Бульварная комедия.
Эх, если б я мог предвидеть, что за этим воспоследует - заметьте: «воспоследует» в буквальном смысле слова, я б, конечно, сразу сказал: «Нет!». Твердо и однозначно - нет! Пусть поэт Альберт обижался бы сколько душе угодно, пусть бы он разглагольствовал о солидарности с братьями и сестрами из ГДР - я бы сказал: «нет!»
Но кто из нас не силен задним умом? В некотором смысле, виноваты в произошедшем и Каутлеры - да-да, тот самый знаменитый Каутлер, который именует себя сатириком, и его жена. Поэт Альберт как-то заметил, что Каутлеру удается выдавать себя за сатирика лишь потому, что это название не защищено патентом. Прав ли он - не знаю. Я - художник. Я ничего не читаю, ни сатиры Каутлера, ни стихи Альберта - вообще ничего. И то, что написал этот Веттерлинг - я тоже не читал. А после всего, что случилось, уверен, что и не буду никогда.
Веттерлинг. Ханс-Гюнтер Веттерлинг, сбежавший из ГДР.
Лиха беда начало. Я совершенно не разбираюсь в литературе, но знаю, что каждый хоть чуть-чуть уважающий себя немецкий писатель когда-нибудь сбежал из ГДР. (Не считая пары выходцев из Каринтии и Штирии. Это еще приемлемо. Но из ГДР лучше, говорит Альберт.) Итак, Ханс-Гюнтер Веттерлинг сбежал из ГДР. Хотя «сбежал» - не совсем верно. Он ездил по Западной Германии, читал лекции и даже должен был получить где-то в Ганновере литературную премию. И вот, в тот самый момент, когда ему вручали премию, пришла телеграмма от премьер-министра ГДР. Мол, можете оставить его себе, этого Веттерлинга.
Так нельзя, сказал Альберт. Веттерлинг - убежденный социалист. Он верит в социалистическое будущее и ненавидит капитализм. Он - очень значительный поэт, возможно, один из самых значительных немецких поэтов нашего столетия. (У меня такое чувство, что в ГДР живут сплошь самые значительные немецкие поэты нашего столетия.) Поэтому ни в коем случае нельзя поступать так, как эти негодяи из правительства ГДР. Ну да, у режима он давно был, как кость в горле. Но ведь они просто взяли и выбросили его на улицу.
Шум, конечно, поднялся немалый. Альберт познакомился с Веттерлингом на каком-то поэтическом конгрессе. Узнав о происшествии - еще до того, как о нем растрезвонили в новостях - он немедленно прибежал и ввел меня в курс дела. Каутлеры тогда еще не забрали свой телевизор. Мы включили его и окунулись в самую гущу событий. Сперва в зеленоватой комнате - у Каутлеров, ясное дело, был цветной телевизор - Левенталь1 ругался, на чем свет стоит, мол, с поэтами нельзя так обращаться. Потом в коричневатой комнате какой-то приземистый человек по имени, кажется, Цервенц2, тоже изрядно ругался. Альберт чуть живот от смеха не надорвал. Цервенц, сказал он, повесится, когда узнает, что говорил то же, что и Левенталь.
Наконец, на экране появился и сам Веттерлинг.
- Смотри, - сказал Альберт, - он плачет.
- А мне кажется, - возразил я, - что он потеет.
- Неет, - не согласился Альберт, - если ты присмотришься внимательней, то увидишь: он плачет.
Сегодня-то я знаю, что прав был я. Позднее, да что там, почти сразу мне представилась возможность познакомиться с поэтом Веттерлингом поближе. Он скорее вспотеет, чем заплачет. Но если б этим и ограничилось...
Я уже упоминал, что незадолго до «бегства» Веттерлинга из моей квартиры выехали Каутлеры. Они перебрались за город (тогда это вошло в моду, а Каутлер всегда держит нос по ветру), что имеет лишь косвенное отношение к истории: у меня освободились две комнаты.
- Это вопрос солидарности, - сказал мужчина (думаю, тоже поэт), которого Альберт приволок на следующий день, - вопрос человечности. Вы один живете в четырехкомнатной квартире...
