Ксения Агалли. Василиса и ангелы. Часть 4
Сын орлов поднебесных и змей
Львов
Садат, как прибыл в древний город Лемберг, так сразу страшно загулял по буфету. Буфет для него был новый, прежде не виданный, и приобщение к утонченной и ветшающей культуре почти что уже Западной Европы понеслось с места в карьер. Кругом продавали чего выпить, а купленное можно было запросто употребить, не ища для этого тараканьих щелей и при этом не очень рискуя загудеть в кутузку за нарушение общественных приличий. Режимчик, конечно, как у всех - с двух до семи, но свободно и без толкучки, и сколько хочешь в одни руки. Но зато уж в остальное время извини-подвинься, обходись припасенным заранее. Что, как известно, исключается по определению: где ж такое видано у русского, а тем более еще и башкирского человека, чтобы купить и тут же не выпить?… Да, нелегко было, сам невольно утончишься и обветшаешь, двух часов пополудни ожидая.
Вот вы думаете, отчего это Тимофей в свое время все никак обратно к себе в Ростов из Лемберга отвалить не мог? И верно, странно это на первый взгляд - вот Тима, вот поезд, вот даже и деньги - наиболее редко встречающаяся в свободном виде компонента пространственного перемещения физического тиминого тела. Что ж мешало, отчего в течение почти полутора месяцев было не сдвинуться, не уехать? А ведь деньгонесущие породы беднели, месторожения истощались, все обрастало шлаком, который некому снести в пункт обналичивания стеклотары, шансы на отъезд катастрофически падали, и синтезировался новый вечный вопрос, обреченный, как и старые, на полную безответность: «Отчего?!!»
Тут нам на помощь приходит любимая университетская забава, изжитое наследие темных времен - изучение и анализ первоисточников. В данном случае можно обойтись двумя - расписанием поездов (которое есть кладезь многого знания, при правильном, естественно, подходе) и графиком свободной продажи населению спиртных напитков.
График был очень смешной, если кто сам не помнит. Напомним, не трудно, - с двух до семи это было, в будние натурально дни. В выходные ни-ни, никаких, велено культурно отдыхать. Пикассо в планетарии послушать, Моцарта с женой почитать - милое дело! «Бывает так: сперва читаешь, потом как бы чего-то ждешь; то Пушкина перелистаешь, то Пущина перелистнешь». Это Саша Соколов.
Впрочем, про с двух до семи мы, кажется, уже вспоминали.
Да, но тут важно именно что с двух. Это нужно помнить. При этом интересно также узнать, все еще держа в голове цифру два, что поезд Лемберг-Питер отправлялся в первой платформы в два пятнадцать. Теперь читателю предлагается в буквальном смысле сложить два и два, как любят говорить язвительные англичане, им бы наши заботы. А именно: в деталях представить себе, можно ли успеть в два купить, купленное выпить пусть даже и винтом на бегу - и в два пятнадцать уже производить посадку на первой платформе! Получилось?
То-то. Тима тоже человек, у него тоже не получалось. Чай не англичанин какой, понимать надо.
Но у зверского расписания почти по Чуковскому были и другие жертвы, не столь на первый взгляд очевидные. Вот, например, в один из дней Садат встретился с Василисой, которая сочла необходимым поводить дорогого гостя по любимому с детства музею архитектурных излишеств под открытым небом. Прошлись по Офицерской, поднялись по Кутузова, покрутились немного там, потом спустились к Стрыйскому парку, площадь Франка, Менделеева-Клапейрона-Ломоносова - в общем, время протекло незаметно, Садат был чуток к прекрасному. А дни в мае долгие…
Поэтому семь часов подкрались незаметно, и вечер впереди вырисовывался незавидный. Запертые двери гастрономов внушали отвращение, открытые - тем более: что проку? Любители прекрасного забеспокоились.
Но не бывает такого запроса - не простого, конечно, а самого что ни на есть нутряного, из глубины печенок возопляющего, - который бы не находил так или иначе удовлетворения. «Сталкера» если знаете, то должны понимать. Поэтому долго ли, коротко, но на улице Подвальной Садат уже интимно разговаривает с какой-то невнятной на вид компашкой и минут через пять лишается восьми василисиных рублей в обмен на бутылку самогона, но не простого, а чистейшего как слеза на вид и необыкновенных, по уверениям торговых людей, вкусовых качеств. И действительно, знаменитая на весь город «Вольдемаровка», а это была она, клиентов своих не разочаровывала никогда, Вольдемар гнал на совесть.
