Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 8-я
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Предыдущая часть:
https://roman-altuchov.livejournal.com/80945.html
Это ВСТРЕЧНОЕ письмо. Письмо же мужа от 27-го Софья получила только на следующий день, 28-го, и вечером этого же дня ответила на него:
«Сейчас только приехала я от Дельвигов, милый друг мой Лёва. Я провела там только два часа, ездила в тележке с Павлом <предположительно, это кучер М. Н. Толстой. - Р. А.>, совершенно независимо от всех. Ничего не могу тебе рассказать о их вечере и гостях. Провинциальный сброд, с бледными барышнями, с провинциальным львом в русском бархатном казакине и чёрных пу-де-суа <шёлковых с вышивкой. - Р. А.> панталонах. Совсем не весело и не смешно. Petits jeux [фр. игры] скучные, шутки кавалеров глупые и не смешные; варенья разных сортов на блюдечках, старички играли в карты и дети мелькают кое-где и кое-когда в пёстрых платьицах и панталончиках с оборочками. Только милы очень сами хозяева, т. е. весёлая и, действительно, удивительно простая Фионочка и сам барон. Добродушные и, в самом деле, с отсутствием всякого тщеславия. Я нарочно искала его в чём-нибудь, и не нашла. Машенька в их обществе в большом почёте, и меня очень фетировали <чествовали>. Мне и не хотелось ехать, так страшно оставлять было детей хоть на два часа. Впрочем они благополучны и здоровы. Только Серёжа всё охрип; я удивляюсь, что не проходит.
Что же я ничего не пишу тебе о том, что нынче я получила утром твоё милое письмо, милое оттого, что ты меня тоже пожалел оставлять, и что не мне одной было так больно и грустно, когда ты уезжал. Я этому очень обрадовалась, и письмо твоё было такой радостью нынешнего дня, что я его везде с собой таскала и перечитывала. Я не удивилась, что ты у Новосильцовых задержался, рада, что ты отдохнул и рассеился. Где бы ты ни был, и что бы ты ни делал, я всему буду рада, только бы ты был главное здоров, а потом весел. А ты ничего не написал мне о желудке и о шуме в ухе. Барабан теперь опять поправляется и стал есть корм, а то ты его таки уходил порядочно. Хочу тебе написать, что мы делали вчера и нынче, да не припомню хорошенько. Вчера только помню, что занимались утром вышиваньем и бисером, потом купались два раза и ели много крыжовнику. А вечером Машенька уехала к Сухотиным, а мы вчетвером, самая-то молодёжь, всё разговаривали, были в поэтическом расположении духа, и припоминали девочкам своё детство и молодость первую, и рассказывали кое-что. Потом приехала Машенька, и видно уж такой был вечер à confidences, [фр. откровенностей] девочки ушли спать, а она мне и Тане подробно рассказала свой роман с Тургеневым <они познакомились в октябре 1854 г. - Р. А. > и свой заграничный роман. Мы разошлись очень поздно, и я потом долго не могла спать, всё ты мне вполовину во сне, а вполовину наяву мерещился, и как будто указывал в угол, где мелькали огоньки, и говорил: «гляди, гляди...». Так было страшно и одиноко. Только девочка, которая спит со мною, утешала меня и радовала своим присутствием.
Нынче встала так поздно и голова так болела. Я всё утро одевала и устраивала Машеньку и барышень в гости. Кому бантик, кому серьги, кого причесать. Они поехали рано, к обеду, а я всё время часов до шести тебе списывала и подвинулась таки вперёд порядочно. В шесть встали дети, и я с ними обедала в доме. Мне с ними было так весело и хорошо. Серёжа так ел аппетитно, и такой был милый. Уже почти в восемь я поехала к баронам. Завтра утром посылаю это письмо, а от тебя, верно, еще не будет. У баронов разные господа о тебе спрашивали, о твоем писательстве. «Туда же лезут рассуждать», - подумала я несколько раз. А всё-таки, Бог знает от кого, а мне приятно, когда говорят о тебе и хвалят. Милый мой Лёвочка, где-то ты теперь? Я всё думала, что настоящие охотничьи дни, тепло и дождик моросит. Дай Бог, чтобы тебе было хорошо и весело. Прощай, цалую тебя, душенька. Пиши мне чаще, пожалуйста» (ПСТ. С. 56 - 57).