- Не совсем один, - оправдывался я. - Прошу обратить внимание на то, что со мной живет кошка. Ее зовут Рамзес, то есть его: это - кот.
- Я не думаю, - ответил поэт, чье имя я запамятовал, - что кошка будет мешать Веттерлингу. К тому же наверняка он у вас не задержится.
Так Веттерлинг вселился в те две комнаты, которые я, сказать по чести, хотел сдать студенткам. С тех самых пор, как Каутлеры сообщили, что они съезжают, я представлял себе будущее в розовых тонах. Я хотел покрасить стены, повесить шторы, возможно, даже обставить обе комнаты подержанной мебелью и сдать их студенткам. Хотя, конечно, одну (комнату - не студентку) я мог бы забрать себе, тогда бы у меня были спальня, ателье и гостиная. Но сдавать одну комнату - плохо. Одна студентка - это слишком опасно (а студент - скучно). В одну студентку можно, чего доброго, влюбиться. Само собой, я брал бы только симпатичных. Итак, я сдам комнаты двум студенткам. Вначале, рисовал я себе волнительные картины, они будут меня пугаться, застенчиво шмыгать в халатиках по коридору и прочее. Но со временем они станут доверчивее, расслабятся, привыкнут ко мне и позабудут, что я - мужчина. Они без стеснения начнут бегать в трусиках на кухню, перестанут запахивать халатики... а я буду делать вид, что не смотрю в их сторону. А летом они станут нагишом загорать на балконе, даже тогда, когда я сижу рядом и читаю газету. Эротическая идиллия, одним словом. Так я представлял будущее. Но вместо студенток ко мне вселился Веттерлинг. Он потел даже тогда, когда разговаривал. Малейшее напряжение - и пот катился с него градом.
Но я не хочу возводить на Веттерлинга напраслину. От него была и польза. Многочисленные пресс-конференции, толпы журналистов, многие из которых упоминали затем в своих статьях и мое имя. Фотография Веттерлинга, стоящего под одной из моих картин, обошла все газеты. Я считаю себя неплохим художником и всегда хорошо зарабатывал на продаже своих картин (поэтому мог бы себе позволить брать со студенток минимальную арендную плату, что увеличило бы наплыв и расширило выбор), но столько картин, как во время суеты вокруг Веттерлинга, я раньше не продавал.
Я ничего не имею лично против Веттерлинга. В том, что он сильно потеет, он не виноват. То, что он пристрастился читать мне свои стихи, связано, очевидно, с его поэтической натурой. За то, что его стихи казались мне ужасно нудными, я склонен корить себя. Нет, сам Веттерлинг мне вполне симпатичен. Когда живешь в одной квартире, поневоле сближаешься.
- Я боюсь, - однажды мрачно сказал Веттерлинг, - я боюсь, что ребята с той стороны начнут мстить.
- За что? - спросил я.
Мне показалось, что он обиделся. Некотрое время он молчал, но потом снова повернулся ко мне. Капли пота стекали по его лбу.
- Я постоянно нервировал их, - объяснил он.
- Но вы же здесь в безопасности?!
Веттерлинг тяжело вздохнул.
- Не стоит переживать, - попытался я его успокоить. - Ну что они могут сделать? Не хочу лезть к вам в душу, но не думаете же вы, что Народная Армия ГДР вторгнется из-за вас в Западную Германию? Или что они пошлют кого-то с заданием вас убить? Да они даже спортсменов-перебежчиков не убивают. Нет-нет, вы волнуетесь совершенно напрасно.
Веттерлинг взглянул на меня:
- Если б ты знал...
И он не ошибся.
Через три недели, примерно в тот момент, когда редакции пресытились стихами Веттерлинга и начали их отфутболивать, всё и случилось. Было около десяти вечера. Мы - Веттерлинг, Альберт и я - сидели в комнате и болтали.
- Любой писатель, - как раз говорил Альберт, - социалист сам по себе. Но только если он родом из ГДР или с потерянных восточных территорий, его считают социалистом даже тогда, когда он - не социалист. Не знаю, понимаешь ли ты, - обратился он ко мне.