Стало значительно веселее. Решено было идти к Василисе домой, где водилась жареная картошка. Садат забежал по месту своего обитания и прихватил гитару, без которой по гостям принципиально не ходил, даже если там только мама и бабушка. Когда добрались до Vasilisa’s place, то сначала проследовали прямиком к ней, где накатили по одной. Потом, после минуты радостного удивления - не обманули пацаны, правильное пойло! - еще по одной, не то чтобы маленькой. Потом отправились на кухню по картошку.
Мама и бабушка сбежались Садата посмотреть-послушать, он в почетном уголке, в тройке и галстуке, «Эх, товарищи армяне» исполняет к полному удовольствию благодарной публики. Василиса картошку мастерит.
А «Вольдемаровка» тем временем живет своей жизнью, активной и таинственной, скрытой от посторонних глаз во всех смыслах. Садат, как более тренированный, ничего такого особенного не заметил, спиртуозность в нем плавно перетекла во вдохновенность, зато в хрупкой Василисе происходили довольно радикальные изменения, до поры до времени тоже пока неочевидные.
Но к моменту доспевания картошки правильное пойло уже разгулялось вовсю, и под его влиянием Василиса вдруг вспоминает, что в холодильнике имеется только что початая трехлитровая банка маринованных помидоров магазинного разлива. Именно то, что сейчас нужно. Поэтому с криком «А вот помидорчики!» она внезапно распахивает холодильникову дверь, хватает в обнимку емкость и начинает с ней разворачиваться. Но порыв слишком силен, не рассчитала, и он продолжает ее разворачивать и разворачивать, и не остановиться и не сменить ноги, и руки тоже, и не удержать, банка неумолимо движется по заданной траектории - отчего мы все не птицы, отчего не летаем? И не успел еще стихнуть клич «А вот помидорчики!», как все эти помидорчики, все содержимое почти непочатой трехлитровой тары уже вывернуто на Садата, попадание просто снайперское. Костюм-тройка, галстук, гитара, «Я же бешеный скиф, сын орлов поднебесных и змей» тоже еще недопропето, звенит в воздухе золотым и хрустальным садатовым голосом, рта даже не успел захлопнуть. Все, все в помидорчиках, ни один не пропал даром, не скатился на пол, рассол также пошел в дело.
Минута молчания. Постепенно бабушка начинает хихикать, стоя в дверном проеме, Василиса говорит «ой», Садат смыкает наконец челюсти, завершившие полет томаты медленно оползают, повинуясь строгому Исааку Ньютону, от которого никому поблажки не было и не будет, пусть он хоть как птица, хоть как сокол, без разницы. Последней вступает мама с вариациями на тему: «Васенька, ты что же, ПЬЕШЬ?!!»
Занавес. Скорее, скорее милосердный занавес.
Самое тут пикантное то, что Вольдемар своего правильного пойла отродясь не употреблял и вскоре после описанных незначительных событий благополучно помер от передозировки совсем иным продуктом. Кому суждено быть повешену, тот не утонет, это уж как пить дать.
Кафка, Рилька, Лорка
Ростов-на-Дону
Когда естественные процессы эрозии и выветривания разрушили рюноскину квартиру практически до основания, пришлось, ничего не поделаешь, спешно эвакуироваться. Ремонт, конечно, хорошо, но жизнь дороже. Тем более что началась бескомпромиссная русская зима, для защиты от которой требуются хоть какие-то, но окна и двери, батареи там, хоть что-то.
Рюноска отселилась к родителям, у нее от всего этого сильно прихварывало здоровье. Василиса же откочевала в смутный, но гостеприимный лабиринт мастерских и бункеров, перекантоваться до лучших времен. Была мастерская Тимофея с общественным обледенелым сортиром на улице, тот еще кайф, было убежище Димы Дьякова - там по нужде бегалось в ПТУ напротив, через дорогу; были еще места, везде принимали, везде было тепло.
Но тут конец декабря, у поэта Лехи день рождения, все званы. И, сами понимаете, надо вымыть голову и вообще перышки почистить, не идти же на праздник халда халдой. Василиса звонит Рюноске с целью взять ключи от угасающей тем временем в небытии квартиры - горячая вода там еще чудом оставалась в кранах, на совесть сделано, спасибо строителям. Вверяя Василисе ключи, Рюноска предупредила, что как раз в это время в квартиру должен прибыть сантехник, чинить протекшую батарею.
