Ксения Агалли. Василиса и ангелы. Часть 2.
Мама Рэйзл
Львов
Звали ее вообще-то Роза. Но ее юный тогда еще сын Вохель и жена его на тот момент Василиса этого дела так не оставили, и из Розы сделалась Рэйзл. Полностью - мама Рэйзл. Трудно теперь уже сказать, когда именно, на каком месяце бурной совместной с Розой и ее квартирантками жизни это случилось, да и не важно уже. Смею однако предположить, что довольно быстро. Крупнокалиберные персонажи требуют необыденных имен, самим звуком своим тревожащих снулое воображение обывателя, заставляющих помыслить о неясном, о чем-то таком слегка сомнительном, но все же влекущем. Все же.
Lumen column, mamma Rosa! - изгалялись эти двое, Вохель с Василисой, похожие, как заметил один меланхолик из собутыльников, на парочку щенят породы дог, худых, вертких и замшевых. «А ви знаєте, як зовуть маму Буреніна? Роза Соломонівна!» - выделывался главный брат Гадюкин, впоследствии циник и ди-джей Кузя. Тщетно. Подобно первому в мире ледоколу «Ильич», рассекала Рэйзл доступное ей жизненное пространство, не ведая страха ниже упрека, чуждая сомнений и не угрызаемая ничем. И только один человек во всем мире смущал ее покой и внушал неподдельный трепет, заставлял робеть и покрываться нежным девичьм румянцем, но об этом позже. Если успею.
Рэйзл и теперь живее всех живых. Давно уже ее нет среди нас, пока еще наличествующих, она уже в других полях, где нет охоты, да и вообще ничего нет, по свидетельству очевидцев. Но для знающих, для тех, кто понимает, кто сподобился… Произнесите вслух - мама Рэйзл - и она прямо мгновенно встает перед глазами во весь свой вполне умеренный рост, оживает и начинает действовать.
Первым делом она звонит василисиной бабушке, тоже той еще старушке, с целью сообщить о своем скором замужестве. (А бабушка эта в свою очередь прославилась в веках многим, в частности, тем, что начиная с василисиных пятнадцати лет всех ее знакомых мужеска пола называла «твой партнер». Причем произносила это слово как-то в нос, гнусаво растягивая последний слог; уж и не знаю, как передать этот дивный звук на письме. «Звонил твой партнэо-о-о-ур», высокомерно гундосила бабуля, и что, скажите на милость, она имела при этом в виду?)
Да, так вот. Звонит Рэйзл этой бабушке и без излишних вступлений типа там здрасьте как поживаете сообщает: «Вы знаете, я выхожу замуж». - «Я вас поздравляю, - осторожно отвечает воспитанная старушка, - и за кого же, позвольте поинтересоваться?» - «А я еще не решила - может, за полковника Буренина пойду, а нет - так за кого другого».
Тут необходимо внести ясность. Упомянутый полковник являлся счастливым отцом Вохеля и промаялся в мужьях у Рэйзл без малого четверть века, пока окончательно не изнемог и не сделал ноги. Собирался пустить себе пулю в лоб, как раз своего пятидесятилетия дожидался, чтоб уж в торжественной обстановке отбыть, а не просто так. Хотя дядька был крепкий, местами буйный, часто получавший взыскания по службе за неукротимый нрав и общую неподотчетность. Но вот поди ж ты, укатала его супружница. Правда, он потом стреляться передумал, а, наоборот, еще раз женился, и преудачно. Впрочем, сама Рэйзл так не считала, преемницу называла ласково «кривоногая», факта ее существования признавать не желала, но при этом боролась с коварной как могла. А уж могла!..
Вплоть до мистических подтасовок в астральной сфере.
