Ксения Агалли. Василиса и ангелы. Часть 1.
Это книга, написанная kasya и вышедшая в издательстве "Запасный выход" в 2005. Рассказ о львовской русскоязычной компании 1980-х, перебравшейся в какой-то момент в Ростов - прежде всего о Сергее Дмитровском, Гоше Буренине, Ольге Эмдиной и самой Касе, а еще - о Тиме, Лехе Евтушенко, Анваре Ислагилове, Диме Дьякове, Паше Пономареве и других. Книга феминная, дерзкая и юная, написанная так свежо, как будто все это происходило совсем не тридцать лет тому.
Ксения Агалли
ВАСИЛИСА И АНГЕЛЫ
В каждом городе, когда время придёт (когда сам город до этого дослужится) случаются такие сгустки и утолщения общительности и творческой активности. Возникает слой, а то и просто компашка, замахивающаяся на локальный ренессанс. Этакий «Клуб змеи», если вспомнить Кортасара, стихийно распустившийся гений (точнее, гении) места. Чудная девушка Василиса описывает ровно такой кружок, возникший некогда в славном Львове. Место это странное, затейливое, можно сказать, вычурное. Вот и люди ему попались непростые, странные. Захер-Мазох отдыхает, Кафка тихо плачет в уголке, Бруно Шульц просит, чтобы его расстреляли по второму разу. Нищета материи, всеобщий износ готического или, там, барочного окружения способствует тотальному и побеждающему декадансу, выражающемуся в пьянстве и прочих милых похабствах провинциальных жителей. Все сплетены в единое кубло, все друг от друга зависят. Плавали, знаем. Спастись можно только в одиночку. Порознь. Вот Василиса и спаслась. Отряд не заметил потери бойца. Город подумал - ученья идут. Между тем, жизнь почти закончилась (иных уж нет), утекла меж пальцев, на что траченная-потраченная? Вот она, значицца, и описывает, постфактум, что было и кто был. С кем. Когда. Зачем. Колоритная и изысканная исповедь спасшейся с «Титаника». Возвращение со звезд. Хроники пикирующего бомбардировщика. Миф об Атлантиде. Чтобы окончательно не сгинуло. Чтобы было. Чтобы помнили. Чтобы помнить. Потому что дано и уже никогда не отнимется.
Д. Бавильский
ВАСИЛИСА и ангелы
Мы здесь мы дышим мы уже живые Мы дышим мы живые мы уже Мы мы уже уже живые здесь А это значит что надежда есть А это просто значит что надежда Как бы типа вступление «Как страшно - кругом одни сумасшедшие» А.Введенский
Без робости и душевного трепета приступает биограф к описанию трудов и дней одной обыкновенной Василисы и ее ближайшего в разные моменты окружения; чего робеть, и не такое видывали, встречались клиенты и позаковыристее. «Ты, моя дорогая, самый настоящий урод!» - говорила Василисе ее бабушка, имея в виду аспект скорее моральный, причем в самом что ни на есть умильном смысле. Дескать, что за дитя! Дитя тем временем внимало. Что во многом определило происходящее впоследствии.
Теперь так. Биограф убедительно просит не ожидать от повествования никакой связности. Будучи реалистом-радикалом и интуитивным убежденным чукчей, он справедливо полагает, что в жизни никакой осмысленности и упорядоченной последовательности нет, а есть лишь развязное попрание причинно-следственных связей и торжество волюнтаризма на всех уровнях, доступных нашему обозрению. Он (биограф) также утверждает, что все литературные произведения, имеющие более или менее внятную фабулу, грубо искажают действительность, навязывая ей идущие из авторской головы упорядоченность и логику, нигде и никем еще в жизни не встреченную. (Впрочем, в том и ценность этих творений, вытекающая из их же задач, - рассказать историю таким образом, чтобы даже самый тупой читатель ни разу не запутался и благополучно дотащился до финального абзаца, не имея нужды возвращаться к началу или середине и своевольно выбирать главы, предпочтительные для прочтения в данный момент и допускающие иную последовательность и произвольную перестановку).
Короче говоря, пою, что вижу.
И еще. Все совпадения событий и обстоятельств, характеров и структур являются запланированными и желанными, да и не совпадения это никакие, как уже говорилось, а буквальное былое и тяжкие о нем думы. Чем больше персонажей узнают здесь себя и своих знакомых - тем лучше, для того и писано. Засим приступаю.
* * *
О жопе с любовью
Не Львов
Однажды в суровую летнюю пору Василиса с Митричем, еще молодым и относительно здоровым, то есть не вошедшим во вкус ежесекундных предсмертных судорог и стенаний и не отработавшим их неотразимый механизм, валялись на берегу теплого моря. Они там отдыхали. В тот год, очень давний, у них был короткий и бурный роман (легко отделалась!), вот они и отправились оттянуться. Организовала вояж, разумеется, сама Василиса, нашла денег, решила, куда, когда и как, а Митричу велела найти сто рублей, чтобы соблюсти видимость приличий. Митрич запаниковал, денег раздобыл, но все равно до последней секунды не верил. Даже в самолете еще сомневался, сиротка необласканная.