- Только ты знаешь, - задумчиво сказала при этом Рюноска, - сомневаюсь я что-то насчет сантехника этого. Во-первых, он Кафку читал, и вообще он какой-то…
Терять Василисе было нечего, и уж неправильный сантехник не мог ее напугать в любом случае. Короче, именно то состояние духа, в котором совершаются великие подвиги. Когда все по барабану.
И вот прибывает бодрая Василиса на арену былых ристалищ и обретает там, действительно, сантехника со второй парой ключей, только что вошел, здрасьте. Смотрит она и видит перед собой молодого субтильного человечка, маленького, с бородкой, ясными голубыми глазками, очень похожего на разночинца из поповичей. "Ему бы очень пошла фамилия Крествоздвиженский», - подумала Василиса. Разночинец представился. Кажется, Федей.
Василиса начала шустрить по углам в поисках каких-то своих вещичек, но ничего практически не успела обрести в культурных наслоениях, поскольку тут Федя отнесся к ней сначала с вопросом, есть ли в доме тазы, а потом и с просьбой слегка ему помочь.
Как не помочь человеку, читавшему Кафку? Исключено. Василисина система ценностей такого не допускала. Поэтому она с готовностью приволокла два разновеликих тазика, предварительно вышвырнув из одного швейную машинку и выдернув другой из-под шкафа. Федя тем временем сбегал в подъезд, поднялся на второй этаж, сунулся и на чердак, где уперся в висячий замок. Вернувшись, сообщил, что хотел найти, где перекрывается система, но не нашел, придется так. И произнес странную вещь, зловещее петушиное слово, которое должно было бы насторожить чуткую Василису, но не насторожило. «Сейчас поплывем!» - возгласил этот прозрачный и бестелесный практически человек, и она кивнула, не очень еще понимая, что происходит.
«Держите тазик и стойте вот тут», - распорядился специалист, выхватил из портфеля огромный разводной ключ и примерился к тому месту на батарее, откуда медленно и печально капала вода в подставленную баночку. Само место было сиротливо обвязано тряпочкой, как горло больного детдомовского мальчика, худенького и золотушного. Василиса сзади, выглядывает из-за плеча с любопытством.
Потом он ударил.
Ударил и тут же отскочил в сторону, и застывшую Василису с ног до головы окатила струя грязного кипятка, хлынувшего из пробитой батареи. Какое-то мгновение она продолжала стоять, как соляной столп, с дурацким этим тазиком, какого черта, в него все равно ничего не попало, все попало на Василису и продолжало хлестать, горячее, вонючее, с комками неопознаваемой гадости. Потом она сорвалась с места и запрыгнула куда-то, на диван, на тумбочку, стоять же невозможно, горячо, вода прибывает - отопление целого дома, пусть и небольшого, стекало к ее ногам. Уже поплыли рулоны обоев, заново закупленных и аккуратно сложенных на полу, уже коверный рулон зашевелился и приподнял голову, как нильский крокодил при виде добычи, - что делать, что делать, конец света.
Быстро и высоко подпрыгивая с ноги на ногу, чтоб не обжечься, они с Федей начинают хватать рулоны и обои и книги и забрасывать их на возвышения. В дверь уже стучат соседи и страшно кричат. Вода потекла на лестницу, а батарея все никак не иссякнет, нет ей конца, бездонны отопительные резервуары, ужас, ужас. Федя рыбкой метнулся зачем-то в ванную, с разводным ключом своим знаменитым, не успела остановить, оттуда сразу крик. Это он, сердешный, попытался пробить дырку в полу, чтоб туда воду спустить, отвести, но промазал, попал одновременно по пальцу и по унитазу, в унитазе трещина, из пальца кровища, вся ванная как после визита серийного убийцы, где труп?
Труп кричит пока страшным умирающим голосом и трясет конечностью, соседи уже вломились и тоже голосят дай боже всем такие связки, Василиса, трясясь, набирает вызов аварийки, одновременно мечась в поисках бинта. Пальцы в телефон не попадают. Сама в двух свитерах мокрая насквозь, в комьях неизвестно чего, но кипяток уже остыл, хоть стоять можно, а не подскакивать, как тушкан.