Вот заходит Рэйзл, к примеру, на кухню, где нагло пьянствует банда Вохелевых друзей, и относится к одному из них, стихотворцу Лехе, с невинным вопросом: «А помнишь, Алеша, какое ты мне написал замечательное стихотворение?» - «Нет, Роза Соломоновна, не помню» - Леха уже пьян и слегка конфузится, не припоминает. - «Ну как же, там еще были такие замечательные строки: Роза Соломоновна, не огорчайтесь, ваш муж ушел к женщине без всякой функции». Вот так. Лишила разлучницу функции, победно оглядела всю компашку, дружно уткнувшую носы в гранчаки с портвейном, да и покинула пропащих наедине с их пойлом. Знала, что запомнят. Или не знала?..
Но действительность заклинала мастерски, не отнимешь.
* * *
Поэт Леха вообще частенько попадался маме Рэйзл на ее победительном пути, и всегда она стремилась задать ему вопрос. Жизнь тогда была студенческая, в самом начале, мама Рэйзл не обзавелась еще квартирантками, а Вохель - Василисой, папа же полковник успел отвалить к тому времени, и трехкомнатная квартира была в полном распоряжении вохелевой архитектурной кодлы. Приходили, пили портвейн, непрерывно при этом чертили гениальные проекты на трех чертежных столах, удачно спертых где-то по случаю, оставались ночевать. Чувствовали себя совершенно вольготно, тынялись по всему дому, никто не донимал.
Изредка вплывала на кухню Рэйзл с целью съесть очередную сурепку, которой она интуитивно питалась задолго до обнародования в освобожденной прессе волшебных диетических составов и пищевых компонент вечной молодости. Вплывала и спрашивала не без достоинства:
- А что это ты читаешь, Лешенька?
- «Наполеона» Тарле, Роза Соломоновна.
- Да-да, помню, битва при Ватерле.
Офицерская жена, всю жизнь с мужем по гарнизонам, но закончила исторический заочно, бойкий ум не стерпел простоя, и в отчетный период уже заведовала школьной библиотекой. Чуть позже и истории стала детишков учить. Так что битву при Ватерле знала, не отнять. Как знала и то, что Декамерон и Шерлок Холмс - такие писатели, так это и всякий знает. Ну, пусть не совсем писатели, ладно, но кто ж теперь про это вспоминает?
Еще знала про княжну Тараканову.
И где твои теперь сурепки, мама Роза? Где заполночные внезапные котлеты, когда, не разлепляя глаз, Василиса вываливалась в коридор, на дворе три часа ночи, а снился страшный сон, как прямо в комнате появляется незнакомый гаитянин огромного роста и начинает тут же зарезывать черного петуха, вудуист беспардонный, а выйти не дает, собирается привлечь к мракобесию, и делается жутко и ватно. Служитель культа плавно возникает между смятенной жертвой и дверью, улыбается, гад, помахивает петушьей леденящей ногой, и последним усилием неизвестно уже чего удается вроде бы вынырнуть из кошмара. Ан нет, ничего и не кончилось, а, наоборот, продолжается - ибо просыпаться пришлось в той же комнате, где вершилось предыдущее смертное действо. Пару минут на оклеманс, реальность неохотно возвращается на место, не желая расставаться с таинственным, со случайно подсмотренным запредельным бытием. Но вроде сошлись уже со скрипом пазы, на живую нитку сметано пространство, родные предметы стряхнули с плеч вязкий сироп немыслимых гаитянских поползновений. И вот вылазит Василиса, это самое, в коридор, а на кухне горит свет, причем неверный и какой-то просто синий и багровый, и еще звуки. Кровь снова застывает и сворачивается в трубочку прямо внутри организма, и разум отказывается поначалу принять очевидное - что мама Рэйзл в приступе домовитости жарит на кухне котлеты. А свет - так что свет? Лампочка перегорела, а котлеты нужны позарез, куда ж без котлет, и приходится их мастерить при свете всех четырех конфорок. Не хочешь ли котлетку, Васенька?
