре Горского не удастся развернуться и на этот раз. Не было средств, не оказалось материалов, чтобы осуществить задуманное. Через три недели скульптор уже с горькой иронией сообщит: “Ну, Зокина и Лилюсик, поздравьте меня! Не имея больше глины-каолина, я начал лепить из грязи, которой на улице возле мастерской целые залежи.
И что ты, Зокина, думаешь? Выходит прекрасно, даже приятно лепить, не навивается, как иногда плохая глина. В общем, работаю себе и рассуждаю, что и как. А после обеда заходит в мастерскую начальник и говорит: “Ну, Николай Николаевич, довольно тебе в грязи возиться, берись-ка лучше за чистую работу, а пока иди - подпиши эту бумажонку” и показывает приказ директора, где: “ввиду невведения в план промкомбината производства скульпторы, мастера-скульптора Горского предупреждаю об увольнении с 11.3.1940 г.”.
После этого начальник дал задание рисовать портреты Ленина и Сталина масляными красками, к чему я уже и приступил. А после работы и до работы буду заканчивать скульптуру, чтобы потом зафотографировать”.
Так первые месяцы 1941 года принесли с собой и перепады настроения, и прощание со штатной должностью, и неопределенность будущих дней. К сожалению, материалы архива ничего не сохранили о том, как и где застал семью июнь 1941 года. А в автобиографии Горского есть только одна скупая строчка: “Участвовал на фронтах в Отечественной войне”. Без всякого объяснения.
Известно, что еще в ноябре 1940 года Горский сообщил жене о том, что “сегодня (30 ноября. - И. П.) я прошел медкомиссию и освобожден от воинской обязанности совсем по статье 75. Билет выдали другого образца, не такой, как у военнообязанных, т.е.: “Свидетельство № ... бессрочное об освобождении от воинской обязанности”. И “снят с военного учета”. Поэтому ничего удивительного в том, что в первые месяцы войны решающих перемен в жизни Горского не произошло. Забота о хлебе насущном, поиски работы снова погнали его в дорогу.
Из письма домой от 8 августа 1941 года
“Пришлось нам, в общем, поблукать изрядно. (Вместе со спутникам они отправились на поиски продуктов по селам. - И. П.) Люди на дороге редко встречались, а если что спросишь, отвечают: “не знаем”. Одна из дорог показалась нам хорошо наезженной, и мы приняли ее за тракт, пошли, а оказалось, что этот тракт привел нас туда, откуда вышли. К счастью, выручил встречный пастух, который знает все села, куда нам нужно идти.
Наш пищевой запас мы при первом же привале ликвидировали, так что съели по кусочку хлеба и запили водой. В хате я прилег на стульях, чуть всхрапнул и соскочил, потому что, во-первых, “мягкая” постель, а во-вторых, у нас не было “кавказского порошка” от клопов. Ну кое-как ночь прокоротали, а утром - в путь”.
Тогда же Горский побывал и на родине, в селе Миллерово, навестил родных.
Из письма от 30 август 1941 года
“В Миллерово колхоз считается богатым: в селе электричество, но огня не зажигают - нельзя из-за военного положения. Приняли нас очень хорошо. Хотя было и воскресенье, но все работали на полях до захода солнца. Ночью пошел дождь, и сегодня идет целый день. Я починил свои черевички и готовлюсь чинить в большой хате крышу соломой и бурьяном.
Мать уже старенькая, но все работает по хозяйству и нянчит Павкину (сына. - И.П.) дочку. Ну, а относительно работы дело швах. Председатель совета сказал мне, что уже уборка подходит к концу, и посоветовал просто рисовать портреты с желающих. А потом, может быть, и декорацию в клубе придется нарисовать, или задумают заказать скульптуру. В общем - пока гостюем”.
Из письма от 30 августа 1941 года
“Ну, Зоя, как говорят - бедному жениться - так и ночь коротка - так и у меня с работой. В клубе сейчас никакой работы не ведется, а для физической я, оказывается, совсем негоден. Здоровье мое совсем подкосилось - ревматизм покоя не дает, боль в переломанной спине тоже не проходит. Совсем инвалидом стал, а моральное состояние и того хуже.
Я жил и боролся, потому что была мечта, была цель, к которой я стремился, не обращая внимания на физические недостатки - в данный момент это все оказалось ненужным. Если сейчас обездолены миллионы людей, то что значит отдельное существо? И если были в моей жизни отдельные просветы, так эти искорки до пламени не восходили и быстро гасли.
Не знаю, не пойму - может, это у меня от состояния здоровья? А может, и от другого, потому что к кому я приехал немного отдохнуть, не в лучшем положении.
23-го Павла взяли на войну. Архип работает сторожем, здоровьем слаб, а семья 7 душ. Тянет домой. Что-нибудь да будем делать, хоть сторожем куда поступлю. В конце концов, живут же люди и похуже...”
Новые сведения заключает в сeбe письмо, которое семья получила год спустя. И как разительно отличает его от предыдущих посланий и общий настрой, и отношение к жизни, в которой Горский снова боец и ее активный участник.
На письме был необычный обратный адрес. Оно послано со станции Трубецкая из II отделения первого Ростовского трудового полка. “Зока, - писал Горский, - я с 15 по 2-е августа буду работать на прорыве по уборке хлеба в совхозе “Гигант” с оплатой 1 рубль в день. Я - ответственный редактор газеты “Трудармеец” и тружусь на поле. Наша бригада ударная, выполняем на 100 и 150 процентов.
Я больше поехал с целью изучения жизни колхозов и совхозов. Материала очень много”.
В феврале 1943 года Горский был призван в действующую армию и зачислен в 118-й отдельный инженерно-стрелковый батальон сапером. К сожалению, подробностей фронтовой жизни художника почти не сохранилось. Исключением стало событие, в котором Горский представлен как боец действующей армии, скульптор, чей труд оказался востребованным в самой непредвиденной фронтовой обстановке.
Сохранились два документа. Один, на котором подпись “боец-художник Горский” - докладная записка командованию о материалах, необходимых ему для сооружения монумента. Второй - собственноручная запись мелким почерком о самом событии.
На лицевой стороне этого небольшого листочка бумаги со штампом полевой почты № 44 200 командир части капитан Белов давал предписание некоему сержанту Исаеву “убыть в штаб бригады в распоряжение майора Михайлова вместе с четырьмя человеками”.
Среди четырех откомандированных был и боец Горский.
Этому отряду из пятерых человек предстояло выполнить задание - поставить на берегу Сиваша памятник героям-саперам, сумевшим построить под вражеским огнем, в мороз и пургу два трехкилометровых моста через Гнилое море.
Таков был приказ, и его предстояло выполнять.
Очевидно, клочок бумаги с предписанием был единственным, который оказался под рукой, когда Горский решил записать для памяти историю рождения монумента.
Памятник высотой 6,5 метра предстояло установить за 10 дней. “Статуя начата 22.3.1944 года, - записал Горский. - Работали три дня все 5 человек. Потом остались лишь мл. сержант Василий Исаев, Егор Ляпин и я. Окончили 13.5.44 г. Из этого времени работали лишь 8 дней. Остальное время дожди и снегопад. 16-го перевезли на санях из 3-4-метровых бревен. Bо время перевозки (2 километра) и втягивания на пьедестал статуя была разрушена - отвалились грудь, левая рука и левый бок. 18-го закончил реставрацию, 19-го окрасили. 20-го уехал догонять часть. 24-го снова с нач. п/о Перельманом на легковой машине уехали к статуе для окраски серебряной бронзой. 28-го окончили и закрыли плащ-палаткой.
Третьего числа был представлен к награде медалью “За боевые заслуги”, но еще не получил.
10 июня состоялось открытие”.
Возвращением к фронтовым будням художника стали и копии писем, которые он получал от семьи в 1943 году. Лиля регулярно сообщала ему о событиях дома.
“Здравствуй, дорогой папочка!
Сегодня мы получили твою открытку, что ты послал 17 сентября 43 года, в которой ты пишешь, что получил от нас только одну весточку. А ведь мы отвечаем на каждое твое письмо. Деньги от тебя 400 рублей получили и сделали на них ремонт обеих печей, застеклили окна, купили внутренний замок (взамен украденного румынами). Вставили наружную дверь и вставили везде запоры. Остался “маленький” ремонт крыши со стропилами, но так как в этом году его сделать невозможно, оставили на следующий.