Приехала аварийка и девала куда-то воду. Приехала скорая и увезла раненого Федю. Бормоча под нос невнятные, но сильные угрозы, расползлись по хавирам соседи.
А Василиса высохла в чем была, ничего себе почистила перышки, вся покрылась коркой, свитера задубели, и сама она тоже, практически окостеневшая, добралась-таки к вечеру до дня рождения. Даже с подарком каким-то невесть откуда. Гости веселились в комнате на полу, на ковре и подушках, дастархан типа, места все равно нет, малосемейка. А Василиса проследовала в кухню, где на столе стояла трехлитровая банка, наполовину заполненная уже осажденным с помощью соды салициловым спиртом. Это одна боевая подруга работала в аптеке, так вот и пили литрами настойку боярышника, когда была, а когда нет, так и салициловый спирт, который практически чистый медицинский, только домешай соды и пей себе в радость. Аптечная подруга, смеясь, рассказывала, что когда привозят это добро в ихнюю аптеку, то прямо сразу на ящичках пишут: «Таня», «Света», «Вера», чтоб знать, где чье, кому что, и не перепутать. Василиса тихо и одиноко угнездилась рядом с указанной банкой, причем момент усаживания за стол она еще могла впоследствии припомнить, а вот миг вставания оттуда - уже нет, не припоминался этот миг, дальнейшее - молчанье.
Потом ей рассказывали, что она так же тихо прошла в комнату, забилась в угол и глухо прорыдала всю праздничную ночь, не отзываясь на несмолкающий веселия глас. И даже вакхальны напевы, звучавшие бодро и призывно, не развеяли ее одинокого горя. К рыданиям все отнеслись с сочувствием, полагая, что это она оплакивает уход Вохеля, разлуку с ним, и даже один из гостей настолько впечатлился, что захотел принять самое деятельное участие в василисиной судьбе вплоть до жениться тут же. Идиоты, они думали, что легко понять скорбящую женскую душу.
Потом наступила весна, и все забылось, но унитаз в рюноскиной квартире все еще не работал, мастерски расколотый кафковедом Федей на две белых половинки. И приходил Вохель из темных глубин своего нынешнего обитания, приносил инструменты, замазку какую-то, пытался починить. На что язвительный комментатор Дима Дьяков отозвался так: «В странах Бенилюкса, мирясь с женой, приносят обычно корзину роз и шампанское. У нас приходят починять сральник».
Приходить-то он приходил, но ведь не починил же. Так что примирение не состоялось, теперь уже никогда.
Так, ерунда всякая
* * *
Митрич любил изловить безногую ящерку желтопузика и навязываться с нею к обморочным Василисе и Рюноске, умоляя полюбить и приголубить. «Он же такой милый, смотрите, смотрите, полосочки!» - причитал он, а девки в ответ только отпихивались слабеющими конечностями, не в силах пришибить юнната. Желтопузику тоже было несладко, он свисал веревочкой, пузом своим распрекрасным чувствуя, что жить оставят, но сначала заласкают до полусмерти.
* * *
В гастроном за бухлом обычно посылали Рюноску - у нее это очень хорошо получалось. Едва возвышаясь над прилавком, она тоненько и очень вежливо спрашивала: «Скажите пожалуйста, у вас есть сухое вино?» - Естественно, что ей отвечали нет, нетути, сами не помним как в лицо выглядит. - «Тогда, пожалуйста, семнадцать бутылок портвейна» - говорила Рюноска и отваливала в сторону - нести купленное к месту употребления было кому, тут же и дожидались.
* * *
В припадке домовитости и заботы о молодых мама Рэйзл говорила: «Я вам тут сварила феньхуевый компот с маленькими фенхуюнчиками».
* * *
Однажды Митрич пришел в гости к Василисе с Вохелем. Вошел строевым шагом, приблизился к столу, схватил ручку и бумажку и быстро начертал слово краткое, но энергичное. Из трех букв. И все сразу поняли, что в гости пришел писатель.
* * *
Тима уезжал лечиться от запоя в город Ворошиловград. Откуда прибыл через три дня в натуральном беляке, делириум тременс называется. Просто весь трясся и никого не узнавал. Лечили белым сухим, и знаете что? Вылечили.
