Ксения Агалли. Василиса и ангелы. Часть 5.
Василиса
В тесном строю единомышленников и корефанов, плотно примкнув штыки, прикрывающие их никчемные задницы, покидают они поля сражений. Отползают кто куда, но среди князей пока не замечены. В никуда - это уж как водится, направление задано однозначно, и отпадает неприятный момент выбора, да и ответа потом никакого не держать - ибо что за спросяк со жмурика? (Реакция же Высших Сил в высшей же степени проблематична по причине крайней сомнительности этих самых сил, да и критерии возможных предъяв нам, признаемся, неизвестны). Прочие замечены понуро бредущими в туманных полях развоплощения: нога за ногу, взгляд косвенен, силуэт зыбок, речь невнятна, хотя и горяча порой, что сбивает с толку редких встречных проходимцев. Пощелкивает плохо пригнанная челюсть, но это уже все равно, все равно. Твердо решив однажды проиграть все без исключения битвы, они не пожалели ничьих при этом животов - ни своих, ни окрестных, и таки преуспели в этом, добились чего хотели, одно слово - мужики. Сказано - сделано. Вот почему наши с тобой возможности предаться блуду огорчительно ничтожны, да что там говорить - просто стремятся к нулю, а то и зашкаливают. Таинственным образом эта чертова витальность связана-таки, собака, с причинным инструментом блуда, и народное выражение «яиц не хватило» отражает в данном случае самую суть вопроса.
Вот, кстати, тута мне сон недавно был. В том смысле, что у меня это самое место сначала отросло всем на зависть, а потом огорчительно отломалось примерно посередине, и я мечусь, зажав испорченный предмет в руке (отчужденную его часть), в надежде спасти драгоценное. Доктор Фройд, ау, куку, очнитесь! О толковании единственно молю! Я уже поняла, что иногда банан - это просто банан, но это был не банан, доктор! Это был самый настояший хуй! Причем вполне качественный, можете мне поверить, я неплохо знакома с предметом. Если Вам понятно,
о чем я.
Нона Фронтовая
Львов
«Нона Фронтовая!» - воскликнул Борюсик Б. - «Это же наша Тина Тернер!» Имея при этом в виду не певческие достоинства нонины, а, напротив, длинные сухие ноги, светло-рыжую спутанную гриву (перекись) и некоторую общую кобылистость удлиненного лица с подбородком, но без щек. Излишне упоминать, что негритянкой, и уж тем более афро-американкой, Нона не являлась. Ни при каких обстоятельствах.
Зато она являлась к Василисе на дом и увлеченно там излагала идею создания и последующего распространения офигительной газеты «Неделовая тетка». «Через месяц мы с тобой, Васька, на мерседесах ездить будем!» - увлеченно частила издательница. Василиса заваривала и подавала пустой чай почти что и без сахара - выдавали по талонам и мало, а гостей валом, где ж взять, и очень сомневалась. «Ну уж и через месяц! Скорее уж через два…»
В те дни большинству народонаселения не хотелось никуда и ни на чем ездить, а хотелось есть, и Василиса, вопреки своим индивидуалистическим умонастроениям, в указанное большинство входила. Но газету тоже хотелось, не хлебом единым, мерседес подождет, а вот газету… «І зроби собі газету до власного клозету», - завещал однажды всем нам великий Митрич, но кто прислушивается к голосам пророков?
«Значит, так… бумага… типографии… разделы… ты ведь пишешь? я тоже… рецепты там, биографии топ-моделей… Да, будет такая рубрика - «Школа настоящей лэди». Научим наших отрях, как надо быть. Косметика, мода вообще там…»
Она так и произнесла - лэди, и Василиса среагировала на звук, на самовитое слово прежде всего, и присмотрелась. Топ-лэди сидела ничего себе, непринужденно, нога на ногу, но каблук отчего-то сбит вбок. Кажется, наружу, решила Василиса после беглого осмотра. Чулок-колготок черный, с завитушками, стрелкой и дыркой, все на виду, ног в длину много. Затем золотистый лак на обломанных ногтях, белая дорогущая кофточка не белая, а… ну, не белая… Внутренний голос заворочался, забормотал, ручками предостерегающе машет и рожи корчит. Не ходите, дескать, дети, там акулы и гориллы, и большие очень злые отсюда еще не видно кто. Но очень.