Деньги, что ты высылал к моему дню рождения, еще не получила, а поэтому взяла взаймы у мамы и расправилась с ними так: сходили с подругам в кино, посмотрели “Песнь о любви”, очень интересная картина.
Учусь по-прежнему в ФЗУ. Четыре часа работаем в цехе, а четыре - теоретические предметы. Кормят три раза в день. Мама мне купила ко дню рождения часы-ходики, но ничего не пекла, как это обычно бывает...
12 сентября 1943 года
Дорогой папочка! Сообщаем, что живы и здоровы, чего и тебе желаем. Деньги твои получили, за что благодарны, они очень пришлись кстати. Нам Бурцев (сосед) делает двери в зимнюю комнату и кухню, за что платим 200 рублей. Мама ездила в Богаев, купила огурцов и помидор, а в Ростове продала, так вот и выкручиваемся. Что дальше делать, не знаем. Если маме поступить на работу - дома все полетит, потому что среди дня обирают квартиры. Так что на зиму ничего не останется - это уж как пить дать.
Все что мы садили и сеяли, - выгорело! Разве только будет немного капусты.
Ну, а как там у вас на войне? Далеко уже угнали немца? Гоните его, паразита, подальше, гоните до Берлина и дальше, чтобы его и духу на земле не было, а ты, папа, приезжай домой поскорее, будем голодать вместе.
Папа, в тот день, как мы получили твое письмо, в котором ты поздравляешь нас со взятием Харькова, у нас за день раньше взяли Таганрог. О, сколько было радости! Люди и плакали, и смеялись. Ну, а теперь весь Донбасс очистили от немецкой дряни.
Здесь поговаривают, что стариков будут отпускать домой. Может быть, и тебя отпустят? Твои дочь Лиля и жена Зоя.
25 сентября 43 г.
Дорогой папочка! Мы живем по-старому. Мама опять поехала в Богаев и больше не хочет, потому что никакого толку нет, а у нас пока ни мучинки, ни крупинки нет.
Почему мы уже столько времени не получаем от тебя писем? Последнее ты писал 2 сентября.
22 октября 1943 года
Письмо твое получилм, из которого узнали, что вас перевели на другое направление фронта. И очень печально, что вы все время находитесь под огнем.
Мама покупает пшеницу, мелет и продает муку, чем и живем. Дома все в порядке, куры все целые, цыплята растут. Мне выдали обмундирование - туфли и юбку, жакетку, нижнюю рубашку, рейтузы и носки. Я поступила в драматический кружок. 29 октября должна выступать на сцене. Целую тебя крепко-крепко, милый папочка. Твоя дочь Лиля.
9 ноября 1943 года
Папа, почему ты уже больше месяца ничего не пишешь? Забыл о нас или с тобой что случилось? Даже с праздником Октября не поздравил и не поздравил с освобождением Киева. Мы живем по-старому, я учусь в ремесленном. Праздник провела неважно.
28 ноября 1943 года
Папочка, письмо твое мы получили сегодня, сегодня и отвечаем. Прихожу из школы, а в дверях твое письмо. Ты не представляешь, как я была рада! Мы думали, что тебя уже и в живых нет. Мама так нервничала, что от тебя так долго нет писем. Целых 37 дней прошло, как мы не получали от тебя вестей.
Так вот - сначала обрадовались, а потом, когда прочитали твое письмо, мама и голову опустила, что тебе приходится там так плохо.
Ну что же - ничего не поделаешь. Нам ведь тоже нелегко. Ты борешься с врагами, с паразитами-немцами, защищаешь нас, и мы гордимся тобой, что хотя ты и немолодой, седой, защищаешь нас, твою семью, свою Родину. Просьба к тебе - насколько можно - береги себя, а мы тебя не забываем.
Не проходит ни дня, ни часа, ни минуты, когда мы с мамой не вспоминаем о тебе. Ложимся спать - о тебе загадываем, а утром спрашиваем друг у друга, снился ли ты кому и в каком виде.
Ты пишешь, что тебя что-то сохранило, и мы с мамой решили, что судьба сохранила тебя для нас. И в дальнейшем будем о тебе думать и болеть о тебе. Чтобы ты остался жив и невредим и вернулся домой. Ну, если судьбе будет угодно тебя повредить или пошатнуть твое здоровье, для нас ты был и будешь дорогим семьянином-отцом.
Скорей загоняй проклятых курятников в Черное море и возвращайся, а мы постараемся как-нибудь пережить и пропитаться, сохранить, не продать и не проесть то, что у тебя есть. Чтобы когда придешь, у тебя было чистое надеть и в чистом заснуть.
Мама ради 500 гр. хлеба поступила на работу. Я учусь и работаю. Талоны на уголь обещают. Большого голода не предвидится. Плохо только, что, когда идут дожди, крыша течет. И еще: у нас украли 10 штук курей, осталось пять штук. Сегодня еще одного петуха украли. Вот и все наши новости. Пиши чаще, чтобы мама не волновалась. Лиля”.
Демобилизовался Горский только в августе 1945 года. По возвращении в Ростов работы по специальности не оказалось, и он вынужден был соглашаться на любую. Так, в трудовой книжке скульптора появилась запись о том, что 26 декабря 1945 года он принят в 53-й отряд ВОХР при заводе Ростсельмаш стрелком.
В этой должности художник проработал год и был уволен “по состоянию здоровья”.
Из трудовой книжки
“1946 год. Принят в художественно-ремесленное училище № 14 на должность мастера лепного дела.
1949 год. Уволен по собственному желанию.
1949 год. Принят на должность художника-скульптора художественного фонда СССР в г. Ростов-на-Дону.
1950 год. Уволен по собственному желанию”.
Далее - работа в фонде на разных объектах и должностях: выполнение лепных работ в клубе рудника Голубовка, зачисление в Кадиевскую мастерскую художников, временное зачисление в скульптурный цех мастерских фонда, после которого тот же финал: “уволен по собственному желанию”.
Tак продолжалось до тех пор, пока художника однажды не осенила идея. Похоже, душевный кризис, неудовлетворенность собой, усталость от бесконечной текучки и четкое понимание того, что все его занятия не соответствуют подлинным возможностям, становился все острее. И на главный вопрос “для чего я жил?” по-прежнему не было ответа.
Идея показалась настолько реальной и необходимой, настолько соответствовала тому предназначению, к которому он всегда стремился, что желание как можно скорее приступить к делу обрело реальные черты.
ГЛАВНОЕ ДЕЛО ЖИЗНИ
О самом главном деле в своей жизни Горский расскажет сам. Расскажет письмами, в которых он делился самым сокровенным. В сущности, это монолог на тему, захватившую скульптора на целых 10 лет.
Из писем от 20 июля 68-го года и 23 февраля 72-го года журналисту Ю.М. Елфимову (черновик)
“Давно всеми позабытый и никому не нужный, я уже опустил крылья творческих устремлений и пришел к заключению, что настал конец всему. Но желание создать что-то необыкновенное и грандиозное бурлило в моих мыслях уже много лет подряд.
Но что?
И вот в канун 90-летия Великой жизни в мой мозг словно током ударила огнедышащая мысль:
Ленин! Ленин! Вот именно Ленин, его необыкновенная личность в истории человечества - сверкала в моем сознании вечно негасимой полярной звездой.
Я искал выход и, не находя его, страдал.
Подчас делалось страшно от пресловутой робости и сознания того, что такая задача рядовому человеку не под силу. Это надлежало сделать не мне, а другому, более сильному, решительному и талантливому художнику.
Так я себя чувствовал, пока не родилось новое психологическое состояние - цель.
Ленин стал моей неотразимой целью.
Я уже знал, верил, что смогу все сделать, что сама жизнь меня подтолкнула к такому подвигу.
В конце 60-летия своей жизни я задумал создать его бессмертный образ.
В каждом городе, поселках и селах мы встречаем его изображение. В иных - только потому, что на портрете человек с небольшой бородкой и лысиной, люди считают, что перед ними Ленин. На самом деле - это лишь смутный отпечаток действительности, подчас - карикатура на образ Ленина, и мне было больно такое видеть и понимать. К тому же изображение выполняется в таких ничтожно малых размерах, что на зрителя производит слабое и мимолетное впечатление любой ансамбль.