* * *
Когда мама Рэйзл решила, что пора знакомиться с будущими родственниками, то позвонила василисиной маме и сообщила, что у нее сын, то есть Вохель, - потомственный алкоголик. Василиса приходит домой и ничего не понимает: мама белая как стенка и сказать ничего не может. Потом, конечно, дело разъяснилось.
* * *
Разводясь с Митричем, Рюноска всерьез предполагала в заявлении в графе «причины развода» написать: «Потому что он гондон штопаный», и только в последний момент передумала - получалось как-то слишком лично. Пришлось заменить на несходство характеров.
* * *
«…А мне вообще замуж нельзя - я дерусь», - вдруг сказала однажды Рюноска. - «Вот, Митричу однажды в лоб кулаком дала. Это впереди меня бежит, рука сама выбросилась. Мы поссорились, потом стали мириться, я подошла обнять, и тут…»
* * *
Однажды Василиса и Рюноска сидели по истечении времени в Иерусалиме и прислушивались к неким звукам. «Господи, ну чего они так воют», - с тоской подумала Василиса.
«Просто они боятся услышать, как мимо проходит ангел-губитель, вот и поют голосами под мертвую музыку. Называется карахрюке», - наставительно пояснила Рюноска. Обе пригорюнились.
* * *
Однажды Казику Медвецкому, уже упомянутому нами в главе про жопу, приснился сон. Он состоял из одного украинского слова «подякував», что значит «поблагодарил». Слово плавало в пустом воздухе, как рыбка или ленточка. Казик так впечатлился, что после этого целую неделю брился, сидя в шкафу. Полегчало.
Казик вообще-то был венгр и полиглот. В сложные же моменты изъяснялся хоть и по-русски, но несколько необычно. Как-то, находясь на даче, он полез на чердак за каким-то чертом, и вскоре оттуда послышался крик: «Доска на палец, на доску я!» Правда, его поняли и сразу спасли.
* * *
У Рюноски раньше была одна знакомая. Уезжая из гостей, она просила три рубля на такси. При этом говоря: «А на сдачу я куплю пару бутылок хорошего вина». Вот, собственно, и все.
* * *
Тима
Ростов-на-Дону
«Погода была ужасная, принцесса была прекрасная»
Детская сказка в стихах
«Нам еще не запретили курить,
но сигареты кончаются, и говорят,
что скоро они станут нам совсем не нужны»
Тима
«Старик, я все понял, - сказал Тимофей в одной частной дружеской беседе с Вохелем, за бутылочкой хорошего вина по рубль восемь. - Чтобы не распадалась семья и сохранялась духовная связь между супругами, пить они должны вместе!» Вохель важно кивал, поскольку на тот момент служил источником и моделью тиминого озарения. Точнее, не он сам, а вместе с Василисой. Действительно, всем казалось, что они именно так и устроились со своим духовным и супружеским единством, раз вместе везде таскаются и пьют на равных.
Все это, конечно, полная фигня. Никому совместное питье не помогло и ни от чего не уберегло, да и не могло, были запущены совершенно иные механизмы, против которых даже хорошее вино по рубль восемь полное тьфу. Не спасло и не сохранило, все свершилось в свои сроки, и у Вохеля, и у Тимы, особый сценарий припасен для каждого, но до времени неведом, разве что финальную мизансцену иногда удается смутно разглядеть среди бестолковой и глумливой повседневной чуши.
Ну и пусть не помогло, с другой стороны, - но зато ведь как эту вялотекущую невнятную экзистенцию приукрасило, как затейливо расцветило, сколько воспоминаний для уцелевших! А уж приблизило или отдалило роковые сроки - не нам решать, не нашего это ума дело.
Короче говоря, это я к тому, что Тима был прекрасен. Каким бы ужасным не было происходящее. Вот натыкается, к примеру, Василиса в коридоре на Тиму. Коридор узкий, темный, расположен в «Бункере» - мастерской Димы Дьякова. В помещениях по обе стороны коридора «вовсю идет гудеж», о чем тут же и поет в пределах слышимости поэт Леха. А Тима - нет, он тут, в коридоре. Стоит на полусогнутых, руками с трудом удерживает стенки, как распорка, головой смотрит вниз и кричит при этом страшным повелительным голосом: «Стоять! Я сказал, падла, стоять!» А кому кричит - не видно, заслонил перспективу. Василиса крутанулась туда-сюда, присела, заглянула Тиме под локоть - а там никого и нет! Себе он это приказывал, чтобы не рухнуть, не пасть низко, сохранить прямохождние. Нomo erectus - звание гордое, его еще заслужить нужно.