Голос голосом, но работать к Ноне Василиса все же пошла (см. выше абзац о желаниях). Пока там газета еще, а визитки и бланки и прочую мутотень можно людям печатать, клиентура вроде есть, много заказов уже в работе. Какое-то время и печатали, клиенты забирали мутотень со слезами благодарности, преданно глядя в глаза, Нона же снисходительно похлопывала очередного бюджетного папика по плечику, говоря, что мы не так еще развернемся, есть наработки и связи, есть. Денег только давай козел неси побольше, хотя и они тоже есть, мерседес покупаем, что ли не видишь, вон стоит.
Василиса втянулась, ездила по районным типографиям, пила с их директорами самогон из уважения, выслушивала таксты вроде: «Яке замовлення, дорогенька! Треба ж картоплю копати, порося різати! Та буде, буде, давай, красуне, заспіваємо нашої». Но тут Нона внезапно сменила одного юношу из водимого за собой табунка на другого, нового, извне, с - о трагедия! - пагубным пристрастием к опиатам деревенского происхождения и домашнего приготовления. Как истинная лэди, Нона сразу разделила с милым его горе и радость и перестала ходить на свою директорскую работу. Вообще.
Вскоре началось. С криками, скандалами и угрозами. Суд, арбитраж, где наш заказ вот уже месяц как, директора мне, дела-волоса. С недельку Василиса поотбивалась, обрывая телефон у пани директора, потом похватала наисрочнейшие документы в ожидании подписи и рванула к начальству на дом.
Директор с молодым супругом валялась на канопе, шторы спущены, приятный полумрак. Рассеянно выслушала взолнованные вопли пани заместителя и сказала (навеки! навеки! Тут бы и запомнить и применить, а не просто запомнить!): “Васюша, не ведись”. Послушала еще чуток и добавила: “Да завались оно за ящик”. Аудиенция была закончена.
Дальше хуже, голос inside торжествует, падла, уже завиднелись неразличимые прежде крокодилы. Скоро, скоро грянет буря. Василиса тут скромно отваливает в сторону, потому что наемный работник, захотел и ушел - дальше свой чай без ничего хлебать, а то и напиток «Байкал». Вот признавайтесь, кто помнит, что такое этот напиток «Байкал»? Никто не помнит, никто не хочет. А это когда спитой уже, раз заваренный чай заливается водой по новой и ставится на огонь до полного вскипания и даже кипения. Получается цвет, и можно, можно пить, я вас уверяю. Тем более если неожиданно с сахаром. Ну, вдруг.
А пани директор с правом подписи как-то нечувствительно для себя разделалась с очешуевшими вконец клиентами, какой там арбитраж, у нас ОО - ограниченная ответственность, ничего не знаю. Ну, побили пару раз окна, подумаешь, лето на носу. Милый под боком, шприц на весу. Не до вас теперь.
Дальнейшее - молчанье. Но не сразу, еще доходили слухи, что несколько одновременно городских уголовников обещались Нону удушить и зарезать сразу после небольшой, в пару лет, отсидки. Поскольку брала у них, умница, серьезные деньги, обещала отмазать, знакомые дескать менты, все устрою, не сомневайтесь, милые. Тут интересно то, что менты и вправду были, корешились они с Ноной непонятно на какую тему. Факт. Но уркам это не помогло, все загремели под фанфары, все как один. С одинаковым, заметьте, и сильным к Ноне чувством.
Уцелела ли, нет ли - об этом Василисе неизвестно. Прошло несколько жизней, и сколько еще осталось! Но и теперь, по прошествии, когда вокруг ревет и плачет океан и вихри враждебные, или там ситуативно некому руку подать, Василиса шепчет про себя Великую Мантру Правильной Пацанки: «Васюша, не ведись!». И все сразу устраивается.