Я задумал памятник не таким, чтобы его мог закрывать от зрителя какой-то кустик, а чтобы для него были малыми и гигантские деревья, и высотные здания. Чтобы стоя на площади города или в степной местности, бюст его был виден за десятки километров.
Сначала я сделал его в натуральную величину, т.е. 24 см одна голова. Такого размера у меня десятки вариантов, с различным выражением его лица. Они вполне могли подойти для каслинского литья. Но я увлечен монументом-гигантом и начал делать голову в 12 метров. Помешала холодная зима 1969 года, и я в комнатных условиях начал делать голову в 2 метра 40 см, т.е. увеличил первоначальный вариант только в 10 раз (5 метров высотой и восьмиугольник 9 метров в диаметре)”.
Сохранились и некоторые подробности самого процесса создания бюста, а результат работы вскоре был отмечен прессой.
“Есть в нашем городе переулок Манычский, - писала газета “Вечерний Ростов” 26 февраля 1972 г. - Он отличается от всех улиц и переулков особой приметой - гигантским бюстом В.И. Ленина...
Сейчас бюст вождя высотой почти в 2,5 метра установлен во дворе дома № 57 на специально устроенной площадке на крыше мастерской скульптора”.
Однако сначала он стоял не на мастерской, а внутри ее. Чтобы правильно оценить пропорции изображения, надо было рассматривать работу с расстояния в 10 раз большего, чем высота.
“- А у меня вся мастерская 9 метров в диаметре, - сетовал Горский, - стало быть, я мог отступить от работы всего на 4-5 метров.
Разобрав стену, я сделал ворота и уже в них смотрел на бюст с нужного расстояния.
Мелькнула мысль воспользоваться биноклем. “Выцыганил” у жены деньги, купил театральный бинокль - стало немного лучше. Устранил много ошибок”.
К сожалению, в архиве Горского, его письмах не раскрыты многие детали работы художника над образом Ленина, зато подробно восстановлен печальный финал.
Сохранилась копия обращения в Ростовские отделение Художественного фонда России за подписью секретаря Первомайского райкома партии Н. Карпуна, с просьбой создать авторитетную комиссию по оценке работы скульптора Н. Горского над бюстом В.И Ленина, который он “изготовил по своей инициативе”. Кроме того, предлагалось определить место для установки бюста и выплатить художнику гонорар.
Однако этому благому намерению не суждено было сбыться.
В письме к другу Жоре от 7 января 1970 года Горский делится своими переживаниями о развитии событий:
“- Жора, не представляешь, как мне сейчас тяжело и страшно. Мне еще не приходилось переживать такого ужаса даже на фронтах Отечественной войны.
Может быть, это потому, что я был молод и не имел представления о ценности жизни, а теперь, когда жизнь уже по сути кончается, а грандиознейшая цель так близка и необходима, мне, уже усталому и изувеченному, приходится хватать ее за хвост. Вдруг она вырвется, и в руках останутся только перья?
Тебе, может быть, непонятен бред моего многословия, так я поясню. Зоя очень тяжело больна, находится уже в бессознательном состоянии, и это не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Это одно. Другое то, что бюст Ленина уже был утвержден жюри художественнее фонда, как вдруг неожиданно возникло препятствие.
Директор фонда т. Серобаба, до того на все соглашавшийся, вдруг струсил и отказался взять на себя ответственность за осуществление проекта.
На письме секретаря райкома он наложил резолюцию, что, дескать, мастерские фонда не вправе это сделать, что на осуществление таких объектов изобразительного искусства, как мой, может дать санкцию только Москва.
Так почему же 3 месяца тому назад нельзя было об этом заявить? А теперь, когда так мало времени осталось до юбилея, вдруг пришлось узнать, что время прошло впустую.
А тут еще сама природа встала мне поперек горла.
Нужно же было так случиться?
Крыша моей мастерской непригодна для таких явлений, какие произошли во вчерашнюю ночь.
Зима. В 17-25 градусов мороза и вдруг ливневый дождь. Бюст стоит в мастерской, но потекла крыша, и у моего Ленина отпали нос, борода, уши. Вот и посуди: времени в обрез, от больной Зои нельзя отойти, а дождь льет как из ведра. Я из-за такой непогоды тоже согнулся в дугу (сломанный позвоночник дает себя знать), а тут такая беда.
Что делать? Ведь бюст Ленина надо было сфотографировать и послать в Москву для утверждения, а что я буду фотографировать? Разрушенные его остатки?
И все-таки с умопомрачающими болями в позвоночнике, под проливным дождем я один, без чьей-либо помощи, срываю со стен защитительные от солнца листы толевой бумаги, набиваю их на сделанный каркас четырехугольника, дабы все это прикрепить к потолку мастерской выше головы Ленина, чтобы защитить его от разрушающих потоков воды. И, знаешь, обида, жалость к другу жизни, к самому себе и своему делу не угнетает меня, а увеличивает ярость, способную победить любые препятствия.
Чудовищное напряжение чувств и воли были моим законом с детства. Я привык к невзгодам и научился их побеждать в любых условиях. Если есть желание - все можно преодолеть, это было, есть и будет моим девизом.
Потратив 30-45 минут на борьбу со стихией, я принялся восстанавливать утраченные детали бюста. Это гораздо труднее, чем делать заново. Но время! Время требовало поступать именно так.
Через 10-15 минут напряженной работы с оледеневшими пальцами бегу к жене. От ее ужасающих душу стонов у меня волосы дыбом. Вокруг никого - дочь и зять на работе, внук в школе, а врачи давно отказались что-либо сделать.
И вдруг! Стоны больной прекратились, она вроде и дышать перестала. Сейчас умрет?
На фронтах я видел смерть не раз, а иногда в одно мгновение гибли десятки солдат, знакомых и незнакомых людей, но то была война, и каждый из нас свыкся с мыслью, что это неотвратимая неизбежность, а это... Это...
От мертвей тишины в комнате у меня мурашки пошли по телу. Смерть? Но нет. Тихо дыша, Зоя спала, и, немного успокоившись, я пошел работать”.
Однако подняться Зое Петровне уже не пришлось. В канун нового, 1970 года состояние ее ухудшилось. Врач, придя 3-го января, установила тяжелый грипп, осложнения на печень и почки. А 17 января в 8 утра Зоя Петровна скончалась.
Горский тяжело переживал эту потерю. “Как же так, - сокрушался он. - Ведь 9-го мая, в день моего 70-летия (Зоя Петровна была старше Горского на 5 лет. - И.П.), мы собирались отметить свою золотую свадьбу. И вдруг такое...” “Я тяжело заболел и был прикован к постели. Жену хоронили без моего участия...”
Что было дальше? А дальше - еще в одном письме от 5 марта неизвестному адресату (текст письма - черновик). Сначала события обещали многое. Затем вся эпопея с директором МЖБК (расшифровка непонятна), куда Горский поступил сторожем, закружила его каруселью необязательности и бюрократизма.
Рассказывает Н. Горский
В субботу 7 февраля 1970 г. ко мне подошел директор комбината Борис Петрович и, взглянув на фото бюста, сказал, что берется поставить памятник.
- Сколько это будет стоить для вас? - спросил он.
- Ничего, я делал его на общественных началах.
- Как же так? - удивился он. - Вы же работали и будете работать. Успеете к юбилею сделать?
- Это будет зависеть только от вас: если починить крышу мастерской вовремя доставить материалы - алебастр, паклю, проволоку, посуду, кисти и т.д., то успеем.
- Тогда приходите в понедельник. А знаете... Лучше во вторник, и мы договоримся. Во всяком случае, я вас временно зачислю на какую-либо работу, рублей на 80-100 в месяц, и это будет хоть малая плата за ваш труд. Согласны?
- Не только согласен, но я уже сейчас на десятом небе!
Я был так ошеломлен случившимся, что не находил себе места. Радость от мысли, что моя мечта осуществится, подхватила меня, как морская волна, и понесла в края побед и справедливости. И когда в 21 час пришла наш бригадир Лидия Николаевна Разогреева, тоже сочувствующая мне, мы договорились, что она даст мне отпуск для работы.