Я не успел ответить, так как прозвенел звонок. Веттерлинг вскрикнул, начал обливаться потом и пропыхтел:
- Не открывай, не открывай - это они.
Альберт тоже заметил, что Веттерлинг со своими страхами просто смешон. Я пошел открывать, а Веттерлинг спрятался в кладовке.
За дверью обнаружилась нескладная пожилая дама в бежево-зеленом клетчатом костюме и в беретке. Рядом стояли два чемодана.
- Добрый вечер, - сказала она. - Мое имя - Веттерлинг. Гертруда Веттерлинг.
Альберт пригласил даму войти. Я обернулся и крикнул:
- Веттерлинг, не майтесь дурью. Вылезайте из шкафа. Это - ваша матушка.
Тут выяснилось, правда, что это - не матушка, а жена, точнее, бывшая жена, еще точнее, вторая бывшая жена.
Он женился на ней, рассказывал Веттерлинг на следующий день, когда экс-жена отправилась в парикмахерскую, сразу после развода с первой, потому что он вдруг ощутил некую пустоту. А Гертруда окружала его такой материнской заботой... Она ведь только на десять лет его старше, а ему тогда было двадцать шесть... так что разница в возрасте совсем не бросалась в глаза. К тому же он не предполагал, что она так быстро постареет.
На руках у Гертруды Веттерлинг было решение суда города Кверфурт о том, что бывший муж должен оказывать ей материальную помощь. Веттерлинг предпочел не впутывать в дело судебных исполнителей, а решить его полюбовно, со вздохом отстегивая половину на глазах скудеющих гонораров. Спать с ней в одной комнате он, правда, отказался.
Через неделю у нас объявилась Марта Веттерлинг, третья жена (которая, строго говоря, всё еще была замужем за поэтом) с ребенком. Еще через пару дней прикатила и первая супруга с двумя детьми. Что не упростило положения, так как её тоже звали Гертруда. Двое пареньков - Ульф и Аре - были уже почти взрослыми. К Аре несмотря на дурацкое имя я относился хорошо - он интересовался моими картинами и смотрел, как я рисую, пока за перегородкой, за которой стояли моя кровать и коробка Рамзеса, еще хватало места для мольберта.
Женщины очень быстро поладили друг с другом. Только у второй Гертруды... то есть у первой... то есть у первой бывшей жены Гертруды, которая приехала последней, обнаружились свои странности. В первый раз я испугался, но потом постепенно привык: она пристально и задумчиво смотрела на любого встречного, и начинала тихо пошипывать: «Ш-ш-ш-ш-ш...»
Это у нее после развода, объяснил Веттерлинг. Не стоит придавать значения. Веттерлинг держался - после того, как он отошел от удара, вызванного прибытием первой... ну то есть второй Гертруды - стойко. Только когда незадолго до Рождества к нам пожаловала госпожа Дорис Тифенберг с малюткой Дженни и решением суда города Айзенхюттенштадт, он сломался и даже перестал потеть.
Мне тоже стало как-то не по себе. Не только две фигуристые студентки-квартиросъемщицы окончательно растворились в непроглядной дали, но и сам я начал опасаться за оставшийся в моем владении угол с кроватью. Сразу после Рождества, в самую беспросветную рань я собрал свои пожитки - большая часть, которая не представляла для меня особой ценности, осталась на месте - взял Рамзеса под мышку и был таков. Я рассчитывал, что в это время все остальные постояльцы еще спят крепким сном. Но в ванной комнате, куда я прокрался за зубной щеткой, обнаружился сидящий на унитазе Веттерлинг. Он посмотрел на меня, как его первая, ну то есть вторая экс-Гертруда перед тем, как начинает шипеть, и глухо сказал: «Вот видите! Вот видите!»
Это были последние слова, которые я слышал от Веттерлинга. Читать я его с тех пор тоже не читал, но это ничего не значит, просто я, как уже упоминалось, несколько охладел к поэзии.
(1979)
1 Герхард Левенталь (1922-2002) - знаменитый немецкий журналист и телеведущий еврейского происхождения.