* * *
Роза не боялась никого, а только знаменитого Борю Озерова одного. Очевидно, за то, что процентное содержание отмороженности и великолепного наплевательства на все было в нем еще выше и гуще, чем в самой Розе. А так больше вроде и не за что.
В присутствии великого режиссера Рэйзл пребражалась и сходу начинала лебезить. Во всей полноте это странное явление проявилось на вохелево-василисиной свадьбе.
- Роза, детка! - орал дурным голосом Озеров, одной рукой удерживая присвоенный тазик с пельменями (свадьба была сибирская, то есть плюс водка), а другой нежно обнимая за плечи детку, младше которой был лет на двенадцать, не меньше. - Почему ты обращаешься ко мне на «вы»?
- Ой, да что вы, Борис Георгиевич! Ах, перестаньте сказать, ну что вы!..
Потупленные глаза, упомянутый уже румянец, Озеров давно стрескал все пельмени и теперь показывает карточные фокусы, не переставая страшно орать и размахивать картами перед носом у обалдевающих зрителей, а тишайшая Рэйзл все еще мечтательно отсвечивает на третьем плане, на задворках торжества, робеет подойти. И то сказать: Борис Георгиевич Озеров - серьезный человек и великий режиссер.
А вот Гамбурга она, наоборот, совсем не боялась. Мягкий взгляд, негромкая грассирующая речь и гитарный способ самовыражения не внушали никакого почтения. Рэйзл подвергала менестреля травле всякий раз, как вспоминала о его существовании.
Вот представьте себе. Уже прошло седьмое ноября, как пел поэт, и звуки шумного веселья, в общем и целом, давно затихли, гости порасползались кто куда, но еще совсем не поздно. Скорее, даже очень рано, около часу ночи, и Гамбург пока не созрел расползаться в объятия к любимой супруге, которую он на тот момент уже с трудом переносил. Имея в виду хоть ненадолго оттянуть минуту верного свиданья, он сидит тихонько в углу на матах (заменявших Вохелю и Василисе кресла, оттоманки, кушетки и прочие фурнитурные излишества), перебирает струны. Все трое блаженно немотствуют, допивают стратегический запас портвейного. Над одним из чертежных столов теплым посюсторонним светом горит коленчато-локтевая лампа. Только что пролетел тихий ангел - полный, короче, кайф. Кто знавал подобные несуетные затянувшиеся вечера, должен ощутить.
И тут с треском распахивается не знавшая запоров дверь, и на пороге нарисовывается мама Рэйзл, одетая в парадно-выходное кримпленовое платье и зимние сапоги. Хотя вот уже добрых пару часов, как отбыла ко сну, вроде бы. И даже попрощалась с гостями, многозначительно пожелав всем доброй ночи.
Рано радовались.
Смутно громоздясь в дверном проеме, каменная эта гостья громко и отчетливо произносит, относясь сразу ко всем присутствующим:
- Гамбург, пиздуй домой.
Разворачивается и, чеканя шаг, отбывает в родные окопы, на заранее приготовленные позиции. Впрочем, кому бы пришло в голову затеять преследование? Нет уж, увольте. Обретя дар речи и передвижения, Гамбург порулил в семью, велев подтвердить жене, буде позвонит, что оттягивался тут, а не где еще. А в начале вечера наоборот, просил не говорить, что он наличествует, типа уходить в несознанку. Вот и выкручивайся тут с этими друзьями, конфузу не оберешься, если застукают, уже случалось такое. Но тогда обошлось, вечер оказался вполне моносюжетным, жизнь иногда выказывает удивительное чувство стиля.
«Спит она, что ли, в сапогах?» - размышляла на сон грядущий Василиса. Хотела спросить наутро, да постеснялась, потом забыла. А напрасно. Теперь-то как узнать?..