В эту ночь дежурства я, как мне кажется, помолодел на все свои 69 лет. Я будто родился заново. О, как прекрасны и величественны минуты справедливого торжества!
10-го в половине восьмого утра я был на МЖБК.
Машина директора бесшумно вошла в ворота и остановилась у подъезда в контору. Улыбка его меня обнадежила: значит, все в порядке.
Приветливо поздоровавшись со мной за руку (чего раньше не бывало), он повел меня в свой кабинет.
- Ну, говорите, что вам нужно в первую очередь. Прежде всего, давайте решим, где бюст Ленина ставить. Я думаю - во дворе завода.
- А я думаю поставить перед заводом, его будет видно с двух автобусно-троллейбусных магистралей. К тому же здесь остановка. Всегда много людей будет его видеть.
- Согласен. Говорите, что нужно.
Он позвал секретаря и дал необходимые распоряжения.
Но... С материалами получился затор.
Прошел 11-й день марта.
12-го я последний день на дежурстве. После бригадира был в управлении вневедомственной охраны и оформил отпуск.
13-го целый день проторчал на заводе и ничего не добился.
17-го привезли три железных бочки алебастра по 50 кг. Я начал доделывать разрушение детали бюста и не завершил работу, т.к. алебастр закончился.
18-го сообщили, что алебастр выписан, но мне его не в чем доставить!
20-го пятница прошла впустую.
21-22 - выходные.
23-го говорил с директором, что время идет. О подаче моего заявления на временную работу ни слова.
24-го привезли короб алебастра и подъемным краном поставили на улице. Я работал над торсом.
25-го подал заявление о поступлении разнорабочим с 80-ю руб. в месяц.
26-е. Ветер и дождь. Покров бюста плохо высыхает, но я работаю над торсом.
27-е. Готовил аппаратуру для формовки.
28-29-го тревога возрастает: одному такую махину не отформовать.
30-го пошел к бригадиру Разогреевой брать разрешение на отпуск за свой счет. Ведь 1-го апреля выходить на работу”.
Продолжение этой истории уже в другом письме некой Наталье Львовне:
“Итак, загвоздка в формовке. Я побывал в фонде и договорился со своими бывшими учениками, но они слишком заняты, могут работать только вечерами и стоить это будет в три раза дороже, т.е. 1500 рублей. В течение недели они отформуют, в два-три дня отольют и установят. Сколько я ни торговался никто из троих на уступки не пошел.
С поникшей головой явился я к директору, и он... отказался.
В связи с этой беготней и волнениями я слег в постель, к тому же узнал, что мне будут платить не 120 рублей, как договаривались, а всего тридцать. А я ведь рассчитывал из этих денег заплатить ребятам, которых (был уверен) найду.
Полторы тонны алебастра должны забрать обратно. Мастеров я так и не нашел, а время двигалось вперед неимоверно быстро. Пошел к секретарю райкома, но его уже не было - уехал в отпуск, а его заместитель отказался этим заниматься. Так мне не пришлось осуществить свою мечту к юбилею.
Пытался формовать сам - не получилось. Когда поднял полведра разведенного алебастра, мой позвоночник не выдержал, и от страшной боли я свалился на землю. Слег на полтора месяца и свое 70-летие отмечал в постели...”
По существу можно было бы поставить завершающую точку в этой очень важной для Горского истории. Однако другие, более поздние письма подтверждают, что и в дальнейшем работа над бюстом продолжалась. Более того, Горскому пришлось пережить еще одну трагедию, которая едва не лишила его уже сделанной работы, как и едва не стоила в буквальном смысле жизни.
Об этом в двух письмах: в редакцию ростовского радио и друзьям Жоре и Нине. От 20 ноября 1973 года и 26 декабря тоже 1973 года.
“Ох, и не везет же мне со здоровьем - не только физическим, но и духовным. А случилось страшное. В ночь с 12 на 13-е декабря разразилась такая страшная буря, что ломала деревья, сорвала с летней кухни и летних сараев крыши, а мастерскую и особенно загородку бюста Ленина на ее крыше так тормошила, что мною овладел ужас.
Будучи еще до этого нездоров, я вдруг почувствовал, как задрожала вся моя саманная хибарка. Электролампа начала мигать, a в уши ворвался невероятной силы шум и грохот. Репродуктор умолк. На будильнике было 23 часа 23 минуты.
Пока я одевался, нашел свечу, чтобы выйти во двор и узнать, в чем дело, молниеносно пронзила догадка: буря! Ленин! Бюст Ленина, мой многолетний почти нечеловеческий труд превратится в развалину.
Я чуть ли не на четвереньках выполз во двор и увидел страшную картину! Сорванные с кухни и сараев куски толи летали по двору, как сказочные драконы.
Я включил свет - внутренний и внешний - тросы, поддерживающие загородки бюста Ленина, звенели и гудели, как сирены во время тревоги.
Мысль подпереть конструкцию рейками или дисками, а их было много на крыше, увеличила незначительные мои силы.
По шестиметровой лестнице, позабыв о болях, я взобрался на крышу мастерской. Вся конструкция и бюст Ленина качались то в одну, то в другую сторону. Руки уже замерзали (я забыл надеть рукавицы), судорога сводила пальцы, но я из последних сил хватал то доски, то рейки, чтобы подпереть бюст, а они срывались и падали на меня.
Одна доска с гвоздями упала на левую ногу и гвоздем пронзила туфель и ступню, вторая ударила по голове, и я свалился.
Вдруг буря так рванула, что тросы порвались. Один из четырех порвался внизу и обмотал меня несколькими витками. Еще рывок - и лампы погасли. В кромешной тьме я распутывал себя, но напрасно. Конструкция затрещала, и крыша ее, как гигантская птица, полетела к соседям. Бюст свалился на центральный столб, прижав и меня к крыше вместе с рейками и досками.
Как потом я узнал, доползши в хату, я два час лежал без сознания, а когда очнулся, обнаружил, что прикрыт одеялом из снега толщиной в 3-5 см, а вокруг мертвая тишина.
Уже по заснеженной дорожке я добрался к дому и обнаружил, что весь в царапинах и ссадинах, а с ноги еле снял туфель, он был приклеен к ноге кровью...
Вот так я и живу. За все лето с большими перерывами починил мастерскую и крышу. Немного выправил пробоины в бюсте Ленина и все. На большее не хватает сил. Да в лежачем положении что же можно делать?”
Продолжая рассказ о своем состоянии, Горский в июле 1973 года писал директору Каслинского музея Э.М. Колупаевой (черновик).
“...Я был так покалечен, что попал в больницу. Вывихнутую правую руку вправили, царапины и пробоины залечили, а удар тяжелой доски по голове обошелся дорого. От сотрясения мозга до сих про бывают страшные боли, они долго не давали возможности нормально спать.
В апреле этого года я снова начал восстанавливать повреждения в бюсте. Самое страшное уже позади, дел еще много.
Часто сижу во дворе и тоскую без работы. А ведь сколько ее, этой работы! Труба на доме вот-вот развалится, стены пооблупились, а ничего делать еще нельзя”.
О дальнейшей судьбе памятника Ильичу много лет спустя написала дочь Горского Лиля - Лилия Николаевна Ненаживина:
“Вы знаете, что отец договорился с заводским МЖБК. Они пришли, посмотрели - им понравилось. Хотели все сделать к 100-летию.
Завезли материалы и начали: отлили несколько форм, а потом рабочие запили, и все остановилось на полпути.
У отца самого не хватало сил и возможностей, он истратил все свои сбережения, но их было очень мало. Заказчики остыли, или у них на заводе что-то не заладилось - точно не знаю. Но работа дальше не двигалась, а тут еще умерла мама.
Он все надеялся, что сам закончит, но сил не хватало, хотя до завершения оставалось немного. Так все постепенно и стало разваливаться
У вас есть фото, чтобы представить, что ему удалось сделать.
Немного виной, как я считаю, был и его характер. Он всегда говорил: “Деньги - ничто. Главное - идея”. Пойти попросить о помощи художественный фонд ему не позволяла гордость. Вот так...”