2 Герхард Цверенц (р. 1925) - немецкий писатель, в 70-х годах находился в центре скандала в связи с обвинениями в антисемитизме.
Но кто из нас не силен задним умом? В некотором смысле, виноваты в произошедшем и Каутлеры - да-да, тот самый знаменитый Каутлер, который именует себя сатириком, и его жена. Поэт Альберт как-то заметил, что Каутлеру удается выдавать себя за сатирика лишь потому, что это название не защищено патентом. Прав ли он - не знаю. Я - художник. Я ничего не читаю, ни сатиры Каутлера, ни стихи Альберта - вообще ничего. И то, что написал этот Веттерлинг - я тоже не читал. А после всего, что случилось, уверен, что и не буду никогда.
Веттерлинг. Ханс-Гюнтер Веттерлинг, сбежавший из ГДР.
Лиха беда начало. Я совершенно не разбираюсь в литературе, но знаю, что каждый хоть чуть-чуть уважающий себя немецкий писатель когда-нибудь сбежал из ГДР. (Не считая пары выходцев из Каринтии и Штирии. Это еще приемлемо. Но из ГДР лучше, говорит Альберт.) Итак, Ханс-Гюнтер Веттерлинг сбежал из ГДР. Хотя «сбежал» - не совсем верно. Он ездил по Западной Германии, читал лекции и даже должен был получить где-то в Ганновере литературную премию. И вот, в тот самый момент, когда ему вручали премию, пришла телеграмма от премьер-министра ГДР. Мол, можете оставить его себе, этого Веттерлинга.
Так нельзя, сказал Альберт. Веттерлинг - убежденный социалист. Он верит в социалистическое будущее и ненавидит капитализм. Он - очень значительный поэт, возможно, один из самых значительных немецких поэтов нашего столетия. (У меня такое чувство, что в ГДР живут сплошь самые значительные немецкие поэты нашего столетия.) Поэтому ни в коем случае нельзя поступать так, как эти негодяи из правительства ГДР. Ну да, у режима он давно был, как кость в горле. Но ведь они просто взяли и выбросили его на улицу.
Шум, конечно, поднялся немалый. Альберт познакомился с Веттерлингом на каком-то поэтическом конгрессе. Узнав о происшествии - еще до того, как о нем растрезвонили в новостях - он немедленно прибежал и ввел меня в курс дела. Каутлеры тогда еще не забрали свой телевизор. Мы включили его и окунулись в самую гущу событий. Сперва в зеленоватой комнате - у Каутлеров, ясное дело, был цветной телевизор - Левенталь1 ругался, на чем свет стоит, мол, с поэтами нельзя так обращаться. Потом в коричневатой комнате какой-то приземистый человек по имени, кажется, Цервенц2, тоже изрядно ругался. Альберт чуть живот от смеха не надорвал. Цервенц, сказал он, повесится, когда узнает, что говорил то же, что и Левенталь.
Наконец, на экране появился и сам Веттерлинг.
- Смотри, - сказал Альберт, - он плачет.
- А мне кажется, - возразил я, - что он потеет.
- Неет, - не согласился Альберт, - если ты присмотришься внимательней, то увидишь: он плачет.
Сегодня-то я знаю, что прав был я. Позднее, да что там, почти сразу мне представилась возможность познакомиться с поэтом Веттерлингом поближе. Он скорее вспотеет, чем заплачет. Но если б этим и ограничилось...
Я уже упоминал, что незадолго до «бегства» Веттерлинга из моей квартиры выехали Каутлеры. Они перебрались за город (тогда это вошло в моду, а Каутлер всегда держит нос по ветру), что имеет лишь косвенное отношение к истории: у меня освободились две комнаты.
- Это вопрос солидарности, - сказал мужчина (думаю, тоже поэт), которого Альберт приволок на следующий день, - вопрос человечности. Вы один живете в четырехкомнатной квартире...
- Не совсем один, - оправдывался я. - Прошу обратить внимание на то, что со мной живет кошка. Ее зовут Рамзес, то есть его: это - кот.
