Новогодняя история. Виктор Райкин и Иосиф Бродский
В 91-м году я жил в Ростове-на-Дону, но часто бывал в Москве - по разным делам и в гостях у родителей. И вот, незадолго до Нового Года, звонит Роалд Хоффман: он тоже в Москве, приглашает к себе в гостиницу. Там он протянул мне синюю ардисовскую книжку "Урании". "Спасибо,- говорю,- у меня такая уже есть." "ТАКОЙ у Вас нет."- говорит Роалд. Раскрываю и вижу дарственную надпись, сделанную рукой автора. Такой "Урании" у меня, конечно, не было. Роалд был только что из Стокгольма, где во время каких-то нобелевских тусовок встретил Бродского и попросил его надписать книги для русских друзей.
Фантазия овладела мною сразу же после получения драгоценного дара. Невероятная история сложилась сама собой под мерный стук колёс и качание поезда.
Приехав домой, созываю друзей, наливаю им, закуриваю, ничего не говорю, "Уранию" не показываю, жду расспросов про Москву. Вид, надо думать, у меня загадочный, скорее даже отсутствующий.
Наконец, окутавшись дымом и глядя вдаль, приступаю. "Я только что из Стокгольма, - говорю обыденно, - видел Бродского."
Отвечая недоумённым взглядам, рассказываю, как позвонил мне Хоффманн, только не из Москвы, а из Швеции, как предложил "на халяву" смотаться в Стокгольм под предлогом небольшого выступления ("Слушать тебя всё равно никто не будет, - "сказал" Роалд, - расскажи нобелевцам что-нибудь про Перестройку, про поэзию, что хочешь..."). Как я, преодолев неловкость, согласился, как летел в самолёте, катая умильный текстик, озаглавленный "Поэзия Катастройки". Как текстик я этот прочёл в огромном нобелевском зале, как меня никто не слушал и как в зале этом сидел Иосиф со своей красавицей Марией. И как я к нему, смущаясь, подошёл и попросил автограф.
И в этот момент, выдержав паузу (чем больше артист, тем длиннее пауза!), я протянул руку к журнальному столику и снял с него мой неубиваемый козырь. Трепетно раскрыв "Уранию", предъявил то, увидев что, никто бы не посмел сомневаться в правдивости моего рассказа. "Урания" пошла по рукам в торжественном молчании. Историзм момента дошёл до каждого.
Насладившись произведённым эффектом, я взялся за ... Собственно, это она за меня взялась - моя фантазия, а я дал ей полную волю, теперь можно было. И она повела меня по прекрасной полуночной столице (в которой я никогда не был), готовящейся к Рождеству, по корридорам и комнатам невиданного отеля, где мне прислуживали белокурые красавицы с голыми ногами, начинавшимися прямо под грудью, где меня никто не знал, но все ценили. Я описывал потусторонний свет над крышами зданий, наряжаемые ели на улицах, скупое, но гулкое веселье, возникавшее неожиданно то там, то тут. Я припоминал необычный вкус коктейлей, которыми меня угощали, блюда местной кухни, показавшейся мне малоинтересной, но приятной.
Меня слушали. Ко мне стали ходить специально, чтобы выслушать мой рассказ. Некоторые приходили дважды и трижды, приводили знакомых и случайных людей. Мой рассказ богател подробностями. Я говорил о шведках, - все они были горничными в моей гостинице и вместо юбок носили что-то вроде узкого эластичного бинта для запястья, сползшего вниз. Я расписывал витрины магазинов, лица прохожих. "Бродский", "нобелевский зал", "разговоры" в нём - всё это было слишком обыденно и в повести моей присутствовало пунктирно. Это был всего лишь предлог для моей встречи со Стокгольмом. Город меня завораживал, был сказкой, которую я придумал, в которую перелетел. Вспоминаю его ночным, празднично притихшим, выстеленным тёплым снегом, мягко и таинственно освещённым. Так выглядит театральный зал в самом начале спектакля, когда в нём погашен свет, сцена подсвечена, а актёры ждут выхода.
Помню, что в каждом моём рассказе обязательно наступал момент, когда я риторически спрашивал: "И знаете, что меня больше всего поразило?" Они не знали, но были готовы умереть, чтобы узнать. И я отвечал всякий раз по-новому. Например, вот так: "То, что все ко мне доброжелательны и никому от меня ничего не нужно..." Или так: "Девушки улыбаются, готовы с тобой говорить о чём угодно, но это абсолютно ничего не значит."
Мне верили, конечно, ещё и потому, что почти никто из нас в то время не побывал за границей, и Стокгольм был такой же мечтой, как Париж или Аддис-Абеба. Я не встретил ни одного возражения, ни одного иронического взгляда.
И вот, примерно через неделю, фантазия моя устала, и я рассказал друзьям правду. Ответом мне был глубокий вздох одних, нервный смешок других. Кто-то, помню, взял меня за плечо и сказал: "Я рад, что ты к нам вернулся!" Некоторые девушки остались разочарованы. Но был один человек (Славка Саяпин), который отказался поверить правде, наотрез отказался, я его убеждал, но он так и не поверил. Ну что ж, тут уж ничего не поделаешь! Интересно было бы узнать, что он сейчас об этом думает.
2009
перепост отсюда