Василиса поднырнула, взглянула в тимино лицо и просто остолбенела - так он был прекрасен в этот момент. Василису он не заметил.
Нежнейшей души был человек Тима и грубых выходок себе не позволял. Это Леха мог, к примеру, на излете собственного дня рождения, когда все уже полегли кто где и спят как дети, и даже Василиса умаялась рыдать о неведомом и утихла в своем уголочке, - мог, говорю вам, вскочить на ноги с диким криком: “Всем спать! Всем молчать!” Из лучших, разумеется, побуждений. А кто из спящих случился нервный и за сердчишко стал хвататься - так и что,
big deal, было чем отпоить, после Василисы еще оставался спирт в банке.
Не таков был Тима. Вот прибыл он однажды в гости к Рюноске, да не один, а с кем-то еще, уже веселые и с собой припасено. А у нее в гостях тоже есть люди, частично знакомые. Расселись непринужденно, Тима ведет себя в том роде, что «где мы были мы не скажем, а что делали покажем», но очень дружелюбно, без нареканий. Тут один из рюноскиных гостей с чем-то своим в разговор встревает, с целым гривенником притом. Тима к нему оборачивается и ласково так наставляет: «Спи давай молчи давай, козел, не у себя дома». С явным желанием оградить интересы хозяйки дома Рюноски. Голоса при этом не повышая.
Впрочем, был за это, кажется, изгнан. Кажется, надолго. Врачу, исцелися сам.
У себя дома он бывал еще менее резок и собственных интересов не блюл вообще, даже и чересчур. Толокся там вообще всякий кому не лень, поскольку это был даже и не дом в обычном смысле слова, а дом тире мастерская, трехкомнатная, хоть и без удобств. Это роковое отсуствие санузла мы еще припомним.
Так вот, мастерская из трех комнат, вы себе только вообразите! Сколько народу туда могло набиться, и какого народу! Были свои, были чужие, случайные и полуслучайные, иногда вообще мелкие бесы заводились. Такая приходила девушка Ираида, совершенно потустороннее существо темного стукаческого происхождения, любившее по совместительству бухнуть в кругу пасомых за их же счет. Это о ней как-то с неудовольствием докладывал Садат: «Захожу я к Тимофею, дверь заперта, стучу, а мне открывает Ирадиада эта - в одних трусах!» Имел ли он при этом в виду, что обычные приличные люди открывают по утрам чужие двери как минимум в двух трусах? Да, думается нам, именно это он и подразумевал - а то с чего бы такое возмущение.
Или вот еще одна история, которая нас, собственно, возвращает к упомянутому минус-туалету в тиминой мастерской. Удобств, значит, не было, но потребности оставались, куда ж без них, и бегать приходилось во двор, где стоял деревянный трехдверный нужник, архитектуры классической - с дырками в полу. Не убирал там никто и никогда, а пользовалась вся округа, так что войти туда можно было только в глубоком обмороке. Особенно тяжкое впечатление он производил на посетителей зимой: обледенелые горы сами понимаете чего, ноги скользят, удержаться трудно, да и не за что, отверстие в полу устрашающе зияет, а деваться некуда. «Вы знаете, доктор, я в последнее время что-то криво какаю…»
Да, такая вот неприятность. Но это не останавливало нескончаемого потока тиминых гостей, в том числе и случайных, знакомых чьих-то знакомых, тоже никому особенно не известных. Однажды глухой ростовской зимой, минус десять, скажем, кто-то привел барышню из Дома моделей, тогда они назывались манекенщицами, но это их не портило. Необыкновенной красоты была барышня, ноги, ресницы и все такое, помноженное на осознание всего этого великолепия. Тима был нокаутирован. Весь вечер он витийствовал, говорил о Спилберге пренебрежительно и о Стриндберге - с почтением, доливал вина в чудом раскопанный среди подрамников бокал. Распущенный хвост драконьих дивных цветов подрагивал, озаряя углы золотистым и алым. Присутствовавший при охмуреже Садат только посмеивался, ибо сам был ходок и виртуоз, но тут решил не встревать - очень уж друг завелся.