Талантливый скульптор, сложный и не очень счастливый человек Николай Горский умер 11 мая 1981 года. Похоронен на Северном кладбище Ростова: квартал 51, могила № 57.
Инна Пешкова, "Урал", №1-2008
И что ты, Зокина, думаешь? Выходит прекрасно, даже приятно лепить, не навивается, как иногда плохая глина. В общем, работаю себе и рассуждаю, что и как. А после обеда заходит в мастерскую начальник и говорит: “Ну, Николай Николаевич, довольно тебе в грязи возиться, берись-ка лучше за чистую работу, а пока иди - подпиши эту бумажонку” и показывает приказ директора, где: “ввиду невведения в план промкомбината производства скульпторы, мастера-скульптора Горского предупреждаю об увольнении с 11.3.1940 г.”.
После этого начальник дал задание рисовать портреты Ленина и Сталина масляными красками, к чему я уже и приступил. А после работы и до работы буду заканчивать скульптуру, чтобы потом зафотографировать”.
Так первые месяцы 1941 года принесли с собой и перепады настроения, и прощание со штатной должностью, и неопределенность будущих дней. К сожалению, материалы архива ничего не сохранили о том, как и где застал семью июнь 1941 года. А в автобиографии Горского есть только одна скупая строчка: “Участвовал на фронтах в Отечественной войне”. Без всякого объяснения.
Известно, что еще в ноябре 1940 года Горский сообщил жене о том, что “сегодня (30 ноября. - И. П.) я прошел медкомиссию и освобожден от воинской обязанности совсем по статье 75. Билет выдали другого образца, не такой, как у военнообязанных, т.е.: “Свидетельство № ... бессрочное об освобождении от воинской обязанности”. И “снят с военного учета”. Поэтому ничего удивительного в том, что в первые месяцы войны решающих перемен в жизни Горского не произошло. Забота о хлебе насущном, поиски работы снова погнали его в дорогу.
Из письма домой от 8 августа 1941 года
“Пришлось нам, в общем, поблукать изрядно. (Вместе со спутникам они отправились на поиски продуктов по селам. - И. П.) Люди на дороге редко встречались, а если что спросишь, отвечают: “не знаем”. Одна из дорог показалась нам хорошо наезженной, и мы приняли ее за тракт, пошли, а оказалось, что этот тракт привел нас туда, откуда вышли. К счастью, выручил встречный пастух, который знает все села, куда нам нужно идти.
Наш пищевой запас мы при первом же привале ликвидировали, так что съели по кусочку хлеба и запили водой. В хате я прилег на стульях, чуть всхрапнул и соскочил, потому что, во-первых, “мягкая” постель, а во-вторых, у нас не было “кавказского порошка” от клопов. Ну кое-как ночь прокоротали, а утром - в путь”.
Тогда же Горский побывал и на родине, в селе Миллерово, навестил родных.
Из письма от 30 август 1941 года
“В Миллерово колхоз считается богатым: в селе электричество, но огня не зажигают - нельзя из-за военного положения. Приняли нас очень хорошо. Хотя было и воскресенье, но все работали на полях до захода солнца. Ночью пошел дождь, и сегодня идет целый день. Я починил свои черевички и готовлюсь чинить в большой хате крышу соломой и бурьяном.
Мать уже старенькая, но все работает по хозяйству и нянчит Павкину (сына. - И.П.) дочку. Ну, а относительно работы дело швах. Председатель совета сказал мне, что уже уборка подходит к концу, и посоветовал просто рисовать портреты с желающих. А потом, может быть, и декорацию в клубе придется нарисовать, или задумают заказать скульптуру. В общем - пока гостюем”.
Из письма от 30 августа 1941 года
“Ну, Зоя, как говорят - бедному жениться - так и ночь коротка - так и у меня с работой. В клубе сейчас никакой работы не ведется, а для физической я, оказывается, совсем негоден. Здоровье мое совсем подкосилось - ревматизм покоя не дает, боль в переломанной спине тоже не проходит. Совсем инвалидом стал, а моральное состояние и того хуже.
Я жил и боролся, потому что была мечта, была цель, к которой я стремился, не обращая внимания на физические недостатки - в данный момент это все оказалось ненужным. Если сейчас обездолены миллионы людей, то что значит отдельное существо? И если были в моей жизни отдельные просветы, так эти искорки до пламени не восходили и быстро гасли.
Не знаю, не пойму - может, это у меня от состояния здоровья? А может, и от другого, потому что к кому я приехал немного отдохнуть, не в лучшем положении.
23-го Павла взяли на войну. Архип работает сторожем, здоровьем слаб, а семья 7 душ. Тянет домой. Что-нибудь да будем делать, хоть сторожем куда поступлю. В конце концов, живут же люди и похуже...”
Новые сведения заключает в сeбe письмо, которое семья получила год спустя. И как разительно отличает его от предыдущих посланий и общий настрой, и отношение к жизни, в которой Горский снова боец и ее активный участник.
На письме был необычный обратный адрес. Оно послано со станции Трубецкая из II отделения первого Ростовского трудового полка. “Зока, - писал Горский, - я с 15 по 2-е августа буду работать на прорыве по уборке хлеба в совхозе “Гигант” с оплатой 1 рубль в день. Я - ответственный редактор газеты “Трудармеец” и тружусь на поле. Наша бригада ударная, выполняем на 100 и 150 процентов.
Я больше поехал с целью изучения жизни колхозов и совхозов. Материала очень много”.
В феврале 1943 года Горский был призван в действующую армию и зачислен в 118-й отдельный инженерно-стрелковый батальон сапером. К сожалению, подробностей фронтовой жизни художника почти не сохранилось. Исключением стало событие, в котором Горский представлен как боец действующей армии, скульптор, чей труд оказался востребованным в самой непредвиденной фронтовой обстановке.
Сохранились два документа. Один, на котором подпись “боец-художник Горский” - докладная записка командованию о материалах, необходимых ему для сооружения монумента. Второй - собственноручная запись мелким почерком о самом событии.
На лицевой стороне этого небольшого листочка бумаги со штампом полевой почты № 44 200 командир части капитан Белов давал предписание некоему сержанту Исаеву “убыть в штаб бригады в распоряжение майора Михайлова вместе с четырьмя человеками”.
Среди четырех откомандированных был и боец Горский.
Этому отряду из пятерых человек предстояло выполнить задание - поставить на берегу Сиваша памятник героям-саперам, сумевшим построить под вражеским огнем, в мороз и пургу два трехкилометровых моста через Гнилое море.
Таков был приказ, и его предстояло выполнять.
Очевидно, клочок бумаги с предписанием был единственным, который оказался под рукой, когда Горский решил записать для памяти историю рождения монумента.
Памятник высотой 6,5 метра предстояло установить за 10 дней. “Статуя начата 22.3.1944 года, - записал Горский. - Работали три дня все 5 человек. Потом остались лишь мл. сержант Василий Исаев, Егор Ляпин и я. Окончили 13.5.44 г. Из этого времени работали лишь 8 дней. Остальное время дожди и снегопад. 16-го перевезли на санях из 3-4-метровых бревен. Bо время перевозки (2 километра) и втягивания на пьедестал статуя была разрушена - отвалились грудь, левая рука и левый бок. 18-го закончил реставрацию, 19-го окрасили. 20-го уехал догонять часть. 24-го снова с нач. п/о Перельманом на легковой машине уехали к статуе для окраски серебряной бронзой. 28-го окончили и закрыли плащ-палаткой.
Третьего числа был представлен к награде медалью “За боевые заслуги”, но еще не получил.
10 июня состоялось открытие”.
Возвращением к фронтовым будням художника стали и копии писем, которые он получал от семьи в 1943 году. Лиля регулярно сообщала ему о событиях дома.
“Здравствуй, дорогой папочка!
Сегодня мы получили твою открытку, что ты послал 17 сентября 43 года, в которой ты пишешь, что получил от нас только одну весточку. А ведь мы отвечаем на каждое твое письмо. Деньги от тебя 400 рублей получили и сделали на них ремонт обеих печей, застеклили окна, купили внутренний замок (взамен украденного румынами). Вставили наружную дверь и вставили везде запоры. Остался “маленький” ремонт крыши со стропилами, но так как в этом году его сделать невозможно, оставили на следующий.