* * *
Что еще рассказать о маме Рэйзл? Рассказать ли, как она, воротясь с мероприятия в своей школе, величественно роняет на ходу: «Мне сегодня комплиментов массу!», проплывая коридором мимо прозаседавшейся в кухне теплой компашки? Как, услышав чей-то рассказ о бабушке-графине, тут же встревает со своим:
- У меня тоже была бабушка-графиня. Звали ее, правда, Сара, но выглядела она совершенно, как графиня. И ее полюбил турецкий полковник. А меня полюбил советский полковник.
Как, глубоко за полночь, она, вооруженная тапком, преследует в углу коридора незадачливого таракана, одного из многомиллионной их армии, вольготно бегавшей вверх-вниз по всему дому и приводившей в плен соседские соединения, и приговаривает:
- У, развелись тут жучки какие-то!
- Какие жучки, мама. Это же тараканы, - зевая, говорит вылезший на шум Вохель. - Они всегда тут.
- Да-да, знаю, княжна Тараканова, - не теряется Рэйзл. Замахивается тапком, и княжескому свойственнику приходит заслуженный и неотвратимый кирдык. Меткий удар, твердая рука, светлая голова. Мама Рэйзл.
* * *
Ну, и последнее, самое заветное. Никак нельзя упустить.
Декорации прежние - кухня. К Вохелю с Василисой приходит в гости подруга по прозванию Большая Мать Всех Пороков и приносит с собой большой кусок копченой красной рыбы - невиданную тогда роскошь. Папа из Москвы привез, а она для друзей утянула, и при чем же тут, скажите, пороки?
Ну вот, сидят они втроем, употребляют деликатес под пивко. И тут - правильно! - появляется Рэйзл. И немедленно начинает руководить процессом:
- Ешьте, ешьте рыбку, это полезно. Особенно кожуру, в ней планктона много.
- Ну что ты, мама, какой же в ней планктон? - незлобиво отвечает ей Вохель. - Планктон - это такие маленькие рачки, бактерии, они плавают в океане, ими еще киты питаются.
На что следует молниеносный ответ:
- А откуда мы не знаем, что кит не есть огромных масштабов бактерия?
- Господи, мама, ну какая еще бактерия?!
- А что ж, пароход, что ли?
Мама Роза, мама Роза, мы так ниоткуда ничего и не узнали. Жизнь идет быстро и бестолково, но кое-что еще осталось, и можно напрячься и додумать до конца какую-то одну основную мысль, поднатужиться и объять одним вглядом жучков Таракановых, рыбок в кожуре, все наши нескончамые битвы при Ватерле, раннюю и дикую смерть Вохеля, и многих еще других молодых и любимых, да и твою, мама Роза, тоже; кажется - еще немного, и пазл сойдется, да уже почти и сложился, чего-то только не хватает, но вот уже почти совсем, вот-вот, где же эта фишка, кто помнит, что на ней?..
И только иногда в торопливом и беспокойном сне промелькнет, сверкая алой и золотой чешуей, непривычно крупная бактерия, полезная для здоровья рыба-кит, весело трубя всеми своими пароходными трубами.
HOME SWEET HOME
Львов
…Как обживается человеком пространство, своя кубатура воздуха, своя ячейка мира? Какие струны, какие нервы и нити нужно продлить извне, оттуда, из макромира - сюда к себе, укрепить и наполнить живительной влагой, пульсирующим апейроном, а что, наоборот, без колебаний и навсегда обрубить на пороге? От чего очистить до последнего микрона дыхательную смесь обитаемой капсулы?.. С какой неосознаваемо серьезной тщательностью структурируются мембраны, пропускающие и отсеивающие, их зернистая и ячеистая сущность, шершавый и пупырчатый принцип!… А некоторые артерии снабжены еще и крантиками, и поступающая по ним гремучая смесь строго дозируется, поскольку вегетатика засорена и нервно требует своего токсина, вопиет: «Яду мне, яду!» Но - не переборщить; и вот вентиль замаскирован под сахарницу или промокашку, и уже никакая досужая рука не отворит эту жилу в неурочный час.