Потом привалила еще одна порция шумных гостей, Тима отвлекся от своего предмета, утратил его из виду. А Садату приспичило как раз по нужде, то есть в нужник, тот самый. Вернулся он оттуда буквально через секунду, дела своего не сделавший, а, напротив, совершенно перекошенный. Впоследствии, придя в себя, он рассказывал о случившемся так: что подходит он к заведению, видит - одна дверь приоткрыта и свет внутри горит (а свет коммунальный, и жильцы следили за этим делом строго). Ну, думает Садат, забыл кто-то про уходя гасите свет, ладно. Тянет на себя дверь и видит внутри упомянутую топ, как мы бы сказали, модель, да не одну, а в тандеме с кем-то из гостей, в единственно возможном в тесном пространстве положении. Исключительно заняты собой и происходящим.
Уж на что Садат человек бывалый, но тут впечатлился не на шутку, даже забыл, зачем пришел. Рванул обратно, накатил стакан для храбрости - друга предупредить о коварстве прелестницы. Заодно порадовался, что не Тима явился непосредственным свидетелем акта коварства - натура-то впечатлительная, еще неизвестно, как бы отреагировал. Детали, в увиденном сильнее всего были детали.
Но наутро все забылось, наоми наша шиффер сгинула, никто никак не реагировал. Тиме же было не до того, чтобы там убиваться по мимолетному - у него имелись дела и поважнее - творить и воплощать, времени оставалось совсем немного.
В рамках творения и воплощения Тима был, кроме всего, постоянно переполняем идеями об устройстве всевозможных хеппенингов, пусть даже и не всегда заметных миру. Кто-то подарил ему однажды черное бомжиловское пальто, висевшее на длинном костлявом Тиме мешком - на зависть и в назидание любому позднейшему Кальвин Кляйну: «В этом сезоне в моде длинные черные пальто с эффектом поношенности».
- Ты знаешь, старик - говорил Тима попутчику, чьего имени людская память милосердно не сохранила, - я вот думаю - надо бы на этом пальто записать весь И-Цзин, все его тетраграммы. Или там гексаграммы? Что-то я запамятовал…
Они направлялись в ресторан «Ростов» кутить на неизвестно какие деньги, разве что попутчиковы. Не тимины же.
Но культурная программа не состоялась, не судьба. Прямо в гардеробе с ними затеяли разборку «афганцы» - Чечни тогда еще не было, был Афганистан, ну да этого добра на любое поколение хватит. Что-то им такое не понравилось в мирном и доброжелательном Тимофее, какая-то, видимо, оскорбительная незаинтересованность в афганской теме, или, возможно, самостоятельное выражение лица, - неизвестно. Но они приступили к делу серьезно и даже принялись размахивать кулаками для начала под носом у попутчика, подбираясь к Тиме. И тут в нем проклюнулся интерес к возникшей на пути теме, и он спросил у одного, того, что был поближе: «Братан, а ты в танке горел?» - «Горел…» - замер тот, усиливаясь понять, к чему клонит классовый враг. - «Так что ж ты там не сгорел?!» - победно выкрикнул Тимофей, после чего возникшую секундную паузу наши приятели использовали единственно разумным способом - очень быстро сделали ноги. Что означает слиняли. И долго еще в тот ресторан ни ногой. Да не очень-то и хотелось.
…Тима, без сомнения, был бы крупный пророк в любом отечестве, включая даже и собственное. Обведя добрым взглядом свое окружение и тех, кто в нем водился, он всем сообщил буквально следующее:
Ах, родные мои лица,
Ах, родные черепа!
Вижу, время нас не лечит -
Все мы голь да шантрапа!
Верно, не вылечило время, теперь уже с уверенностью видно. А также не опровергло и даже не пошатнуло ни одного из могучих тиминых слов. Выйдешь на улицу, глянешь на окрестное село - глазами тела, души ли, несущественно, - все так и есть, именно что черепа. Зубья через один во рту понатыканы, вошь на аркане безвылазно присутствует, да не одна, а уже и детишков наплодила немеряно, «куда ж ты пойдешь - ни кола, ни двора!» - звучит по-прежнему свежо, хотя и не так бодрит, как когда-то. Однако каждому есть чем прихвастнуть: у кого речь быстра и захлебиста, кто взором хрустальным, незамутненным может ожечь, иной и словом щегольнуть самовитым, запротоколированным…
Но главное - лица: родные, родные лица, дорогие сердцу черепа…
придушу твою синичку - и скажу, что все прошло.