А «Неделовая тетка» тогда таки вышла. Два номера.
Петя Скорпионов
Львов
На улице приставали разной степени знакомцы, домогались: «А что это ты за небывалого человека за собой по городу водишь? Тут вот рассказывают…» Василиса отмалчивалась, смотрела невпопад, не до того было. Вокруг умирал город, было невыносимо, иссякли дни на земле, но жизнь заново не начиналась. Жизнь уходила, утекала между пальцев, истончалась… Хотелось совершить хватательное движение, подтянуть к подбородку, спасти, удержать… Разрушение набирало обороты, становилось все очевидней, все необратимей. Никто ничего не замечал, а продолжал напирать гранитным пузом, инфернальным мурлом, пугая Василису до обморока. Отпустите меня, уберите руки, отстаньте с вашей задристанной экзистенцией! Я не хочу, я отказываюсь, мне не надо! Пустите, мне надо уйти, нет сил терпеть! Все, все, уже все, время истекло, мне пора. Туда, туда, за Геркулесовы столбы, ничего, что везде есть люди, помешают, конечно, но ведь что поделаешь, иногда «туда» просто значит «отсюда»…
Понимал только приезжий человек, друг Петя Скорпионов, вызвавший брожение в городских немногочисленных умах. «Они мне говорят - от себя не убежишь», - выражал он свое понимание. - «А я им в ответ: не от себя хочу убежать, но единственно от вас». Город умирал, да, впрочем, уже совсем и умер, люди, дававшие ему дыхание и биение, сердечный ритм, откочевали кто куда в поисках выносимого, и вот - камни на месте (но тот, кто «идет по переулкам и шрамам, шелестя на поворотах и ранах, и колотится по дуплам и брамам, поворачиваясь в окнах и рамах», уже давно оставил город), остов пока еще не разрушен, но проказа ползет по стенам, и дыхание распада настигает тебя и травит… «Я не хочу жить в обществе безотходного производства» - объяснял знакомый экстрасенс свой отказ от настоятельного приглашения уехать за моря и прозревать сущее уже там, за твердую валюту. А Василиса изнемогла от жизни в обществе, производящем одни отходы…
Петя все понял, потому что недвусмысленно испытал на себе. Да и разве приходит понимание иными путями?.. Петя приезжал автостопом из Парижа по дороге в Амстердам и поселялся передохнуть. Ходил за Василисой как пристегнутый, при ее попытке скрыться в нужнике пританцовывал под дверью, убеждая поскорее выйти и дослушать его, петин, самоважнейший рассказ о пережитом. Василиса терпела произвол - рассказы были хороши. Бодрость свою Петя являл миру день-полтора, надевал красные сатиновые трусы (парижские?), черную дырчатую авоську заместо майки и увязывался за Василисой на всякие деловые встречи. «Ты что, меня стесняешься?» - гундосил он, и Василиса, кляня воспитание и пряча взгляд, горячо отвечала как положено: «Ну что ты, нисколько, то есть абсолютно!» Тетки, с которыми в силу производственной необходимости нужно было перетереть о разном, зачумленно косились на мохнатые петины ноги, растущие из трусов вниз и как бы одетые в черные шерстяные рейтузы. Петя вел себя с дамами весьма куртуазно, целовал ручки, говорить о деле не получалось, по городу ползли нехорошие слухи…
А потом Петя начинал скучать, кукситься, хандрить, требовать рыночного творожка, ложился на диван (Василисин) и устраивал себе температуру и головную боль. Так действовал мертвый город, это он отравлял душу и отнимал силы у тела, яд накапливался и мог вообще убить к чертовой бабушке, и такое василисино объяснение Петя принял полностью и сразу, поверил и ужаснулся вместе с ней, ибо почувствовал сам. И стал тут же предлагать помощь типа приехать к нему на балтийские берега и там жить, бросив все и всех - сами выкрутятся, и прекраснейшим образом. В этом он был прав, как показало ближайшее будущее, - все василисины голуби прекрасно выживали впоследствии, хотя, состоя при Василисе, щеголяли образцовой недееспособностью и напрочь подавленной волей. Интересничали.
