Стихи Леонида Григорьяна в "Новом мире"
ВОт пока все, что удалось найти из "Нового мира".
ЦЕЗАРИ В ГАБАРДИНЕ
* * *
Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе.
Надо менять одежку и другой реквизит.
Жизнь уже на ущербе - чеховское “ихь штербе”
В мире твоем давно сквозь полумрак сквозит.
Надо менять позывные, лозунги и пароли,
Камни, что разметал, пристально собирать.
Надо смириться с тем, что излюбленной роли
До окончания пьесы все же не доиграть.
Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей.
Надо стирать рубаху и подметать жилье.
Надо взглянуть окрест и, погрустив, смириться
С тем, что твое родное - более не твое.
Стал отдаленней друг и безразличней вражина,
Стало уже не нужно мыкаться и спешить.
Кровь твоя запеклась на пружинах режима,
Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить.
Слишком долго глядел ты в глухую кромешность,
Слишком долго шептал: Господи, не приведи!
Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность.
Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти.
Можно локти кусать, можно в стельку напиться,
Но на излете дня кончился разнобой.
Кто бы подумать мог: убитые и убийцы
В темень единым строем уходят вместе с тобой.
Двое
Он вяло смирился с иным обиходом
В палате, где пахнет карболкой и йодом,
Где градусник к ночи разносит сестра,
А ветка в окне убеждает: пора...
Вчерашний фрондер, рифмоплет и любовник,
Зевая, журнал под подушку сует.
Вчерашний гебист, отслуживший полковник,
Глядит на него и с трудом узнает.
И сам он не тот в этом рыжем халате -
Потухли зрачки, под глазами мешки.
В палате с противником! Вот уж некстати.
Заброшен. Не нужен. Почти двойники.
Могутное тулово сделалось рыхло.
Он немощен тоже и тоже притих.
И гончая прыть понемногу затихла,
И градусник выдан один на двоих.
Обоим неловко и малость противно,
И оба лежат, отвернувшись к стене.
И слушают молча, как жутко и дивно
Скрипит оголенная ветка в окне.
Не овцы уже и тем паче не волки,
Как это бывало в недавние дни.
И запах побелки, мочи и карболки
С брезгливостью равной вдыхают они.
Сестрица на них равнодушно косится -
Небритые лица, в прорехах белье...
А ветка свое: разумейте, языцы!
Так нет, не желают. А ветка - свое.
* * *
С. Ч.
Все это было в ином обличье,
Если окрест поглядеть бесстрастно.
Просто векам придает величье
Время, помноженное на пространство.
Плебс простодушней амеб и актиний,
Вялые речи без сути и соли.
Цезари в фетре и габардине
На мавзолее глаза мозолят.
Тронутые вырожденьем лица,
Квелые флаги, щиты из фанеры,
Немочь сатрапов, восстанье провинций,
Оголодавшие легионеры.
Всюду торги средь утруски-усушки,
Пик говоренья-бумагомаранья,
Алчные бестии рвутся к кормушке,
Пятна распада, следы вымиранья.
Только и стоит презрительной грусти
То, что помойкой разит порою,
То, что Светоний или Саллюстий
Повеличавей Медведева Роя,
То, что бессовестный Катилина
Поимпозантнее, чем Янаев,
То, что летит разлюли-малина
В дымную пропасть, того не зная.
Все остальное - та же натура,
Хоть и по видимости иная.
Та же дряхлеющая диктатура,
Лишь повизгливей ее отходная.
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1994, №8
ПЕРО И РУКА
* * *
Примостился на зябкий ночлег,
Угнездился, в калачик свернулся
Совершенно другой человек,
А не тот, что с рассветом проснулся.
Может быть, оттого, что седой
И скрежещет мослами-мощами,
Он забыт и не узнан средой -
Сыновьями, друзьями, вещами.
Не когтят его зависть и злость,
Разве чуточку, самую малость.
Просто что-то в нем оборвалось,
Исказилось, сместилось, сломалось.
А ведь вроде задуман навек,
Как из мрамора, дуба, железа,
Совершенно другой человек -
Жертва хлипкая филогенеза.
Поослабли перо и рука,
Пообвисли крыла за плечами,
Доконала паскуда тоска,
Затопила его мелочами...
Но из темени, издалека
Не сдается и дышит пока
Не хрипящая мукой строка -
Музыкальная фраза молчанья.