- Я не думаю, - ответил поэт, чье имя я запамятовал, - что кошка будет мешать Веттерлингу. К тому же наверняка он у вас не задержится.
Так Веттерлинг вселился в те две комнаты, которые я, сказать по чести, хотел сдать студенткам. С тех самых пор, как Каутлеры сообщили, что они съезжают, я представлял себе будущее в розовых тонах. Я хотел покрасить стены, повесить шторы, возможно, даже обставить обе комнаты подержанной мебелью и сдать их студенткам. Хотя, конечно, одну (комнату - не студентку) я мог бы забрать себе, тогда бы у меня были спальня, ателье и гостиная. Но сдавать одну комнату - плохо. Одна студентка - это слишком опасно (а студент - скучно). В одну студентку можно, чего доброго, влюбиться. Само собой, я брал бы только симпатичных. Итак, я сдам комнаты двум студенткам. Вначале, рисовал я себе волнительные картины, они будут меня пугаться, застенчиво шмыгать в халатиках по коридору и прочее. Но со временем они станут доверчивее, расслабятся, привыкнут ко мне и позабудут, что я - мужчина. Они без стеснения начнут бегать в трусиках на кухню, перестанут запахивать халатики... а я буду делать вид, что не смотрю в их сторону. А летом они станут нагишом загорать на балконе, даже тогда, когда я сижу рядом и читаю газету. Эротическая идиллия, одним словом. Так я представлял будущее. Но вместо студенток ко мне вселился Веттерлинг. Он потел даже тогда, когда разговаривал. Малейшее напряжение - и пот катился с него градом.
Но я не хочу возводить на Веттерлинга напраслину. От него была и польза. Многочисленные пресс-конференции, толпы журналистов, многие из которых упоминали затем в своих статьях и мое имя. Фотография Веттерлинга, стоящего под одной из моих картин, обошла все газеты. Я считаю себя неплохим художником и всегда хорошо зарабатывал на продаже своих картин (поэтому мог бы себе позволить брать со студенток минимальную арендную плату, что увеличило бы наплыв и расширило выбор), но столько картин, как во время суеты вокруг Веттерлинга, я раньше не продавал.
Я ничего не имею лично против Веттерлинга. В том, что он сильно потеет, он не виноват. То, что он пристрастился читать мне свои стихи, связано, очевидно, с его поэтической натурой. За то, что его стихи казались мне ужасно нудными, я склонен корить себя. Нет, сам Веттерлинг мне вполне симпатичен. Когда живешь в одной квартире, поневоле сближаешься.
- Я боюсь, - однажды мрачно сказал Веттерлинг, - я боюсь, что ребята с той стороны начнут мстить.
- За что? - спросил я.
Мне показалось, что он обиделся. Некотрое время он молчал, но потом снова повернулся ко мне. Капли пота стекали по его лбу.
- Я постоянно нервировал их, - объяснил он.
- Но вы же здесь в безопасности?!
Веттерлинг тяжело вздохнул.
- Не стоит переживать, - попытался я его успокоить. - Ну что они могут сделать? Не хочу лезть к вам в душу, но не думаете же вы, что Народная Армия ГДР вторгнется из-за вас в Западную Германию? Или что они пошлют кого-то с заданием вас убить? Да они даже спортсменов-перебежчиков не убивают. Нет-нет, вы волнуетесь совершенно напрасно.
Веттерлинг взглянул на меня:
- Если б ты знал...
И он не ошибся.
Через три недели, примерно в тот момент, когда редакции пресытились стихами Веттерлинга и начали их отфутболивать, всё и случилось. Было около десяти вечера. Мы - Веттерлинг, Альберт и я - сидели в комнате и болтали.
- Любой писатель, - как раз говорил Альберт, - социалист сам по себе. Но только если он родом из ГДР или с потерянных восточных территорий, его считают социалистом даже тогда, когда он - не социалист. Не знаю, понимаешь ли ты, - обратился он ко мне.
Я не успел ответить, так как прозвенел звонок. Веттерлинг вскрикнул, начал обливаться потом и пропыхтел:
- Не открывай, не открывай - это они.