Петиного предложения Василиса не приняла - боялась, что не сможет ходить по нужде, когда понадобится: Петя не даст, разговаривать станет и заговорит ее насмерть. Так и не поехала.
Василиса
Львов-Иерусалим
…Охнула, зажмурилась, присела, растопырила руки, прощайте все, теперь ногами - от себя; полетела. Сначала было никак, потом глаза раскрыла - темно (вечер), тепло, кругом цветет и поэтому пахнет. И тут сразу же начался период декомпрессии, правда, никто не предупредил и не объявил, Василиса сама постепенно догадалась.
Василиса
Иерусалим
Моменты жизни имеют разную структуру, и иногда она такова, что уже перестаешь горестно задумываться о том, что помещен не в то время, не в то место и не в том качестве, как хотелось бы, - эти категории просто исчезают вместе с досужими о них мыслями, да и тебя самого в любой момент может смыть сквозной напор субстанции, организующей жизнь на юру, в грязном и заплеванном проходняке, в тамбуре, предбаннике, полицейской ожидальне, избе-говорильне… Короче говоря, жизнь в трубе непонятного назначения, где все время немилосердно дует, жерло близко и грядущее сомнительно, - такая жизнь может неслабо развлечь, но накладывает на человека (Василису) определенные ограничения. В частности: не обрастать вещами, желательно никакими, ну там - трусы-часы-пилотка, не больше. (Книги не в счет - ну какие это вещи?) Иначе непременно начнешь цепляться за проносящуюся мимо шершавость, погромыхивать в трубных коленах и сочленениях, жалобно вскрикивать при каждой неизбежной потере и потом годами досаждать знакомым жалобами на утрату утраченного… Всего этого не надо, никому. Самая разумная (из позитивных) рекомендация для таких случаев велит знать людей и знать языки, и никакого имущества, и баста.
Языки учишь урывками, заслонившись ветошкой от свистящего мимо мотлоха, людей - естественным порядком, потирая синяки и ушибы от неизбежных столкновений; порой с ужасом задумаешься о том о сем - тоже учеба, дадут иногда посильнее под дых - вот и через класс перескочил, и по людям и по языку. О профессорской кафедре, о славе и признании потомков горделиво возмечтаешь, зеленую молодежь наставлять… Тут - бац, плюх, дзынь, бздынь, бряк - и уже вывалился вовне (или завалился в транзитную щель - кто ж там в спешке разберет?) и в рифму плаваешь, хотя, конечно, можно и не в рифму - прозу жизни напрасно ведь называют низкой или там презренной, она на выдумки ой как горазда, и припасено у нее в рукаве разное.
В общем, пронесло пока, попустило, цел.
Ну, и начинаешь тут же трепетно обживаться. Обволакиваешь себя, как коконом, вещами значимыми и знаковыми, которые есть (при правильном к ним отношении) не просто вещи, но твое продление - туда, за собственные пределы, в мир, возможность дотянуться, пощупать, вдохнуть, погладить, ощутить иные структуры и поверхности, непривычные формы, далекие, обреченные немоте и обрекающие на немоту запахи. Отнимающие зрение цвета и прогрызающие душу звуки. Их кусочки и обрывки просочились издалека, но оттого не перестали быть там, откуда пришли, их след не исчез, он неотменяем, он мерцает и подрагивает, и непрерывность восстановлена, и цельность твоя с миром подтвержена.