И вот они уже валяются на бережочке, и вокруг в наличии все, что полагается - солнце, воздух и вода, теплая галечка, море витийствует, Гомер молчит, полное благорастворение. Тут Василиса вспомнила стишки, когда-то в игривую минуту рассказаные ей папой-академиком:
Искусству нужен Балашов,
Как попе поперечный шов. -
Это такой деятель был во времена папиной юности, что-то там не знаю делал, вот они и развлекались, - лениво объяснила Василиса, переворачиваясь с пуза на живот. - Или так еще:
- Искусству нужен чтец Мдивани,
Как голой попе гвоздь в диване.
- И еще что-то про галстук заграничный, не могу фамилию… Митрич загорелся - все ж-таки поэт, не забывайте, взыграло ретивое. И они вдвоем принялись сочинять по заданному шаблону пасквили на всех своих друзей и знакомых - благо все числили себя причастными искусствам, алгоритм подходил. Себя тоже не пожалели, чего там; вышло неплохо. Насочиняли много, страшно по ходу дела веселились, тут кстати и ручка с бумажкой (гусарика писать) обнаружились, так что шедевры были увековечены. Один даже получился вполне антирежимным:
Искусству нужен Каз. Медвецкий,
Как голой жопе герб советский.
Каз.- это Казимир, имелся такой общий друг - талантливый архитектор, как и Вохель, а невинная папина «попа» (берег ребенка!) была естественным образом заменена на «жопу» - в искусстве нет запретных тем. Вершины же удалось достичь, только нарушив заданный размер (фамилия попалась слишком длинная). Вершина выглядела так:
Искусству нужна Оксенгендлер Ирина,
Как жопе веселье под звук тамбурина.
Впоследствии указанная дама Оксенгендлер вышла замуж за человека по фамилии Кипервасер. Вот смеху-то было!
Бандерильеро, ты зачем?.. Львов Гусар был настолько пьян, что уже себя не помнил. Тем более он не припоминал Василису, сидевшую в тот момент у него на коленях - не из романтических соображений сидевшую, а в силу острой нехватки посадочных мест. Его колени показались Василисе наиболее просторными, вот она на них и плюхнулась; хотелось также продемонстрировать независимость. Пили портвейн - провожали Симеона, улетавшего заново мириться с Рюноской. Самолет задерживали, и ожидание нужно было скрасить. Гусар преуспел более остальных, но кое-что он еще соображал. В частности, он явственно ощущал, что у него на коленях сидят. Избегая обращаться к субъекту сидения по имени, он спрашивал: - Поедем к тебе? Ко мне нельзя, у меня родители… И так много раз подряд. Сначала Василиса хихикала, потом перестала обращать на подаваемые реплики внимание и только распорядилась больше Гусару не наливать, желая сохранить устойчивость гусаровых коленей. Впрочем, к ней не очень-то прислушивались и все равно наливали. Гусар дальше не пьянел, некуда было, продукт только зря переводили. Он выпивал и ненадолго оживлялся, мужчина должен быть активным:
-…Ко мне нельзя, давай к тебе!..
У Василисы были другие планы, да и у самого Гусара тоже - он вообще-то с букетиком хризантем шел встречать после занятий теннисом свой тогдашний объект, юную и невинную десятикласницу. Выбор этот был не сердечным, а снобским и эстетским: усталый и разочарованный романтик (22 лет) пленяется непорочным созданием (для нимфетки довольно уже пожилым, 17 лет), встречает ее после школы или тенниса и чинно провожает до дому, после чего облегченно встряхивается и вновь окунается с головой в океан порока. Портвейн с друзьями, песни под гитару: Вокруг прекрасной дамы трепещут эполеты, С восторгом рвутся струны божественных гитар. Страдания напрасны, сонеты недопеты - Ее уже целует совсем иной гусар. Или другая, печальная: Бандерильеро, ты зачем на арене? Давно ты не первый и даже не средний, И сила и ловкость давно уж не та. Бандерильеро, ты похож на шута… А после песен и дружеских возлияний - снова в школу, на свидание с молодым и прекрасным. Впрочем, жесткое расписание начинало уже заметно Гусара тяготить, да и школьница к нему относилась без особого энтузиазма. Как-то не развлекал ее чинно вышагивающий рядом взрослый кавалер, с ним и поговорить-то не о чем, что он понимает, циркуль долговязый, вообще, в жизни-то? …Но тут его встряхнули, букетик в руки сунули, из дому выперли - у Симеона уже заработал самолет, нужно было спешить, кружок тенниса тоже заканчивался, не опоздать бы. Да и Василиса с Вохелем торопились в опустевшую Симеонову мастерскую, у них там намечалось интересное дельце.