* * *
Лягу в два, а встану в три,
Гляну в окна, закурю.
Бог позволит: говори -
Ничего не говорю.
Бог позволит: попроси,
Расскажи свою тугу.
Отче наш, иже еси...
Даже это не могу...
Будто разом онемел,
Будто кто-то отлучил.
А ведь сызмальства умел,
Хоть никто и не учил.
Нет, молитвы не творил,
Не решался на обряд -
Напрямую говорил,
Как младенцы говорят.
Если б мог и посейчас,
Как в начале, как сперва!
Но, лукавству обучась,
Позабыл я те слова...
Но нисколько не ропщу,
И отчаянье неймет.
Если даже промолчу,
Бог и так меня поймет.
* * *
Сгусток и сплав упований благих,
Ты оказался не лучше других.
Хоть и прискорбно, но все же
Рад, что хотя бы не плоше.
Бродишь с улыбкой на грустном лице,
Тянешь винцо, а не млеко.
Было в начале, осталось в конце
Благо тепла и ночлега.
Поутомясь от былых мешанин
В мутных струях Ипокрены,
Стал ты тихоня, байбак, мещанин
И обыватель смиренный.
В уединении, сам по себе
Ты молчаливо зимуешь
И исступленно “судьбе - КГБ”
Больше уже не рифмуешь.
Крошки уныло сметешь со стола,
Стекла протрешь неумело
И пролепечешь: “Такие дела...” -
За неимением дела.
Не ожидаешь парада планет
Через морозную ретушь.
Хочешь возврата былого? - О нет!
Жаждешь грядущего? - Нет уж!
* * *
И. Р.
Ты из династии пернатых,
Из стаи перелетных птах.
Откуда ты в моих пенатах,
В моих исчерпанных летах?
Ты будто в форточку влетела,
Косящим взглядом обожгла.
Одним крылом плечо задела,
Другим за шею обняла.
Люблю в тебе черты азарта,
Как ты воркуешь, как чудишь.
Ты ворвалась ко мне из завтра,
Но послезавтра улетишь.
Невесть куда свой лет направишь,
Простясь с прискучившим жильем.
И только перышко оставишь
На подоконнике моем...
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1996, №2
БЕЗ РОДСТВА
1
Под конец расхотелось хотеть
Ликовать, воевать, не сдаваться,
Непрерывно о чем-то радеть,
Вовлекать, окликать, отзываться,
Предаваться бесчинной гульбе,
Слыть любимцем, ходить в супостатах.
Все иссякло само по себе,
Не заботясь о вехах и датах.
Расхотелось бездумно хватать
Сласти, радости, хронос и мелос,
Расхотелось запойно читать,
Говорить и писать расхотелось,
Бить поклоны у всех образов
И незнамо куда торопиться...
Да застряла живая крупица
В перешейке песочных часов.
А внизу-то песчинок не счесть -
Пирамидка готова к пределу.
Но у Промысла замысел есть,
Недоступный скудельному телу.
2
В телевизоре мутная дрянь,
А в троллейбусе дикая давка.
Остряки нагадали - и впрямь
Нашей жизнью становится Кафка.
Трубы фабрик уже не дымят,
На прилавках сосиски и виски,
Подбоченившись, нагло хамят
Все - от дворника до паспортистки.
Перекупщики шустро снуют,
Рэкетиры торговцев пугают,
Алкаши то поют, то блюют
И правителей грязно ругают.
Коробейники сводят с ума
Слабый пол бижутерией броской.
На развале - де Сад и Дюма
Вперемешку с Блаватской и Бродским.
Забирается солнце в зенит,
Пестрый люд согревая на равных.
Колоколенка нежно звонит,
Приглашая во храм православных.
Как ни хнычь, ни канючь, ни ершись,
Ты не хочешь удела иного,
Ибо любишь нелепую жизнь,
Что само по себе и не ново.
Не сдавайся, прямее держись,
Принимая и храм и прилавки.
Это жизнь, это все-таки жизнь,
Ничего, что отчасти по Кафке.
3
Полуростепель-полуморозец...
Наглый шкет и затурканный дед.
Попрошайка, хамло, богоносец -
То икона в руке, то кастет.
Непонятная чуждая масса
И зловеще-лихая молва.
Генофонда лишенная масса
То юлит, то качает права...
Среди этого дикого мяса
Лучше так и дожить без родства.