Деньги, что ты высылал к моему дню рождения, еще не получила, а поэтому взяла взаймы у мамы и расправилась с ними так: сходили с подругам в кино, посмотрели “Песнь о любви”, очень интересная картина.
Учусь по-прежнему в ФЗУ. Четыре часа работаем в цехе, а четыре - теоретические предметы. Кормят три раза в день. Мама мне купила ко дню рождения часы-ходики, но ничего не пекла, как это обычно бывает...
12 сентября 1943 года
Дорогой папочка! Сообщаем, что живы и здоровы, чего и тебе желаем. Деньги твои получили, за что благодарны, они очень пришлись кстати. Нам Бурцев (сосед) делает двери в зимнюю комнату и кухню, за что платим 200 рублей. Мама ездила в Богаев, купила огурцов и помидор, а в Ростове продала, так вот и выкручиваемся. Что дальше делать, не знаем. Если маме поступить на работу - дома все полетит, потому что среди дня обирают квартиры. Так что на зиму ничего не останется - это уж как пить дать.
Все что мы садили и сеяли, - выгорело! Разве только будет немного капусты.
Ну, а как там у вас на войне? Далеко уже угнали немца? Гоните его, паразита, подальше, гоните до Берлина и дальше, чтобы его и духу на земле не было, а ты, папа, приезжай домой поскорее, будем голодать вместе.
Папа, в тот день, как мы получили твое письмо, в котором ты поздравляешь нас со взятием Харькова, у нас за день раньше взяли Таганрог. О, сколько было радости! Люди и плакали, и смеялись. Ну, а теперь весь Донбасс очистили от немецкой дряни.
Здесь поговаривают, что стариков будут отпускать домой. Может быть, и тебя отпустят? Твои дочь Лиля и жена Зоя.
25 сентября 43 г.
Дорогой папочка! Мы живем по-старому. Мама опять поехала в Богаев и больше не хочет, потому что никакого толку нет, а у нас пока ни мучинки, ни крупинки нет.
Почему мы уже столько времени не получаем от тебя писем? Последнее ты писал 2 сентября.
22 октября 1943 года
Письмо твое получилм, из которого узнали, что вас перевели на другое направление фронта. И очень печально, что вы все время находитесь под огнем.
Мама покупает пшеницу, мелет и продает муку, чем и живем. Дома все в порядке, куры все целые, цыплята растут. Мне выдали обмундирование - туфли и юбку, жакетку, нижнюю рубашку, рейтузы и носки. Я поступила в драматический кружок. 29 октября должна выступать на сцене. Целую тебя крепко-крепко, милый папочка. Твоя дочь Лиля.
9 ноября 1943 года
Папа, почему ты уже больше месяца ничего не пишешь? Забыл о нас или с тобой что случилось? Даже с праздником Октября не поздравил и не поздравил с освобождением Киева. Мы живем по-старому, я учусь в ремесленном. Праздник провела неважно.
28 ноября 1943 года
Папочка, письмо твое мы получили сегодня, сегодня и отвечаем. Прихожу из школы, а в дверях твое письмо. Ты не представляешь, как я была рада! Мы думали, что тебя уже и в живых нет. Мама так нервничала, что от тебя так долго нет писем. Целых 37 дней прошло, как мы не получали от тебя вестей.
Так вот - сначала обрадовались, а потом, когда прочитали твое письмо, мама и голову опустила, что тебе приходится там так плохо.
Ну что же - ничего не поделаешь. Нам ведь тоже нелегко. Ты борешься с врагами, с паразитами-немцами, защищаешь нас, и мы гордимся тобой, что хотя ты и немолодой, седой, защищаешь нас, твою семью, свою Родину. Просьба к тебе - насколько можно - береги себя, а мы тебя не забываем.
Не проходит ни дня, ни часа, ни минуты, когда мы с мамой не вспоминаем о тебе. Ложимся спать - о тебе загадываем, а утром спрашиваем друг у друга, снился ли ты кому и в каком виде.
Ты пишешь, что тебя что-то сохранило, и мы с мамой решили, что судьба сохранила тебя для нас. И в дальнейшем будем о тебе думать и болеть о тебе. Чтобы ты остался жив и невредим и вернулся домой. Ну, если судьбе будет угодно тебя повредить или пошатнуть твое здоровье, для нас ты был и будешь дорогим семьянином-отцом.
Скорей загоняй проклятых курятников в Черное море и возвращайся, а мы постараемся как-нибудь пережить и пропитаться, сохранить, не продать и не проесть то, что у тебя есть. Чтобы когда придешь, у тебя было чистое надеть и в чистом заснуть.
Мама ради 500 гр. хлеба поступила на работу. Я учусь и работаю. Талоны на уголь обещают. Большого голода не предвидится. Плохо только, что, когда идут дожди, крыша течет. И еще: у нас украли 10 штук курей, осталось пять штук. Сегодня еще одного петуха украли. Вот и все наши новости. Пиши чаще, чтобы мама не волновалась. Лиля”.
Демобилизовался Горский только в августе 1945 года. По возвращении в Ростов работы по специальности не оказалось, и он вынужден был соглашаться на любую. Так, в трудовой книжке скульптора появилась запись о том, что 26 декабря 1945 года он принят в 53-й отряд ВОХР при заводе Ростсельмаш стрелком.
В этой должности художник проработал год и был уволен “по состоянию здоровья”.
Из трудовой книжки
“1946 год. Принят в художественно-ремесленное училище № 14 на должность мастера лепного дела.
1949 год. Уволен по собственному желанию.
1949 год. Принят на должность художника-скульптора художественного фонда СССР в г. Ростов-на-Дону.
1950 год. Уволен по собственному желанию”.
Далее - работа в фонде на разных объектах и должностях: выполнение лепных работ в клубе рудника Голубовка, зачисление в Кадиевскую мастерскую художников, временное зачисление в скульптурный цех мастерских фонда, после которого тот же финал: “уволен по собственному желанию”.
Tак продолжалось до тех пор, пока художника однажды не осенила идея. Похоже, душевный кризис, неудовлетворенность собой, усталость от бесконечной текучки и четкое понимание того, что все его занятия не соответствуют подлинным возможностям, становился все острее. И на главный вопрос “для чего я жил?” по-прежнему не было ответа.
Идея показалась настолько реальной и необходимой, настолько соответствовала тому предназначению, к которому он всегда стремился, что желание как можно скорее приступить к делу обрело реальные черты.
ГЛАВНОЕ ДЕЛО ЖИЗНИ
О самом главном деле в своей жизни Горский расскажет сам. Расскажет письмами, в которых он делился самым сокровенным. В сущности, это монолог на тему, захватившую скульптора на целых 10 лет.
Из писем от 20 июля 68-го года и 23 февраля 72-го года журналисту Ю.М. Елфимову (черновик)
“Давно всеми позабытый и никому не нужный, я уже опустил крылья творческих устремлений и пришел к заключению, что настал конец всему. Но желание создать что-то необыкновенное и грандиозное бурлило в моих мыслях уже много лет подряд.
Но что?
И вот в канун 90-летия Великой жизни в мой мозг словно током ударила огнедышащая мысль:
Ленин! Ленин! Вот именно Ленин, его необыкновенная личность в истории человечества - сверкала в моем сознании вечно негасимой полярной звездой.
Я искал выход и, не находя его, страдал.
Подчас делалось страшно от пресловутой робости и сознания того, что такая задача рядовому человеку не под силу. Это надлежало сделать не мне, а другому, более сильному, решительному и талантливому художнику.
Так я себя чувствовал, пока не родилось новое психологическое состояние - цель.
Ленин стал моей неотразимой целью.
Я уже знал, верил, что смогу все сделать, что сама жизнь меня подтолкнула к такому подвигу.
В конце 60-летия своей жизни я задумал создать его бессмертный образ.
В каждом городе, поселках и селах мы встречаем его изображение. В иных - только потому, что на портрете человек с небольшой бородкой и лысиной, люди считают, что перед ними Ленин. На самом деле - это лишь смутный отпечаток действительности, подчас - карикатура на образ Ленина, и мне было больно такое видеть и понимать. К тому же изображение выполняется в таких ничтожно малых размерах, что на зрителя производит слабое и мимолетное впечатление любой ансамбль.