...Тот день прошел и закончился, и много еще других вслед за ним, а Гусар продолжал свои эксперименты. Перестав терзать престарелую нимфетку-теннисистку своими чопорными визитами, он зачем-то взял, например, и торопливо женился на девушке Катерине, не готовый ни к чему, к семейному тихому счастию в том числе. У Гусара как раз настал период литературных и художественных исканий, полагалось страдать, поэтому медовый месяц он проводил в одиноких блужданиях по львовским пивным, распределяя свое время между «Грюнвальдом», «Вежей», «Мюнхеном» и «Утром нашей Родины». Что за прелесть эти названия, каждое есть поэма! В ходе одного из таких погружений он наткнулся на человека, совершенно его пленившего на несколько дней. Дело было в очереди за пивом, в «Веже», кажется. Кто-то за кем-то сначала просто стоял, потом стрельнул пару недостающих копеек. Подошли к столику, выпили, завязалась культурная беседа. Новый знакомец представился:
- ВИКТОР БРЮКИН.
Крыть было нечем. Совершенно уничтоженный Гусар пробормотал свое примитивное имя. Желалось пострадать - получите. К застарелым переживаниям на тему того, что он никакой не еврей, а, наоборот, пензюк, - быстренько добавилось еще одно унижение. Кругом простые люди, без захцянок, а какие имена носят!
И Гусар принялся таскать собутыльника по всему городу и поить пивом за свой счет, и все ради одного, но острейшего удовольствия - момента представления встречным и поперечным:
- Знакомьтесь. ВИКТОР БРЮКИН.
Сам же Виктор Брюкин молчал, потому что, кажется, и говорить не умел, но ведь и не требовалось. Расставались во взаимном восхищении. Человек ушел навсегда, а имя осталось, и даже много лет тому спустя, когда требовалось выразить высшую оценку, восхититься кем-то, отметить рекорд, - свидетели события произносили: «Виктор Брюкин, первое место, Советский Союз!». И не было выше похвалы.
Покинув прекрасного Брюкина, Гусар продолжил свои неутомимые поиски (страдать! страдать и наполняться жизнью - а затем творить!) и однажды умудрился получить по голове трижды в течение получаса - причем от одних и тех же уличных хулиганов. Он ввалился расквашенный и безутешный в подвальчик на улице Филатова, где свили свое гнезышко Вохель и Василиса, сделав наконец-то ноги от мамы Рейзл. Вот что рассказал поэт, избитый чернью.
Шел он себе спокойно с чьего-то дня рождения, никого не трогал, но был спрошен об закурить и опрометчиво не дал. Не имел искомого, вот и не дал, сам все давно выкурил. Ему за это слегка наваляли пару раз по башке, чтоб не ходил тут такой - длинный, худой и в очках, юноша бледный со взором горящим. Потом придали начальное ускорение под зад коленкой и вернулись к прерванному чисто мужскому базару - о том, что скоро настанут новые русские времена, и пора конкретно определяться.
Гусар отспотыкался пару метров, остановился и подумал: «Вот на своем пути я встретил людей. И мы не поняли друг друга. Так и разойдемся, как корабли в этом вонючем море, а ведь это могли быть родственные мне души, мы могли бы полюбить друг друга!» С этим текстом он вернулся к случайным обидчикам, горя надеждой исправить трагическое недоразумение и слиться в братских объятиях с народом. Декабрист недоделанный.
Пацаны несколько удивились, что за явление такое, и приложились к Гусаровой физиономии еще немного, так, чтоб только отстал. И заново обозначили конкретное направление тем же нехитрым способом под зад. Под тощую Гусарову задницу, томящуюся без приключений.
Но вот когда он вернулся уже в третий раз, и со все той же благой вестью и просветленнм лицом, с буквально распахнутыми объятиями, братаны не на шутку струхнули. Они решили, что это какой-то особо навязчивый и бесстрашный псих, нечувствительный к боли, но одержимый сверхценной идеей. Да так оно, собственно, и было. Поэтому бойцы совсем уже формально стукнули его еще разочек и быстро разошлись кто куда, не желая встревать в клинический случай. Слов «отморозок» и «беспередел» тогда еще не придумали, но атмосферка уже сгущалась, день был недалек.
Гусар рыдал, не в силах перенесть узость круга и удаленность от народа, страшную, страшную между нами пропасть, пойми, Васька, как жить, как теперь жить?.. Василиса утешала, заботливо отложив в сторону Гусаровы круглые очки а-ля Джон Леннон, чудом уцелевшие в вихре духовных потрясений и поздних прозрений. Поила чаем и кормила гренками, собирала разбросанные авторской рукой листочки с бессмертным. Погоревала и сама немного, привлекая к участию черствого Вохеля. Близок был час расставания всех со всеми, и при чем тут народ с его конкретными пацанами, народ не пропадет. Ибо умеет группироваться.
Голомов наглотался сажи
Львов
На вохелево-василисину свадьбу Митрич почел своим долгом заявиться в невменяемом состоянии. Иначе было никак нельзя. Незадолго до этого он Василисе сам почти сделал почти предложение, и она почти согласилась. Митрич такого поворота не ожидал и от ужаса чуть не умер, предложений не возобновлял, все сошло за шутку.
Тут внезапно образовался Вохель, пока без предложений, но с намерениями, ему самому не очень еще ясными. Все несколько обалдели и принялись всюду таскаться втроем, - с целью не выпускать противника из поля зрения. По мастерским, на пьянки, в кино. Особенно было забавно в кино. Василиса сидела посередке, невидящими глазами обратясь к экрану, и явственно чувствовала шевеление зловредного бабулиного гена.