Вот так устраивая, порой любовно, а бывает что и в раздражении, свою лежку, свою норку, привычно расслабишься, упустишь время, утратишь бдительность, - глядь, а ведь ты уже и обжился, да не так, как хотелось, а как уж вышло, потом ведь ничего не бывает, все бывает только сейчас. Ты уже плотным слоем намазан на эти книжные полки, твое отражение намертво приклеилось к зеркалу и ситуативно подселяется в ночное стекло; потолок принял форму головы и плавно затекает за уши; письменный стол порос мелкими бугорками написанных слов, а в туалете почему-то устроился отстойник слов подуманных. Бывшие твои люди, во времена своего наличия близкие навеки, а потом безответственно расползшиеся в пространстве, никуда, оказывается, не делись и дружелюбно строят глазки или делают ручкой из-за шкафа; а то еще вдруг запахнут или прозвучат. Гитары в углу давно уже нет, а талия ее, бедра и заискивающий ми-минор тут как тут, и даже глухой к прекрасному паук оплетает место ее отсутствия по периметру, не посягая на внутреннее пространство.
На твоей жилплощади навеки прописаны температура под сорок, и невспоминаемая пощечина, и незабвенный взгляд, и кровь твоя на ковре и на полу проступает и проступает не поддающимся толкованию пятном Роршаха.
Можно переставить стул или передвинуть книгу в другой угол пола; мироздание покачнется, сдвинется, нанизанное на ось оплывшего подсвечника, с горы окурков и огрызков под самым потолком сойдет сель и уравновесит все, словно ничего и не было.
Твой портрет на стене одних кистей с фаюмскими, это несомненно - выдает взгляд. Всякий художник… одно лицо… всю жизнь. А с другого портрета ты все уходишь и уходишь - и никак не уйдешь, мешкаешь, спина маячит в нерешительности, - может, остаться?.. Получается портрет спины. И, представьте себе, тех же кистей.
Верный четвероногий друг. Кровать, койка, диван, тахта, постель, лежанка. Всегда приятно думать на лежанке. Так приятно, что только здесь - и все. Вообще уже невозможно думать, пусть даже и с отвращением, в отрыве от этой улежанной лежанки. Улежанки. А то как же?.. Ведь она выстлана твоей плотью, на ней столько слоев тебя, о трепетный и взыскующий не только лишь плотских утех обладатель, что оторваться от нее без содрогания и скрежета зубовного уже просто никак не возможно. То есть возможно, но все-таки не без.
У порога подрагивают обрубленные щупальца мира, норовя вползти внутрь и прикинуться своими, всегдашними, нужными. Отдельные же из действующих обвисают вяло и, гады, не функционируют отнюдь. Из мембран же иные истончаются и начинают клевать носом, по-вахтерски халтуря и не отличая своих от ихних; а прочие загустевают, как варенье, - вот откуда в комнате столько мух, и все почти живые. И ты уже отчасти не пользуешься дверьми, ты насобачился просачиваться сквозь стены - а то как же? А то.
Со стены на хозяина дома смотрит одуревший портрет дедушки хозяина дома, и вся эта поебень служит хозяину дома - домом.
Митрич. Болезни
Львов - Ростов-на-Дону
Митрич сам умел болеть - и Вохеля впоследствии научил всем премудростям, тот ведь поначалу был совсем зеленым салагой и чайником, и даже если чего изредка и болело, то молчал в тряпочку, пока не проходило. Тем более чтобы на пустом месте разгуляться. Но не таков был Митрич, чтобы упускать идущий в руки шанс и случай ущучить всех вокруг, кто только есть поблизости. Он превратил свои недуги, истинные и мнимые, в целое искусство, в хеппенинг, в перформанс, в праздник души.