Ростов-на-Дону.
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1998, №3
ЦЕЗАРИ В ГАБАРДИНЕ
* * *
Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе.
Надо менять одежку и другой реквизит.
Жизнь уже на ущербе - чеховское “ихь штербе”
В мире твоем давно сквозь полумрак сквозит.
Надо менять позывные, лозунги и пароли,
Камни, что разметал, пристально собирать.
Надо смириться с тем, что излюбленной роли
До окончания пьесы все же не доиграть.
Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей.
Надо стирать рубаху и подметать жилье.
Надо взглянуть окрест и, погрустив, смириться
С тем, что твое родное - более не твое.
Стал отдаленней друг и безразличней вражина,
Стало уже не нужно мыкаться и спешить.
Кровь твоя запеклась на пружинах режима,
Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить.
Слишком долго глядел ты в глухую кромешность,
Слишком долго шептал: Господи, не приведи!
Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность.
Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти.
Можно локти кусать, можно в стельку напиться,
Но на излете дня кончился разнобой.
Кто бы подумать мог: убитые и убийцы
В темень единым строем уходят вместе с тобой.
Двое
Он вяло смирился с иным обиходом
В палате, где пахнет карболкой и йодом,
Где градусник к ночи разносит сестра,
А ветка в окне убеждает: пора...
Вчерашний фрондер, рифмоплет и любовник,
Зевая, журнал под подушку сует.
Вчерашний гебист, отслуживший полковник,
Глядит на него и с трудом узнает.
И сам он не тот в этом рыжем халате -
Потухли зрачки, под глазами мешки.
В палате с противником! Вот уж некстати.
Заброшен. Не нужен. Почти двойники.
Могутное тулово сделалось рыхло.
Он немощен тоже и тоже притих.
И гончая прыть понемногу затихла,
И градусник выдан один на двоих.
Обоим неловко и малость противно,
И оба лежат, отвернувшись к стене.
И слушают молча, как жутко и дивно
Скрипит оголенная ветка в окне.
Не овцы уже и тем паче не волки,
Как это бывало в недавние дни.
И запах побелки, мочи и карболки
С брезгливостью равной вдыхают они.
Сестрица на них равнодушно косится -
Небритые лица, в прорехах белье...
А ветка свое: разумейте, языцы!
Так нет, не желают. А ветка - свое.
* * *
С. Ч.
Все это было в ином обличье,
Если окрест поглядеть бесстрастно.
Просто векам придает величье
Время, помноженное на пространство.
Плебс простодушней амеб и актиний,
Вялые речи без сути и соли.
Цезари в фетре и габардине
На мавзолее глаза мозолят.
Тронутые вырожденьем лица,
Квелые флаги, щиты из фанеры,
Немочь сатрапов, восстанье провинций,
Оголодавшие легионеры.
Всюду торги средь утруски-усушки,
Пик говоренья-бумагомаранья,
Алчные бестии рвутся к кормушке,
Пятна распада, следы вымиранья.
Только и стоит презрительной грусти
То, что помойкой разит порою,
То, что Светоний или Саллюстий
Повеличавей Медведева Роя,
То, что бессовестный Катилина
Поимпозантнее, чем Янаев,
То, что летит разлюли-малина
В дымную пропасть, того не зная.
Все остальное - та же натура,
Хоть и по видимости иная.
Та же дряхлеющая диктатура,
Лишь повизгливей ее отходная.
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1994, №8
ПЕРО И РУКА
* * *
Примостился на зябкий ночлег,
Угнездился, в калачик свернулся
Совершенно другой человек,
А не тот, что с рассветом проснулся.
Может быть, оттого, что седой
И скрежещет мослами-мощами,
Он забыт и не узнан средой -
Сыновьями, друзьями, вещами.
Не когтят его зависть и злость,
Разве чуточку, самую малость.
Просто что-то в нем оборвалось,
Исказилось, сместилось, сломалось.
А ведь вроде задуман навек,
Как из мрамора, дуба, железа,
Совершенно другой человек -
Жертва хлипкая филогенеза.
Поослабли перо и рука,
Пообвисли крыла за плечами,
Доконала паскуда тоска,
Затопила его мелочами...
Но из темени, издалека
Не сдается и дышит пока
Не хрипящая мукой строка -
Музыкальная фраза молчанья.
* * *
Лягу в два, а встану в три,
Гляну в окна, закурю.