Я задумал памятник не таким, чтобы его мог закрывать от зрителя какой-то кустик, а чтобы для него были малыми и гигантские деревья, и высотные здания. Чтобы стоя на площади города или в степной местности, бюст его был виден за десятки километров.
Сначала я сделал его в натуральную величину, т.е. 24 см одна голова. Такого размера у меня десятки вариантов, с различным выражением его лица. Они вполне могли подойти для каслинского литья. Но я увлечен монументом-гигантом и начал делать голову в 12 метров. Помешала холодная зима 1969 года, и я в комнатных условиях начал делать голову в 2 метра 40 см, т.е. увеличил первоначальный вариант только в 10 раз (5 метров высотой и восьмиугольник 9 метров в диаметре)”.
Сохранились и некоторые подробности самого процесса создания бюста, а результат работы вскоре был отмечен прессой.
“Есть в нашем городе переулок Манычский, - писала газета “Вечерний Ростов” 26 февраля 1972 г. - Он отличается от всех улиц и переулков особой приметой - гигантским бюстом В.И. Ленина...
Сейчас бюст вождя высотой почти в 2,5 метра установлен во дворе дома № 57 на специально устроенной площадке на крыше мастерской скульптора”.
Однако сначала он стоял не на мастерской, а внутри ее. Чтобы правильно оценить пропорции изображения, надо было рассматривать работу с расстояния в 10 раз большего, чем высота.
“- А у меня вся мастерская 9 метров в диаметре, - сетовал Горский, - стало быть, я мог отступить от работы всего на 4-5 метров.
Разобрав стену, я сделал ворота и уже в них смотрел на бюст с нужного расстояния.
Мелькнула мысль воспользоваться биноклем. “Выцыганил” у жены деньги, купил театральный бинокль - стало немного лучше. Устранил много ошибок”.
К сожалению, в архиве Горского, его письмах не раскрыты многие детали работы художника над образом Ленина, зато подробно восстановлен печальный финал.
Сохранилась копия обращения в Ростовские отделение Художественного фонда России за подписью секретаря Первомайского райкома партии Н. Карпуна, с просьбой создать авторитетную комиссию по оценке работы скульптора Н. Горского над бюстом В.И Ленина, который он “изготовил по своей инициативе”. Кроме того, предлагалось определить место для установки бюста и выплатить художнику гонорар.
Однако этому благому намерению не суждено было сбыться.
В письме к другу Жоре от 7 января 1970 года Горский делится своими переживаниями о развитии событий:
“- Жора, не представляешь, как мне сейчас тяжело и страшно. Мне еще не приходилось переживать такого ужаса даже на фронтах Отечественной войны.
Может быть, это потому, что я был молод и не имел представления о ценности жизни, а теперь, когда жизнь уже по сути кончается, а грандиознейшая цель так близка и необходима, мне, уже усталому и изувеченному, приходится хватать ее за хвост. Вдруг она вырвется, и в руках останутся только перья?
Тебе, может быть, непонятен бред моего многословия, так я поясню. Зоя очень тяжело больна, находится уже в бессознательном состоянии, и это не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Это одно. Другое то, что бюст Ленина уже был утвержден жюри художественнее фонда, как вдруг неожиданно возникло препятствие.
Директор фонда т. Серобаба, до того на все соглашавшийся, вдруг струсил и отказался взять на себя ответственность за осуществление проекта.
На письме секретаря райкома он наложил резолюцию, что, дескать, мастерские фонда не вправе это сделать, что на осуществление таких объектов изобразительного искусства, как мой, может дать санкцию только Москва.
Так почему же 3 месяца тому назад нельзя было об этом заявить? А теперь, когда так мало времени осталось до юбилея, вдруг пришлось узнать, что время прошло впустую.
А тут еще сама природа встала мне поперек горла.
Нужно же было так случиться?
Крыша моей мастерской непригодна для таких явлений, какие произошли во вчерашнюю ночь.
Зима. В 17-25 градусов мороза и вдруг ливневый дождь. Бюст стоит в мастерской, но потекла крыша, и у моего Ленина отпали нос, борода, уши. Вот и посуди: времени в обрез, от больной Зои нельзя отойти, а дождь льет как из ведра. Я из-за такой непогоды тоже согнулся в дугу (сломанный позвоночник дает себя знать), а тут такая беда.
Что делать? Ведь бюст Ленина надо было сфотографировать и послать в Москву для утверждения, а что я буду фотографировать? Разрушенные его остатки?
И все-таки с умопомрачающими болями в позвоночнике, под проливным дождем я один, без чьей-либо помощи, срываю со стен защитительные от солнца листы толевой бумаги, набиваю их на сделанный каркас четырехугольника, дабы все это прикрепить к потолку мастерской выше головы Ленина, чтобы защитить его от разрушающих потоков воды. И, знаешь, обида, жалость к другу жизни, к самому себе и своему делу не угнетает меня, а увеличивает ярость, способную победить любые препятствия.
Чудовищное напряжение чувств и воли были моим законом с детства. Я привык к невзгодам и научился их побеждать в любых условиях. Если есть желание - все можно преодолеть, это было, есть и будет моим девизом.
Потратив 30-45 минут на борьбу со стихией, я принялся восстанавливать утраченные детали бюста. Это гораздо труднее, чем делать заново. Но время! Время требовало поступать именно так.
Через 10-15 минут напряженной работы с оледеневшими пальцами бегу к жене. От ее ужасающих душу стонов у меня волосы дыбом. Вокруг никого - дочь и зять на работе, внук в школе, а врачи давно отказались что-либо сделать.
И вдруг! Стоны больной прекратились, она вроде и дышать перестала. Сейчас умрет?
На фронтах я видел смерть не раз, а иногда в одно мгновение гибли десятки солдат, знакомых и незнакомых людей, но то была война, и каждый из нас свыкся с мыслью, что это неотвратимая неизбежность, а это... Это...
От мертвей тишины в комнате у меня мурашки пошли по телу. Смерть? Но нет. Тихо дыша, Зоя спала, и, немного успокоившись, я пошел работать”.
Однако подняться Зое Петровне уже не пришлось. В канун нового, 1970 года состояние ее ухудшилось. Врач, придя 3-го января, установила тяжелый грипп, осложнения на печень и почки. А 17 января в 8 утра Зоя Петровна скончалась.
Горский тяжело переживал эту потерю. “Как же так, - сокрушался он. - Ведь 9-го мая, в день моего 70-летия (Зоя Петровна была старше Горского на 5 лет. - И.П.), мы собирались отметить свою золотую свадьбу. И вдруг такое...” “Я тяжело заболел и был прикован к постели. Жену хоронили без моего участия...”
Что было дальше? А дальше - еще в одном письме от 5 марта неизвестному адресату (текст письма - черновик). Сначала события обещали многое. Затем вся эпопея с директором МЖБК (расшифровка непонятна), куда Горский поступил сторожем, закружила его каруселью необязательности и бюрократизма.
Рассказывает Н. Горский
В субботу 7 февраля 1970 г. ко мне подошел директор комбината Борис Петрович и, взглянув на фото бюста, сказал, что берется поставить памятник.
- Сколько это будет стоить для вас? - спросил он.
- Ничего, я делал его на общественных началах.
- Как же так? - удивился он. - Вы же работали и будете работать. Успеете к юбилею сделать?
- Это будет зависеть только от вас: если починить крышу мастерской вовремя доставить материалы - алебастр, паклю, проволоку, посуду, кисти и т.д., то успеем.
- Тогда приходите в понедельник. А знаете... Лучше во вторник, и мы договоримся. Во всяком случае, я вас временно зачислю на какую-либо работу, рублей на 80-100 в месяц, и это будет хоть малая плата за ваш труд. Согласны?
- Не только согласен, но я уже сейчас на десятом небе!
Я был так ошеломлен случившимся, что не находил себе места. Радость от мысли, что моя мечта осуществится, подхватила меня, как морская волна, и понесла в края побед и справедливости. И когда в 21 час пришла наш бригадир Лидия Николаевна Разогреева, тоже сочувствующая мне, мы договорились, что она даст мне отпуск для работы.