Альберт тоже заметил, что Веттерлинг со своими страхами просто смешон. Я пошел открывать, а Веттерлинг спрятался в кладовке.
За дверью обнаружилась нескладная пожилая дама в бежево-зеленом клетчатом костюме и в беретке. Рядом стояли два чемодана.
- Добрый вечер, - сказала она. - Мое имя - Веттерлинг. Гертруда Веттерлинг.
Альберт пригласил даму войти. Я обернулся и крикнул:
- Веттерлинг, не майтесь дурью. Вылезайте из шкафа. Это - ваша матушка.
Тут выяснилось, правда, что это - не матушка, а жена, точнее, бывшая жена, еще точнее, вторая бывшая жена.
Он женился на ней, рассказывал Веттерлинг на следующий день, когда экс-жена отправилась в парикмахерскую, сразу после развода с первой, потому что он вдруг ощутил некую пустоту. А Гертруда окружала его такой материнской заботой... Она ведь только на десять лет его старше, а ему тогда было двадцать шесть... так что разница в возрасте совсем не бросалась в глаза. К тому же он не предполагал, что она так быстро постареет.
На руках у Гертруды Веттерлинг было решение суда города Кверфурт о том, что бывший муж должен оказывать ей материальную помощь. Веттерлинг предпочел не впутывать в дело судебных исполнителей, а решить его полюбовно, со вздохом отстегивая половину на глазах скудеющих гонораров. Спать с ней в одной комнате он, правда, отказался.
Через неделю у нас объявилась Марта Веттерлинг, третья жена (которая, строго говоря, всё еще была замужем за поэтом) с ребенком. Еще через пару дней прикатила и первая супруга с двумя детьми. Что не упростило положения, так как её тоже звали Гертруда. Двое пареньков - Ульф и Аре - были уже почти взрослыми. К Аре несмотря на дурацкое имя я относился хорошо - он интересовался моими картинами и смотрел, как я рисую, пока за перегородкой, за которой стояли моя кровать и коробка Рамзеса, еще хватало места для мольберта.
Женщины очень быстро поладили друг с другом. Только у второй Гертруды... то есть у первой... то есть у первой бывшей жены Гертруды, которая приехала последней, обнаружились свои странности. В первый раз я испугался, но потом постепенно привык: она пристально и задумчиво смотрела на любого встречного, и начинала тихо пошипывать: «Ш-ш-ш-ш-ш...»
Это у нее после развода, объяснил Веттерлинг. Не стоит придавать значения. Веттерлинг держался - после того, как он отошел от удара, вызванного прибытием первой... ну то есть второй Гертруды - стойко. Только когда незадолго до Рождества к нам пожаловала госпожа Дорис Тифенберг с малюткой Дженни и решением суда города Айзенхюттенштадт, он сломался и даже перестал потеть.
Мне тоже стало как-то не по себе. Не только две фигуристые студентки-квартиросъемщицы окончательно растворились в непроглядной дали, но и сам я начал опасаться за оставшийся в моем владении угол с кроватью. Сразу после Рождества, в самую беспросветную рань я собрал свои пожитки - большая часть, которая не представляла для меня особой ценности, осталась на месте - взял Рамзеса под мышку и был таков. Я рассчитывал, что в это время все остальные постояльцы еще спят крепким сном. Но в ванной комнате, куда я прокрался за зубной щеткой, обнаружился сидящий на унитазе Веттерлинг. Он посмотрел на меня, как его первая, ну то есть вторая экс-Гертруда перед тем, как начинает шипеть, и глухо сказал: «Вот видите! Вот видите!»
Это были последние слова, которые я слышал от Веттерлинга. Читать я его с тех пор тоже не читал, но это ничего не значит, просто я, как уже упоминалось, несколько охладел к поэзии.
(1979)
1 Герхард Левенталь (1922-2002) - знаменитый немецкий журналист и телеведущий еврейского происхождения.
2 Герхард Цверенц (р. 1925) - немецкий писатель, в 70-х годах находился в центре скандала в связи с обвинениями в антисемитизме.