Все это дает возможность жить, не покидая очерченных пределов и не страдая от этого. Просто есть чем заняться. Постепенно начинаешь постигать равную ценность вещей купленных, подаренных и найденных. Это происходит в процессе приручения - ты носишь новую вещь из угла в угол и смотришь, где ей больше понравится, пока вдруг не уляжется ее - и твое - волнение, не успокоится воздух, не исчезнет дрожь, не сойдутся со скрипом пазы - первый этап пройден, новый обитатель дома обрел свою нишку и начинает ее обживать. Это как обкурить новую трубку, что есть процесс долгий и ювелирный: нужно готовить табак, увлажняя его яблочными, скажем, дольками и кожурой, потом иногда вдруг закуривать, понемногу, несколько затяжек, и - баиньки, отдыхать. И так много раз, со всякими там секретами и примочками. Если въехать, то не напрягает. Скорее оттягивает.
Приложение 1
Смерть Голомова
Сергей Дмитровский
Он
Голомов наглотался сажи
И был сраженным наповал.
И говорят, видали даже,
Как, изогнувшись, он блевал.
Но выжил. Утром вышел в город.
На пиве встретил старика,
Им утолил душевный голод -
И это все о нем пока.
Катя
Столб уклонялся от объятий.
Взаимность чувствуя к нему,
Слегка подвыпившая Катя
Шагала ночью к никому.
Ее избило и продуло,
Она дрожала под плащом.
О ней, наверно, кто-то думал.
Горели уши и еще.
Вон кто-то белой тряпкой машет,
Вон кто-то грабит магазин,
А на душе такая тяжесть,
Что очень хочется мужчин.
Куди идти? К нему, куда же.
Вот этот дом. Вход со двора.
Она не знала, что вчера
Голомов наглотался сажи.
Он
Днем, как ни странно, все прошло.
Домой, домой, уж вечер скоро.
Торчат постройки. Но который
Из тех, что общие, - его
Родимый дом? Три раза мимо,
Четвертый - свой. В дверях стошнило.
На раскладушке злится кот,
Он покормить его не вспомнил,
Теперь, когда пробило полдень, -
Пускай чума его возьмет.
Согнал кота, свалился спатки,
Во сне махался белый флаг,
Во сне гноился прыщ на пятке,
Все как взаправду, точно так.
И словно кот на пах взапрыгнул
И удержаться там не смог, -
Царапнул в кровь, Голомов вскрикнул -
В передней тырындел звонок.
Он ей открыл. Пустил в квартиру.
Она стеснялась, как могла.
Голомов дал ей ломтик сыру,
Смахнув кальсоны со стола.
И вот, не приняв на ночь душа, -
Менять привычки нет грустней, -
Он уступил ей раскладушку -
И скромно сам прилег на ней.
Наутро вдруг приперлось утро.
Она спала. Голомов встал,
Достал у ней из сумки пулру
И был сраженным наповал,
Когда доел ее. На вилку
Наткнул помады огурец
И, выпив уксуса бутылку,
Отравлен сделался вконец.
Но выжил. Не дождавшись Кати,
Пошел в аптеку за углом
И, мелочь наскребя в халате,
Английской соли взял кило,
И говорят, видали дяди, -
Его потом опять рвало.
Катя
Как хорошо иметь в активе
Гостеприимную кровать!
Пускай не шибко он красивый -
Всего делов-то, переспать!
Переспала - и переспала.
Проснулась - рядом только кот.
Но ей пришлось такого мало,
Она оделась - и вперед.
Как светел день! Какие лица!
И как тепло! И как свежо!
Мужья фланируют без жен,
И жены в платьицах из ситца.
И Катя, гордости полна,
Меж ними вештается тоже.
У ней написано на роже:
Она - законная жена!
Найти б Голомова к обеду,
По новой жить, былое - пыль!
Откуда ж ей, бедняжке, ведать,
Что пудру жрал, что уксус пил,
Что жизнью мается, как грыжей,
Что снова утром тешил боль,
И что опять, собака, выжил,
Употребив английску соль.
Он
Так шли минуты или годы.
Он убивался по утрам,
Все кликал смерть, все ждал отхода
В нелучший мир - все ж лучше там.
Все было в стиле, в форме, в духе.
Он жрал дерьмо и слушал слухи:
«Голомов наготался сажи!»
«Голомов выпил ацетон!»