По собственным бабулиным воспоминаниям, она была страшная затейница в молодые годы и любила вот так же отправиться в синематограф, прихватив для прикола двух кавалеров - одесную и ошую. И пока в темноте они якобы незаметно пытались завладеть кто чем мог - один десницей шалуньи, а второй, понятно, шуйцей, бабуля страшно про себя веселилась, воображая, что вот бы они узнали правду друг про друга, вот потеха была бы! Василиса со злобной тоской размышляла о невинных буколических забавах гранд-маман, столь драматически предопределивших ее собственные пути и поступки, но уже на ином витке долбаной диалектической спирали: эти-то двое, сладкая парочка, знали друг о друге все! Ну, практически. И ничего, сидели ровно, без поползновений, взаимно бдительные, но страшно корректные. Вот где были запасы и растрачены, впоследствии церемонности-то у обоих значительно поубавилось.
Гаже всех чувствовала себя Василиса, она просто почернела от этих культурных мероприятий а-труа. Нужно было на что-то решаться, тем более что и Вохель под давлением обстоятельств дозрел до понимания своих намерений. В страшном волнении затеяли жениться. Тем более что тут еще была причина: Вохель в незапамятные времена поспорил с поэтом Лехой на ящик портвейного, что к своему следующему тезоименитству непременно окольцуется. Спор тогда затеялся на пустом месте, добры молодцы просто наклюкались как-то по случаю одни, без дам, и в байроническом расположении духа бубнили над стаканами: жениться, надо жениться, все пропадем и сопьемся, надо остепеняться. И только Вохель написал на бутылочной этикетке “женюсь непременно к такому-то числу” и молча протянул Лехе. Свидетели скрепили спор. А тут очень удачно Василиса. В подарок молодым забабахали обалденную газету, поскольку все художники и поэты сплошь. Гусар написал провидческие стихи:
Нет ни сахара, ни чая,
Нет ни пива, ни вина…
Вот теперь я замечаю,
Что я Вохеля жена.
Ну, не совсем сам написал, неважно. Переделал. Какая разница. Как в воду глядел. Духовной жаждою томим… Значит, веселая газета с изображением малоприличного Вуглускра, гости, водка, пельмени в тазике, великий режиссер Боря Озеров страшно орет на кухне, показывая карточные фокусы. Проспоривший, но довольный за друга, поэт Леха в костюме и галстуке - единственный из всех, включая жениха. Ящик портвейна само собой.
Тут и появляется Митрич, весь в белом, как невеста. Хотя невеста как раз в белом не была, презирая традиции. А он хотел явить из себя символ, и явил в полной мере, рухнув как подкошенный у ног Василисы в момент поздравления и вручения. Наглотался загодя каких-то колес, и они уже начали свое ядовитое воздействие. Его спешно встряхнули, умыли, водки плеснули, пельмешком протолкнули, платок белый шелковый на шее поправили. Водка на время перебила действие отравы, можно было приступать к торжественной застольной части.
Тут Митрич и прочел великую поэму “Смерть Голомова”, посвященную текущему событию. Главную героиню звали Катей, что и ввело слушателей в заблуждение, они посчитали, что это в честь присутствующей здесь же Катерины, будущей Гусаровой жены. Ей подмигивали, одобрительно посмеивались, Катя улыбалась, польщенная.
А Василиса тихо сидела с пельменем за щекой и все-все понимала. Звучали строки:
…Мужья фланируют без жен
И жены в платьицах из ситца,
И Катя, гордости полна,
Меж ними вештается тоже.
У ней написано на роже:
Она - законная жена.
Кто у нас тут был законная жена в настоящий момент? Она, она, Василиса, и никто другой. К ней обращен убийственный упрек в довольной роже, к ней вопиют пронзительные воспоминания раненного в самую бога душу мать поэта:
И вот, не приняв на ночь душа
(Менять привычки нет грустней),
Он уступил ей раскладушку
И скромно сам прилег на ней.
Она, единственно она одна должна уловить в повествовании о том, как Голомов самоубивался-самоубивался, да все как-то недосамоубился, скрытый намек на возможные трагические последствия ее коварного замужества. “Голомов наглотался сажи, Голомов выпил ацетон, Голомов застрелился даже, Голомов вешался”, и все мимо, не принимала неудачника бездна, выталкивала на постылую поверхность бытия, где болтаются чужие наглые жены.
“Как хорошо иметь в активе гостеприимную кровать”, читал Митрич дальше, и все вокруг одобрительно ржали, а потрясенная предательница улавливала, что есть у нее еще возможность, не все мосты пылают, есть путь потаенный, скрытый, заветный, ведущий обратно к.
Все слушали, все слышали, и никто ничего не понял.
Митрич тем временем дочитал поэму и облегченно отрубился, да так, что очнулся уже только утром, гости ушли без него, дрова был Митрич, не грузился, на попытки кантовать не реагировал, только исправно дышал в две дырочки. И семейные фотографии навеки запечатлели утреннюю опохмелку: перекошенную от возмущения маму Рэйзл, сестру ее тетю Эду в недоумении, и этих троих поганцев, ночевавших брачную ночь каждый в своем углу, ни до чего было, но теперь все трое сидят с трубками, курят. У Митрича всегда был трубочный стратегический запас, сигарет-то он не признавал, так уж поделился. Как член семьи.