Бог позволит: говори -
Ничего не говорю.
Бог позволит: попроси,
Расскажи свою тугу.
Отче наш, иже еси...
Даже это не могу...
Будто разом онемел,
Будто кто-то отлучил.
А ведь сызмальства умел,
Хоть никто и не учил.
Нет, молитвы не творил,
Не решался на обряд -
Напрямую говорил,
Как младенцы говорят.
Если б мог и посейчас,
Как в начале, как сперва!
Но, лукавству обучась,
Позабыл я те слова...
Но нисколько не ропщу,
И отчаянье неймет.
Если даже промолчу,
Бог и так меня поймет.
* * *
Сгусток и сплав упований благих,
Ты оказался не лучше других.
Хоть и прискорбно, но все же
Рад, что хотя бы не плоше.
Бродишь с улыбкой на грустном лице,
Тянешь винцо, а не млеко.
Было в начале, осталось в конце
Благо тепла и ночлега.
Поутомясь от былых мешанин
В мутных струях Ипокрены,
Стал ты тихоня, байбак, мещанин
И обыватель смиренный.
В уединении, сам по себе
Ты молчаливо зимуешь
И исступленно “судьбе - КГБ”
Больше уже не рифмуешь.
Крошки уныло сметешь со стола,
Стекла протрешь неумело
И пролепечешь: “Такие дела...” -
За неимением дела.
Не ожидаешь парада планет
Через морозную ретушь.
Хочешь возврата былого? - О нет!
Жаждешь грядущего? - Нет уж!
* * *
И. Р.
Ты из династии пернатых,
Из стаи перелетных птах.
Откуда ты в моих пенатах,
В моих исчерпанных летах?
Ты будто в форточку влетела,
Косящим взглядом обожгла.
Одним крылом плечо задела,
Другим за шею обняла.
Люблю в тебе черты азарта,
Как ты воркуешь, как чудишь.
Ты ворвалась ко мне из завтра,
Но послезавтра улетишь.
Невесть куда свой лет направишь,
Простясь с прискучившим жильем.
И только перышко оставишь
На подоконнике моем...
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1996, №2
БЕЗ РОДСТВА
1
Под конец расхотелось хотеть
Ликовать, воевать, не сдаваться,
Непрерывно о чем-то радеть,
Вовлекать, окликать, отзываться,
Предаваться бесчинной гульбе,
Слыть любимцем, ходить в супостатах.
Все иссякло само по себе,
Не заботясь о вехах и датах.
Расхотелось бездумно хватать
Сласти, радости, хронос и мелос,
Расхотелось запойно читать,
Говорить и писать расхотелось,
Бить поклоны у всех образов
И незнамо куда торопиться...
Да застряла живая крупица
В перешейке песочных часов.
А внизу-то песчинок не счесть -
Пирамидка готова к пределу.
Но у Промысла замысел есть,
Недоступный скудельному телу.
2
В телевизоре мутная дрянь,
А в троллейбусе дикая давка.
Остряки нагадали - и впрямь
Нашей жизнью становится Кафка.
Трубы фабрик уже не дымят,
На прилавках сосиски и виски,
Подбоченившись, нагло хамят
Все - от дворника до паспортистки.
Перекупщики шустро снуют,
Рэкетиры торговцев пугают,
Алкаши то поют, то блюют
И правителей грязно ругают.
Коробейники сводят с ума
Слабый пол бижутерией броской.
На развале - де Сад и Дюма
Вперемешку с Блаватской и Бродским.
Забирается солнце в зенит,
Пестрый люд согревая на равных.
Колоколенка нежно звонит,
Приглашая во храм православных.
Как ни хнычь, ни канючь, ни ершись,
Ты не хочешь удела иного,
Ибо любишь нелепую жизнь,
Что само по себе и не ново.
Не сдавайся, прямее держись,
Принимая и храм и прилавки.
Это жизнь, это все-таки жизнь,
Ничего, что отчасти по Кафке.
3
Полуростепель-полуморозец...
Наглый шкет и затурканный дед.
Попрошайка, хамло, богоносец -
То икона в руке, то кастет.
Непонятная чуждая масса
И зловеще-лихая молва.
Генофонда лишенная масса
То юлит, то качает права...
Среди этого дикого мяса
Лучше так и дожить без родства.
Ростов-на-Дону.
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1998, №3