Всю высоту приобретенного Митричем пилотажа Василиса осознала несколько позже, в другой уже реальности, одним звездным утром, забежав к нему домой со скромной просьбой - воспользоваться сортиром на полпути с работы на работу. Митрич не отказал, но пристроился под дверкой и начал неторопливую и обстоятельную повесть о микроинфаркте, случившемся намедни, сердечно-сосудистой дистонии, присутствующей всегда, хромоте, слепоте и общей обморочности, чего раньше бывало реже, а теперь стало чаще, и еще десятке замысловатых болячек, список которых победно завершался спинальной импотенцией, все более беспокоящей страдальца. Василиса с трудом выбралась из клозета, бочком протиснулась к выходу и затопотала вниз по лестнице, а Митрич шасть за нею, свесился через перила вниз и давай выкрикивать в лестничный пролет последние данные о давлении, пульсе, ночной потливости и общей сопливости. Благо, дом был старым, а этаж третьим, - времени хватило, успел, и Василиса унесла в широкий мир открытое ей знание. И потряслась заодно уж качеством исполнения.
А в предыдущие, более раньшие времена, все ведь это не осознавалось с такой пронзительной ясностью - в основном по молодости лет и обусловленному ею общему благодушию. Жизнь только начиналась и вот-вот собиралась стать еще во много раз прекраснее, все вокруг щедры, талантливы и расположены друг к другу, чего ж мелочиться?.. Хотя и были, были уже явлены знаки. Когда, к примеру, у Рюноски, на тот момент законной Митричевой супруги, случалось женское недомогание, протекавшее довольно болезненно («текущим ремонтом» называла это дело Василиса), Митрич немедленно шмякался на диван, в случаях если не находился там уже, и объявлял, что от сочувствия и переживаний ему теперь сделалось совсем худо, несите ему все чаю, а то и массаж неплохо, сидите рядом и жалейте. И разговаривайте, а на прочее отвлекаться не сметь. И тут же изначально недужная Рюноска, а если случалась рядом Василиса, то и она, подхватывались и начинали носиться с чайниками, подушками и прочими недостающими предметами комфорта. «У меня болит в тех же местах, что и у Вас, только в десять раз сильнее», - приговаривал Митрич, и эта блистательная формула стала впоследствии общим местом, была взята на вооружение Вохелем, углядевшим в ней не предусмотренную заранее универсальность. Да, тут как раз уместно будет упомянуть, что все свои восемь лет незамутненного супружества Митрич с Рюноской были на «Вы», ненарочито и изысканно. Василисе нравилось.
Свихнушин’s wake
Львов
В одном месте нашего несколько сбивчивого повествования седьмое ноября красный день календаря уже прошло, а в другом только начинается.
Прежде всего оно начинается с того, что Рюноска приезжает повидать Леополис и его обитателей, а Василиса приходит от этого в неописумое волнение. Они виделись до того один всего раз и двух слов тогда не сказали толком, но Василиса страшно впечатлилась и стала видеть сны. Как они сидят на каком-то празднестве, застолье в разгаре, все куролесят, а они себе сидят, полосатые носки почему-то, и беседуют о сокровенном, о таком, для чего никто, кроме Рюноски, не подходит.
И тут вдруг светит возможность воплотить предугаданное, отсюда волнение.
Но не только это, тут не одни Василисины переживания. Все от седьмого ноября страшно возбудились, тоже еще невидаль, праздник великий. Как будто тогда требовался особый повод собраться и выпить! Отродясь не требовалось ничего такого, каждый день был праздник. Ну, допустим, можно предположить, что три подряд выходных дня могут внести ясность - но ведь нельзя сказать, чтобы народ особенно как-то упирался на службе и не умел собой распорядиться при желании. В общем, странно.
Но, как бы то ни было, посползались все - и Митрич присутствовал, и Гусар с Катериной - уже отгуляли медовый месяц и стали появляться в паре, Виктор Брюкин прочно забыт; великий режиссер Боря Озеров завалился со всем шалманом, Вохель с Василисой само собой, еще там разные люди.