Ксения Агалли
ВАСИЛИСА И АНГЕЛЫ
В каждом городе, когда время придёт (когда сам город до этого дослужится) случаются такие сгустки и утолщения общительности и творческой активности. Возникает слой, а то и просто компашка, замахивающаяся на локальный ренессанс. Этакий «Клуб змеи», если вспомнить Кортасара, стихийно распустившийся гений (точнее, гении) места. Чудная девушка Василиса описывает ровно такой кружок, возникший некогда в славном Львове. Место это странное, затейливое, можно сказать, вычурное. Вот и люди ему попались непростые, странные. Захер-Мазох отдыхает, Кафка тихо плачет в уголке, Бруно Шульц просит, чтобы его расстреляли по второму разу. Нищета материи, всеобщий износ готического или, там, барочного окружения способствует тотальному и побеждающему декадансу, выражающемуся в пьянстве и прочих милых похабствах провинциальных жителей. Все сплетены в единое кубло, все друг от друга зависят. Плавали, знаем. Спастись можно только в одиночку. Порознь. Вот Василиса и спаслась. Отряд не заметил потери бойца. Город подумал - ученья идут. Между тем, жизнь почти закончилась (иных уж нет), утекла меж пальцев, на что траченная-потраченная? Вот она, значицца, и описывает, постфактум, что было и кто был. С кем. Когда. Зачем. Колоритная и изысканная исповедь спасшейся с «Титаника». Возвращение со звезд. Хроники пикирующего бомбардировщика. Миф об Атлантиде. Чтобы окончательно не сгинуло. Чтобы было. Чтобы помнили. Чтобы помнить. Потому что дано и уже никогда не отнимется.
Д. Бавильский
ВАСИЛИСА и ангелы
Мы здесь мы дышим мы уже живые Мы дышим мы живые мы уже Мы мы уже уже живые здесь А это значит что надежда есть А это просто значит что надежда Как бы типа вступление «Как страшно - кругом одни сумасшедшие» А.Введенский
Без робости и душевного трепета приступает биограф к описанию трудов и дней одной обыкновенной Василисы и ее ближайшего в разные моменты окружения; чего робеть, и не такое видывали, встречались клиенты и позаковыристее. «Ты, моя дорогая, самый настоящий урод!» - говорила Василисе ее бабушка, имея в виду аспект скорее моральный, причем в самом что ни на есть умильном смысле. Дескать, что за дитя! Дитя тем временем внимало. Что во многом определило происходящее впоследствии.
Теперь так. Биограф убедительно просит не ожидать от повествования никакой связности. Будучи реалистом-радикалом и интуитивным убежденным чукчей, он справедливо полагает, что в жизни никакой осмысленности и упорядоченной последовательности нет, а есть лишь развязное попрание причинно-следственных связей и торжество волюнтаризма на всех уровнях, доступных нашему обозрению. Он (биограф) также утверждает, что все литературные произведения, имеющие более или менее внятную фабулу, грубо искажают действительность, навязывая ей идущие из авторской головы упорядоченность и логику, нигде и никем еще в жизни не встреченную. (Впрочем, в том и ценность этих творений, вытекающая из их же задач, - рассказать историю таким образом, чтобы даже самый тупой читатель ни разу не запутался и благополучно дотащился до финального абзаца, не имея нужды возвращаться к началу или середине и своевольно выбирать главы, предпочтительные для прочтения в данный момент и допускающие иную последовательность и произвольную перестановку).
Короче говоря, пою, что вижу.
И еще. Все совпадения событий и обстоятельств, характеров и структур являются запланированными и желанными, да и не совпадения это никакие, как уже говорилось, а буквальное былое и тяжкие о нем думы. Чем больше персонажей узнают здесь себя и своих знакомых - тем лучше, для того и писано. Засим приступаю.
* * *
О жопе с любовью
Не Львов
Однажды в суровую летнюю пору Василиса с Митричем, еще молодым и относительно здоровым, то есть не вошедшим во вкус ежесекундных предсмертных судорог и стенаний и не отработавшим их неотразимый механизм, валялись на берегу теплого моря. Они там отдыхали. В тот год, очень давний, у них был короткий и бурный роман (легко отделалась!), вот они и отправились оттянуться. Организовала вояж, разумеется, сама Василиса, нашла денег, решила, куда, когда и как, а Митричу велела найти сто рублей, чтобы соблюсти видимость приличий. Митрич запаниковал, денег раздобыл, но все равно до последней секунды не верил. Даже в самолете еще сомневался, сиротка необласканная.