«Голомов застрелился даже!»
«Голомов вешался...» А он
И вправду каждый день на пиве
Здоровым делался опять.
Как плохо не иметь в активе
Гостеприимную кровать!
Он выживал, как все поэты,
Медяшкой жизни дорожа,
Но как-то выпал он раздетым
С двенадцатого этажа
И сдох от старости. Газеты
Его припомнили слегка:
Мол, умер. Пива больше нету.
И это все о нем.
Пока.
Катя
Катюша быстро оклемалась,
Мол, слава Богу, ей не вновь,
И чувство душное сменяла
На неразменную любовь.
Сдавать в больницу стала кровь
И донором почетным стала.
Но с мужем ласковым своим
По средам спит, как будто с ним.
Приложение 2
Собрание сочинений Василисы в пяти стихах.
На отдельный том не тянет, так пусть уж тут.
х х х
Эти твари назойливы - силушки нет,
Смотрят глазом в окно, ничего не боясь,
Оставляют вокруг в пятнах извести след, -
А унять их не хочет их птичий, их Князь.
А они зашумят, а они налетят -
Знак дурной.
Я без свежего воздуха сну.
Я томлюсь. А они понаплодят птенят,
И составят стену, и приставят к окну.
Птичий Князь прилетит, поглядит,
пожурит, -
А стена вся на извести, не разломать.
От отбудет домой, а стена застоит,
И на ней расположится птичия мать.
х х х
Мне спросить необходимо о многом.
Если мне теперь не спится ночами,
я подолгу разговариваю с Богом,
и я знаю, что Он мне отвечает
в октябре
на горе
в пустыне.
А под Богом, но над криком и срамом,
а точнее, между храпом и хрипом,
этот Город с его Книгой и Храмом
окна в небо отворяет со скрипом
на горе.
в октябре
в пустыне
…Даже если я молчу или плачу -
это входит в основную задачу.
Ты не думай, что хожу я по краю,
и не видь во сне, что я умираю
в пустыне
на горе
в октябре.
х х х
Дед Пихто ищет принцессу.
Из брачного объявления
…Вот интересно, а живет здесь кто?
Возможно, это дедушка Пихто,
Он по ночам свою принцессу ищет,
И не находит, и в два пальца свищет,
Чтоб ненароком не спрыгнуть с ума.
А вдруг она к нему придет сама?!!
Пинком ноги в хрустальном башмачке
Отбросит дверь, зардеется с порога -
Капризница, певунья, недотрога.
Цветок в косе и бабочка в руке.
И распахнутся окна, судьбы, души,
И все соседи приготовят суши,
И сразу сядут есть и пить вино,
И песен петь, не слышанных давно,
А у него в дому - краса-девица…
Взволнован дед Пихто, ему не спится,
А небеса то гаснут, то крепчают
И ничего всерьез не обещают.
х х х
Circus
По кругу, по кругу, как старая лошадь,
как диск патефонный, как строчка устава,
я вновь обойду эту сонную площадь,
забыв повернуть в переулок направо.
Здесь пахнет корицей и пахнет гвоздикой,
здесь лавка стояла, ты помнишь? у входа
хозяин седой торговал ежевикой,
во всем соглашаясь со временем года,
когда уже поздно хотеть винограда,
когда еще рано скучать по черешне;
когда заслонит переулок ограда
и я здесь опять заблужусь, как нездешний.
х х х
Доктор Время, Доктор Время, где же ты застрял, голубчик?
Отчего ты не приходишь подлечить меня, дружок?
Почему ты мне не сваришь на обед протертый супчик,
не достанешь из духовки с ежевикой пирожок?
Положи на лоб мой медный ты прохладную ладошку,
прошепчи, что все проходит, насвисти, что все пройдет,
подари на день рожденья мне синичку или кошку,
зайку, мышку, что угодно, если ты не идиот.
Если не был ты придурком и учился на "отлично",
если ты реальный доктор, а не вшивое фуфло;
я тогда тебе поверю, поднесу стакан "Столичной",