Веселиться собрались у Симеона - по месту Рюноскиного постоя, все-таки тогда он был ей муж, хотя уже и вполне формальный.
Вот, прояснилось! Многие пришли увидеться с Рюноской, жившей раньше в Леополисе и успевшей многим понравиться, а некоторым и полюбиться. Гусар так точно явился именно за этим, чем страшно разгневал жену свою Катерину, но об это ниже. А вот Митрич еще не знал, что ему на Рюноске жениться, у него имелась иная цель - сидеть над ухом у Василисы и безостановочно гундеть на тему «помнишь ли ты» с вариациями «а счастье было так возможно» и «ведь я любил тебя любовью чистою, а ты, проклятая, ты зрадила меня, га-а-а-вно» (слова из песни). «Зрадила» по-украински означает «предала», замена производилась для прикола: многоязычная среда и простор для стихийных филологических упражнений.
Митричевы предъявы Василиса воспринимала довольно спокойно, улыбалась несколько натянуто, но в целом с достоинством покорялась неизбежному - дескать, куда денешься с подводной-то лодки. Вохель и прочие вокруг делали вид, что не видят и не слышат, а продолжают процесс. Разговаривают. Едят и пьют, точнее, пьют и едят.
А что же тогда, кстати, ели, что ели-то? Вот что пили - как раз понятно, пили в основном портвейн, водочку не жаловали. Поскольку водочка все же закуси требует - огурчика малохольного, грибочка маринованного скользкого, блины с икрой еще бывают, но об этом тогда не подозревали, конечно. Интуитивно водки чурались, то ли дело портвейн, который сам в себе весь необходимый витамин содержит, всю нужную для здоровья бациллу!
Но что-то же на столе стояло, конечно. Какая-то покупалась вареная колбаса, мастерился салат из семейства оливье, возможно, еще сыр. На Бейкер-стрит, она же улица Пекарская, через дорогу от места встречи располагалась офицерская столовая, и там иногда в режиме свободного доступа водился баночный горошек, майонез, какие-то шпроты. Как-то продавали венгерское десертное вино двух видов, но это в другой раз, не теперь. Еще случался «токай» с длинным узким горлышком, и пробка не пропихивалась внутрь, нужен был штопор, а иначе давление достигало критической точки, и бутылка взрывалась. Все, больше ничего не припоминается.
Но это все, если честно, никого не волновало, потому что важно было выпить портвейну, поговорить и попеть песен, хором и в розницу. Василиса с Рюноской прихватили бутылку, пару небьющихся стаканов и удалились на балкон, чтобы не орали вокруг и не мешали устанавливать дружбу. Вохель галантно смотался на близкий Галицкий рынок и купил всем дамам по белой круглой хризантеме, плотной и хрустящей, немного резиновой. Митрич, утратив Василису, услаждал собравшихся игрой на кифаре. Катерина на лестнице била Гусара зонтиком по голове, выражая недовольство излишней теплотой, проявленной Гусаром при встрече с давно не виденной Рюноской. Праздник удался.
А наутро состоялся разбор полетов.
Василиса и Рюноска сидели рядочком и лечили больные головы свежим портвейном, а Симеон, уже отразивший атаку пострадавших в ходе ночного гуляния соседей, произносил обвинительную речь.
- Сначала, - говорил Симеон, - вы покидали с балкона свои стаканы, решив проверить, такие ли уж они небьющиеся, как обещано. Оказалось, такие. Тогда вы спустились во двор и отыскали в темноте откатившиеся целехонькие стаканы. И решили их все же одолеть, для чего швыряли об стенку, а потом и об дверь Свихнушиных, которые внизу. Они уже приходили с утра пораньше и горестно говорили, что все понимают, праздник и все такое, но зачем об дверь-то, она же деревянная, и все слышно. Хотя и об стенку слышно тоже. Потом вы с грохотом крались обратно по лестнице, примерно полчаса, если не больше. Потом…
Преступницы уже успели, ясен перец, подружиться и сидели смирные, но довольные. Слушать о себе было интересно, лечиться портвейном приятно. Но соблюдали в лечении умеренность - Василисе предстояло срочно написать реферат по какому-то научному коммунизму про неизбежность всеобщей распрекрасной жизни, а Рюноска обещалась помочь. В разгар Симеоновой речи Рюноска вдруг вскинулась и просила:
- А что это вчера было за пирожное такое белое, очень горькое?