И вот они уже валяются на бережочке, и вокруг в наличии все, что полагается - солнце, воздух и вода, теплая галечка, море витийствует, Гомер молчит, полное благорастворение. Тут Василиса вспомнила стишки, когда-то в игривую минуту рассказаные ей папой-академиком:
Искусству нужен Балашов,
Как попе поперечный шов. -
Это такой деятель был во времена папиной юности, что-то там не знаю делал, вот они и развлекались, - лениво объяснила Василиса, переворачиваясь с пуза на живот. - Или так еще:
- Искусству нужен чтец Мдивани,
Как голой попе гвоздь в диване.
- И еще что-то про галстук заграничный, не могу фамилию… Митрич загорелся - все ж-таки поэт, не забывайте, взыграло ретивое. И они вдвоем принялись сочинять по заданному шаблону пасквили на всех своих друзей и знакомых - благо все числили себя причастными искусствам, алгоритм подходил. Себя тоже не пожалели, чего там; вышло неплохо. Насочиняли много, страшно по ходу дела веселились, тут кстати и ручка с бумажкой (гусарика писать) обнаружились, так что шедевры были увековечены. Один даже получился вполне антирежимным:
Искусству нужен Каз. Медвецкий,
Как голой жопе герб советский.
Каз.- это Казимир, имелся такой общий друг - талантливый архитектор, как и Вохель, а невинная папина «попа» (берег ребенка!) была естественным образом заменена на «жопу» - в искусстве нет запретных тем. Вершины же удалось достичь, только нарушив заданный размер (фамилия попалась слишком длинная). Вершина выглядела так:
Искусству нужна Оксенгендлер Ирина,
Как жопе веселье под звук тамбурина.
Впоследствии указанная дама Оксенгендлер вышла замуж за человека по фамилии Кипервасер. Вот смеху-то было!
Бандерильеро, ты зачем?.. Львов Гусар был настолько пьян, что уже себя не помнил. Тем более он не припоминал Василису, сидевшую в тот момент у него на коленях - не из романтических соображений сидевшую, а в силу острой нехватки посадочных мест. Его колени показались Василисе наиболее просторными, вот она на них и плюхнулась; хотелось также продемонстрировать независимость. Пили портвейн - провожали Симеона, улетавшего заново мириться с Рюноской. Самолет задерживали, и ожидание нужно было скрасить. Гусар преуспел более остальных, но кое-что он еще соображал. В частности, он явственно ощущал, что у него на коленях сидят. Избегая обращаться к субъекту сидения по имени, он спрашивал: - Поедем к тебе? Ко мне нельзя, у меня родители… И так много раз подряд. Сначала Василиса хихикала, потом перестала обращать на подаваемые реплики внимание и только распорядилась больше Гусару не наливать, желая сохранить устойчивость гусаровых коленей. Впрочем, к ней не очень-то прислушивались и все равно наливали. Гусар дальше не пьянел, некуда было, продукт только зря переводили. Он выпивал и ненадолго оживлялся, мужчина должен быть активным:
-…Ко мне нельзя, давай к тебе!..
У Василисы были другие планы, да и у самого Гусара тоже - он вообще-то с букетиком хризантем шел встречать после занятий теннисом свой тогдашний объект, юную и невинную десятикласницу. Выбор этот был не сердечным, а снобским и эстетским: усталый и разочарованный романтик (22 лет) пленяется непорочным созданием (для нимфетки довольно уже пожилым, 17 лет), встречает ее после школы или тенниса и чинно провожает до дому, после чего облегченно встряхивается и вновь окунается с головой в океан порока. Портвейн с друзьями, песни под гитару: Вокруг прекрасной дамы трепещут эполеты, С восторгом рвутся струны божественных гитар. Страдания напрасны, сонеты недопеты - Ее уже целует совсем иной гусар. Или другая, печальная: Бандерильеро, ты зачем на арене? Давно ты не первый и даже не средний, И сила и ловкость давно уж не та. Бандерильеро, ты похож на шута… А после песен и дружеских возлияний - снова в школу, на свидание с молодым и прекрасным. Впрочем, жесткое расписание начинало уже заметно Гусара тяготить, да и школьница к нему относилась без особого энтузиазма. Как-то не развлекал ее чинно вышагивающий рядом взрослый кавалер, с ним и поговорить-то не о чем, что он понимает, циркуль долговязый, вообще, в жизни-то? …Но тут его встряхнули, букетик в руки сунули, из дому выперли - у Симеона уже заработал самолет, нужно было спешить, кружок тенниса тоже заканчивался, не опоздать бы. Да и Василиса с Вохелем торопились в опустевшую Симеонову мастерскую, у них там намечалось интересное дельце.
...Тот день прошел и закончился, и много еще других вслед за ним, а Гусар продолжал свои эксперименты. Перестав терзать престарелую нимфетку-теннисистку своими чопорными визитами, он зачем-то взял, например, и торопливо женился на девушке Катерине, не готовый ни к чему, к семейному тихому счастию в том числе. У Гусара как раз настал период литературных и художественных исканий, полагалось страдать, поэтому медовый месяц он проводил в одиноких блужданиях по львовским пивным, распределяя свое время между «Грюнвальдом», «Вежей», «Мюнхеном» и «Утром нашей Родины». Что за прелесть эти названия, каждое есть поэма! В ходе одного из таких погружений он наткнулся на человека, совершенно его пленившего на несколько дней. Дело было в очереди за пивом, в «Веже», кажется. Кто-то за кем-то сначала просто стоял, потом стрельнул пару недостающих копеек. Подошли к столику, выпили, завязалась культурная беседа. Новый знакомец представился:
- ВИКТОР БРЮКИН.