В эту ночь дежурства я, как мне кажется, помолодел на все свои 69 лет. Я будто родился заново. О, как прекрасны и величественны минуты справедливого торжества!
10-го в половине восьмого утра я был на МЖБК.
Машина директора бесшумно вошла в ворота и остановилась у подъезда в контору. Улыбка его меня обнадежила: значит, все в порядке.
Приветливо поздоровавшись со мной за руку (чего раньше не бывало), он повел меня в свой кабинет.
- Ну, говорите, что вам нужно в первую очередь. Прежде всего, давайте решим, где бюст Ленина ставить. Я думаю - во дворе завода.
- А я думаю поставить перед заводом, его будет видно с двух автобусно-троллейбусных магистралей. К тому же здесь остановка. Всегда много людей будет его видеть.
- Согласен. Говорите, что нужно.
Он позвал секретаря и дал необходимые распоряжения.
Но... С материалами получился затор.
Прошел 11-й день марта.
12-го я последний день на дежурстве. После бригадира был в управлении вневедомственной охраны и оформил отпуск.
13-го целый день проторчал на заводе и ничего не добился.
17-го привезли три железных бочки алебастра по 50 кг. Я начал доделывать разрушение детали бюста и не завершил работу, т.к. алебастр закончился.
18-го сообщили, что алебастр выписан, но мне его не в чем доставить!
20-го пятница прошла впустую.
21-22 - выходные.
23-го говорил с директором, что время идет. О подаче моего заявления на временную работу ни слова.
24-го привезли короб алебастра и подъемным краном поставили на улице. Я работал над торсом.
25-го подал заявление о поступлении разнорабочим с 80-ю руб. в месяц.
26-е. Ветер и дождь. Покров бюста плохо высыхает, но я работаю над торсом.
27-е. Готовил аппаратуру для формовки.
28-29-го тревога возрастает: одному такую махину не отформовать.
30-го пошел к бригадиру Разогреевой брать разрешение на отпуск за свой счет. Ведь 1-го апреля выходить на работу”.
Продолжение этой истории уже в другом письме некой Наталье Львовне:
“Итак, загвоздка в формовке. Я побывал в фонде и договорился со своими бывшими учениками, но они слишком заняты, могут работать только вечерами и стоить это будет в три раза дороже, т.е. 1500 рублей. В течение недели они отформуют, в два-три дня отольют и установят. Сколько я ни торговался никто из троих на уступки не пошел.
С поникшей головой явился я к директору, и он... отказался.
В связи с этой беготней и волнениями я слег в постель, к тому же узнал, что мне будут платить не 120 рублей, как договаривались, а всего тридцать. А я ведь рассчитывал из этих денег заплатить ребятам, которых (был уверен) найду.
Полторы тонны алебастра должны забрать обратно. Мастеров я так и не нашел, а время двигалось вперед неимоверно быстро. Пошел к секретарю райкома, но его уже не было - уехал в отпуск, а его заместитель отказался этим заниматься. Так мне не пришлось осуществить свою мечту к юбилею.
Пытался формовать сам - не получилось. Когда поднял полведра разведенного алебастра, мой позвоночник не выдержал, и от страшной боли я свалился на землю. Слег на полтора месяца и свое 70-летие отмечал в постели...”
По существу можно было бы поставить завершающую точку в этой очень важной для Горского истории. Однако другие, более поздние письма подтверждают, что и в дальнейшем работа над бюстом продолжалась. Более того, Горскому пришлось пережить еще одну трагедию, которая едва не лишила его уже сделанной работы, как и едва не стоила в буквальном смысле жизни.
Об этом в двух письмах: в редакцию ростовского радио и друзьям Жоре и Нине. От 20 ноября 1973 года и 26 декабря тоже 1973 года.
“Ох, и не везет же мне со здоровьем - не только физическим, но и духовным. А случилось страшное. В ночь с 12 на 13-е декабря разразилась такая страшная буря, что ломала деревья, сорвала с летней кухни и летних сараев крыши, а мастерскую и особенно загородку бюста Ленина на ее крыше так тормошила, что мною овладел ужас.
Будучи еще до этого нездоров, я вдруг почувствовал, как задрожала вся моя саманная хибарка. Электролампа начала мигать, a в уши ворвался невероятной силы шум и грохот. Репродуктор умолк. На будильнике было 23 часа 23 минуты.
Пока я одевался, нашел свечу, чтобы выйти во двор и узнать, в чем дело, молниеносно пронзила догадка: буря! Ленин! Бюст Ленина, мой многолетний почти нечеловеческий труд превратится в развалину.
Я чуть ли не на четвереньках выполз во двор и увидел страшную картину! Сорванные с кухни и сараев куски толи летали по двору, как сказочные драконы.
Я включил свет - внутренний и внешний - тросы, поддерживающие загородки бюста Ленина, звенели и гудели, как сирены во время тревоги.
Мысль подпереть конструкцию рейками или дисками, а их было много на крыше, увеличила незначительные мои силы.
По шестиметровой лестнице, позабыв о болях, я взобрался на крышу мастерской. Вся конструкция и бюст Ленина качались то в одну, то в другую сторону. Руки уже замерзали (я забыл надеть рукавицы), судорога сводила пальцы, но я из последних сил хватал то доски, то рейки, чтобы подпереть бюст, а они срывались и падали на меня.
Одна доска с гвоздями упала на левую ногу и гвоздем пронзила туфель и ступню, вторая ударила по голове, и я свалился.
Вдруг буря так рванула, что тросы порвались. Один из четырех порвался внизу и обмотал меня несколькими витками. Еще рывок - и лампы погасли. В кромешной тьме я распутывал себя, но напрасно. Конструкция затрещала, и крыша ее, как гигантская птица, полетела к соседям. Бюст свалился на центральный столб, прижав и меня к крыше вместе с рейками и досками.
Как потом я узнал, доползши в хату, я два час лежал без сознания, а когда очнулся, обнаружил, что прикрыт одеялом из снега толщиной в 3-5 см, а вокруг мертвая тишина.
Уже по заснеженной дорожке я добрался к дому и обнаружил, что весь в царапинах и ссадинах, а с ноги еле снял туфель, он был приклеен к ноге кровью...
Вот так я и живу. За все лето с большими перерывами починил мастерскую и крышу. Немного выправил пробоины в бюсте Ленина и все. На большее не хватает сил. Да в лежачем положении что же можно делать?”
Продолжая рассказ о своем состоянии, Горский в июле 1973 года писал директору Каслинского музея Э.М. Колупаевой (черновик).
“...Я был так покалечен, что попал в больницу. Вывихнутую правую руку вправили, царапины и пробоины залечили, а удар тяжелой доски по голове обошелся дорого. От сотрясения мозга до сих про бывают страшные боли, они долго не давали возможности нормально спать.
В апреле этого года я снова начал восстанавливать повреждения в бюсте. Самое страшное уже позади, дел еще много.
Часто сижу во дворе и тоскую без работы. А ведь сколько ее, этой работы! Труба на доме вот-вот развалится, стены пооблупились, а ничего делать еще нельзя”.
О дальнейшей судьбе памятника Ильичу много лет спустя написала дочь Горского Лиля - Лилия Николаевна Ненаживина:
“Вы знаете, что отец договорился с заводским МЖБК. Они пришли, посмотрели - им понравилось. Хотели все сделать к 100-летию.
Завезли материалы и начали: отлили несколько форм, а потом рабочие запили, и все остановилось на полпути.
У отца самого не хватало сил и возможностей, он истратил все свои сбережения, но их было очень мало. Заказчики остыли, или у них на заводе что-то не заладилось - точно не знаю. Но работа дальше не двигалась, а тут еще умерла мама.
Он все надеялся, что сам закончит, но сил не хватало, хотя до завершения оставалось немного. Так все постепенно и стало разваливаться
У вас есть фото, чтобы представить, что ему удалось сделать.
Немного виной, как я считаю, был и его характер. Он всегда говорил: “Деньги - ничто. Главное - идея”. Пойти попросить о помощи художественный фонд ему не позволяла гордость. Вот так...”
Талантливый скульптор, сложный и не очень счастливый человек Николай Горский умер 11 мая 1981 года. Похоронен на Северном кладбище Ростова: квартал 51, могила № 57.
Инна Пешкова, "Урал", №1-2008