И долго не хотела верить, что на радостях слопала накануне вохелев знак внимания, белую хрустящую хризантему.
Бедные невинные Свихнушины, до сих пор стыдно, если вдуматься.
Вакханалия духа
Львов
Василисиного мужа Вохеля время от времени пытались охмурить ксендзы.
Ну, то есть это были не совсем, конечно, ксендзы, хотя на территории бывшей Речи Посполитой и в ксендзах не было бы ничего уж такого сверхнеобычного. Но тут они скорее использованы как описательная фигура речи, контур смысла.
Короче говоря, Вохель подвергался конфессиональным набегам в лице полномочных представителей, по совместительству близких и не очень друзей дома.
Сама Василиса этим обобщенным ксендзам представлялась объектом, малодостойным внимания, - понятное дело, женщина, да прилепится к мужу в одном месте, не имеет души вообще в другом, заранее уже все знает в третьем (и спасибо, ежедневное спасибо Тебе за то, что сотворил меня мужчиной!) - чего зря время тратить.
Но присутствовать разрешали, спасибо. Кто ж еще чаю-то нальет.
Сначала спасением вохелевой души занялся Жорик Черный, в то время еще свежеправославный человек. Не в силах снести открывшейся ему истины в одиночку, он приступал к Вохелю в том смысле, что пора бы уже понять - иного пути нет и не будет, так чего время зря тянуть, надо креститься.
Василиса наливала чай.
Потом появился Макс, в прошлом заядлый хиппи, а на тот момент правоверный иудей с пейсами и в кипе. Что, кстати, не мешало ему завести троих некошерных детей от Светки-Приблуды (это еще как раз ничего) и время от времени расслабляться неконвенциональными фитотерапевтическими препаратами. При этом он умудрялся питаться в общепитовских столовках; и где там, спрашивается, он отыскивал кошерное?!
Ладно, с собой он как-то разобрался и принялся за Вохеля, узнав, что у того маму зовут Роза Соломоновна. Это обстоятельство определило направление бесед.
«Ты пойми, - задушевно ворковал Макс, - есть евреи и есть все остальное, у тебя все равно нет другого пути, время только тратишь».
Все остальное в лице Василисы наливало чай.
Затем снова появлялся Жорик Черный, уже переметнувшийся к буддистам, и с увлечением толковал об открытии третьего ока и двух основных видах колесниц - на выбор, кому как удобнее. Упирал на то, что осталось мало времени и надо поскорей определяться, потому что деваться-то все равно некуда.
Василиса наливала чай - ей места в колеснице никто не предлагал, можно было не торопиться.
Сам же Вохель реагировал на все эту суету вокруг его бессмертной души терпеливо и снисходительно, но, как теперь мы понимаем, безответственно. Он изобрел Красное Словцо, которое казалось ему в меру остроумным и напрочь пресекающим любые поползновения. «Я, - говорил он, - необрезанный мусульманин, согласно законам шариата. Все под зеленые знамена ислама». После этого дискуссия увядала, разговор переходил к более доступным материям, и Василиса могла наконец открыть рот.
Но баба - она, как известно, сердцем чует. В том смысле, что законы шариата Василисе никогда особо не нравились, и вохелева формула казалась сомнительной. Что впоследствии блестяще подтвердилось и продолжает подтверждаться по сей день.
А предъяву-то сделать и некому.