Крыть было нечем. Совершенно уничтоженный Гусар пробормотал свое примитивное имя. Желалось пострадать - получите. К застарелым переживаниям на тему того, что он никакой не еврей, а, наоборот, пензюк, - быстренько добавилось еще одно унижение. Кругом простые люди, без захцянок, а какие имена носят!
И Гусар принялся таскать собутыльника по всему городу и поить пивом за свой счет, и все ради одного, но острейшего удовольствия - момента представления встречным и поперечным:
- Знакомьтесь. ВИКТОР БРЮКИН.
Сам же Виктор Брюкин молчал, потому что, кажется, и говорить не умел, но ведь и не требовалось. Расставались во взаимном восхищении. Человек ушел навсегда, а имя осталось, и даже много лет тому спустя, когда требовалось выразить высшую оценку, восхититься кем-то, отметить рекорд, - свидетели события произносили: «Виктор Брюкин, первое место, Советский Союз!». И не было выше похвалы.
Покинув прекрасного Брюкина, Гусар продолжил свои неутомимые поиски (страдать! страдать и наполняться жизнью - а затем творить!) и однажды умудрился получить по голове трижды в течение получаса - причем от одних и тех же уличных хулиганов. Он ввалился расквашенный и безутешный в подвальчик на улице Филатова, где свили свое гнезышко Вохель и Василиса, сделав наконец-то ноги от мамы Рейзл. Вот что рассказал поэт, избитый чернью.
Шел он себе спокойно с чьего-то дня рождения, никого не трогал, но был спрошен об закурить и опрометчиво не дал. Не имел искомого, вот и не дал, сам все давно выкурил. Ему за это слегка наваляли пару раз по башке, чтоб не ходил тут такой - длинный, худой и в очках, юноша бледный со взором горящим. Потом придали начальное ускорение под зад коленкой и вернулись к прерванному чисто мужскому базару - о том, что скоро настанут новые русские времена, и пора конкретно определяться.
Гусар отспотыкался пару метров, остановился и подумал: «Вот на своем пути я встретил людей. И мы не поняли друг друга. Так и разойдемся, как корабли в этом вонючем море, а ведь это могли быть родственные мне души, мы могли бы полюбить друг друга!» С этим текстом он вернулся к случайным обидчикам, горя надеждой исправить трагическое недоразумение и слиться в братских объятиях с народом. Декабрист недоделанный.
Пацаны несколько удивились, что за явление такое, и приложились к Гусаровой физиономии еще немного, так, чтоб только отстал. И заново обозначили конкретное направление тем же нехитрым способом под зад. Под тощую Гусарову задницу, томящуюся без приключений.
Но вот когда он вернулся уже в третий раз, и со все той же благой вестью и просветленнм лицом, с буквально распахнутыми объятиями, братаны не на шутку струхнули. Они решили, что это какой-то особо навязчивый и бесстрашный псих, нечувствительный к боли, но одержимый сверхценной идеей. Да так оно, собственно, и было. Поэтому бойцы совсем уже формально стукнули его еще разочек и быстро разошлись кто куда, не желая встревать в клинический случай. Слов «отморозок» и «беспередел» тогда еще не придумали, но атмосферка уже сгущалась, день был недалек.
Гусар рыдал, не в силах перенесть узость круга и удаленность от народа, страшную, страшную между нами пропасть, пойми, Васька, как жить, как теперь жить?.. Василиса утешала, заботливо отложив в сторону Гусаровы круглые очки а-ля Джон Леннон, чудом уцелевшие в вихре духовных потрясений и поздних прозрений. Поила чаем и кормила гренками, собирала разбросанные авторской рукой листочки с бессмертным. Погоревала и сама немного, привлекая к участию черствого Вохеля. Близок был час расставания всех со всеми, и при чем тут народ с его конкретными пацанами, народ не пропадет. Ибо умеет группироваться.
Голомов наглотался сажи
Львов
На вохелево-василисину свадьбу Митрич почел своим долгом заявиться в невменяемом состоянии. Иначе было никак нельзя. Незадолго до этого он Василисе сам почти сделал почти предложение, и она почти согласилась. Митрич такого поворота не ожидал и от ужаса чуть не умер, предложений не возобновлял, все сошло за шутку.
Тут внезапно образовался Вохель, пока без предложений, но с намерениями, ему самому не очень еще ясными. Все несколько обалдели и принялись всюду таскаться втроем, - с целью не выпускать противника из поля зрения. По мастерским, на пьянки, в кино. Особенно было забавно в кино. Василиса сидела посередке, невидящими глазами обратясь к экрану, и явственно чувствовала шевеление зловредного бабулиного гена.
По собственным бабулиным воспоминаниям, она была страшная затейница в молодые годы и любила вот так же отправиться в синематограф, прихватив для прикола двух кавалеров - одесную и ошую. И пока в темноте они якобы незаметно пытались завладеть кто чем мог - один десницей шалуньи, а второй, понятно, шуйцей, бабуля страшно про себя веселилась, воображая, что вот бы они узнали правду друг про друга, вот потеха была бы! Василиса со злобной тоской размышляла о невинных буколических забавах гранд-маман, столь драматически предопределивших ее собственные пути и поступки, но уже на ином витке долбаной диалектической спирали: эти-то двое, сладкая парочка, знали друг о друге все! Ну, практически. И ничего, сидели ровно, без поползновений, взаимно бдительные, но страшно корректные. Вот где были запасы и растрачены, впоследствии церемонности-то у обоих значительно поубавилось.
Гаже всех чувствовала себя Василиса, она просто почернела от этих культурных мероприятий а-труа. Нужно было на что-то решаться, тем более что и Вохель под давлением обстоятельств дозрел до понимания своих намерений. В страшном волнении затеяли жениться. Тем более что тут еще была причина: Вохель в незапамятные времена поспорил с поэтом Лехой на ящик портвейного, что к своему следующему тезоименитству непременно окольцуется. Спор тогда затеялся на пустом месте, добры молодцы просто наклюкались как-то по случаю одни, без дам, и в байроническом расположении духа бубнили над стаканами: жениться, надо жениться, все пропадем и сопьемся, надо остепеняться. И только Вохель написал на бутылочной этикетке “женюсь непременно к такому-то числу” и молча протянул Лехе. Свидетели скрепили спор. А тут очень удачно Василиса. В подарок молодым забабахали обалденную газету, поскольку все художники и поэты сплошь. Гусар написал провидческие стихи:
Нет ни сахара, ни чая,
Нет ни пива, ни вина…
Вот теперь я замечаю,
Что я Вохеля жена.
Ну, не совсем сам написал, неважно. Переделал. Какая разница. Как в воду глядел. Духовной жаждою томим… Значит, веселая газета с изображением малоприличного Вуглускра, гости, водка, пельмени в тазике, великий режиссер Боря Озеров страшно орет на кухне, показывая карточные фокусы. Проспоривший, но довольный за друга, поэт Леха в костюме и галстуке - единственный из всех, включая жениха. Ящик портвейна само собой.
Тут и появляется Митрич, весь в белом, как невеста. Хотя невеста как раз в белом не была, презирая традиции. А он хотел явить из себя символ, и явил в полной мере, рухнув как подкошенный у ног Василисы в момент поздравления и вручения. Наглотался загодя каких-то колес, и они уже начали свое ядовитое воздействие. Его спешно встряхнули, умыли, водки плеснули, пельмешком протолкнули, платок белый шелковый на шее поправили. Водка на время перебила действие отравы, можно было приступать к торжественной застольной части.
Тут Митрич и прочел великую поэму “Смерть Голомова”, посвященную текущему событию. Главную героиню звали Катей, что и ввело слушателей в заблуждение, они посчитали, что это в честь присутствующей здесь же Катерины, будущей Гусаровой жены. Ей подмигивали, одобрительно посмеивались, Катя улыбалась, польщенная.
А Василиса тихо сидела с пельменем за щекой и все-все понимала. Звучали строки:
…Мужья фланируют без жен
И жены в платьицах из ситца,
И Катя, гордости полна,
Меж ними вештается тоже.
У ней написано на роже:
Она - законная жена.
Кто у нас тут был законная жена в настоящий момент? Она, она, Василиса, и никто другой. К ней обращен убийственный упрек в довольной роже, к ней вопиют пронзительные воспоминания раненного в самую бога душу мать поэта:
И вот, не приняв на ночь душа
(Менять привычки нет грустней),
Он уступил ей раскладушку
И скромно сам прилег на ней.
Она, единственно она одна должна уловить в повествовании о том, как Голомов самоубивался-самоубивался, да все как-то недосамоубился, скрытый намек на возможные трагические последствия ее коварного замужества. “Голомов наглотался сажи, Голомов выпил ацетон, Голомов застрелился даже, Голомов вешался”, и все мимо, не принимала неудачника бездна, выталкивала на постылую поверхность бытия, где болтаются чужие наглые жены.
“Как хорошо иметь в активе гостеприимную кровать”, читал Митрич дальше, и все вокруг одобрительно ржали, а потрясенная предательница улавливала, что есть у нее еще возможность, не все мосты пылают, есть путь потаенный, скрытый, заветный, ведущий обратно к.
Все слушали, все слышали, и никто ничего не понял.
Митрич тем временем дочитал поэму и облегченно отрубился, да так, что очнулся уже только утром, гости ушли без него, дрова был Митрич, не грузился, на попытки кантовать не реагировал, только исправно дышал в две дырочки. И семейные фотографии навеки запечатлели утреннюю опохмелку: перекошенную от возмущения маму Рэйзл, сестру ее тетю Эду в недоумении, и этих троих поганцев, ночевавших брачную ночь каждый в своем углу, ни до чего было, но теперь все трое сидят с трубками, курят. У Митрича всегда был трубочный стратегический запас, сигарет-то он не признавал, так уж поделился. Как член семьи.