В тот же день 27-го, уже из Орла, Толстой отправляет жене ещё одно коротенькое письмецо, в котором оповещает о том, что направляется в имение Шаблыкино (Карачевский у. Орловской губ.) к своему многолетнему товарищу по охотничьим забавам - Киреевскому, с которым планирует пробыть до конца июля. Завершается письмо грустной ноткой: «Никогда мы перед разлукой не были так равнодушны, как этот раз, и потому мне всё об тебе щемит. Прощай, душенька» (83, 103).
В ответном письме от 29-го Софья спешит взбодрить и утешить мужа:
«Никак не ожидала я себе такого счастия, милый мой Лёвочка, что ты пришлёшь мне ещё письмо. Только нынче встала, Душка подаёт мне маленькое письмецо; я удивилась от кого бы это, и вдруг опять от тебя. Плохо, что здоровье твоё всё нехорошо, ты не поверишь, как я мучаюсь постоянно о твоём здоровье. Опять мне стало приятно, что ты обо мне всё думаешь; только с чего ты взял, что мы были равнодушны друг к другу перед разлукой. Я не была равнодушна, мне было грустно, что ты едешь, и главное едешь больной. А твоё равнодушие я считала за желчное, нездоровое расположение, в котором ничто не мило и ничто не трогает. Хорошо бы, кабы ты приехал раньше, но я боюсь просить тебя; тебе, может быть, будет весело, а мне не надо быть эгоисткой. А ещё неделя до срока, до пятого числа.
Вообрази, целый день, как кто едет, смотрю в окно, не катки ли, не ты ли, может быть, соскучился и едешь назад. Но это так, глупая фантазия. В каком ты нынче состоянии, нашёл ли Киреевского? А дни всё тёплые, хорошие, и для охоты хороши; жаль, если пропадают в поисках и погоне за Киреевским. А я всякий вечер считаю, слава Богу, ещё день прошёл, а на сон грядущий тебе пишу. Нынче опять мы встали очень поздно, моя девочка, которая со мной неразлучна, вдруг ночью села возле меня и начинает - ма, ма, ма, а в комнате уже свеча была потушена, я так удивилась. Так и провозилась я с ней до трёх часов почти ночи. Она была такая весёлая и оживлённая. Потом пили в доме кофе, рассказывали друг другу о приключениях и торжественном дне у баронов. До купанья я всё списывала, но дело идёт тихо. Начну списывать, то дети помешают, то мухи кусали ужасно, а то станет интересно и я читаю дальше, и начинаю думать и судить сама себе о всех лицах и действиях твоего романа. Мне очень Долохов нравится. Но я чувствую себя всё-таки действительно пошлой, читающей публикой. Купаться мы ходили все, даже мои дети. Серёжа смеялся, а девочка всё кричала - ма, ма, ма, и лезла ко мне в воду. После обеда мы все были в саду на ягодах, а потом я велела закладывать в тележку Барабана и поехала с Серёжей кататься просто по полю, по гладенькой дорожке. Сначала он был очень весел, мы ему дали возжи и он погонял лошадь, кричал тпрр, показывал на Павла, смеялся и говорил: Па. А потом вдруг заснул. Когда приехали домой, он опять отправился гулять, я его катала по саду в тачке, ему это очень нравилось, и он закатывался от радости. Сейчас пили чай, а теперь, как кончу письмо, сяду ещё списывать. Вот и весь мой нынешний день. Все прочие члены нашего общества, приблизительно, проводят время также. Все здоровы и дети тоже. Серёжина хрипота всё не проходит. Ты велел писать подробнее, вот тебе всё до мельчайших подробностей. Ты мне только завещал не сердиться; ну так на этот счёт будь покоен, я в самом ровном, спокойном, но грустном без тебя расположении духа. Как будто нарочно, без тебя стараешься быть лучше. А это не нарочно, а просто так, занята мыслью, что тебя нет, что как ты, и где, и благополучен ли, и скоро ли приедешь, что всё другое почти не трогает и не может волновать. - Ты бы, верно, если бы видел меня, сказал, как всегда говоришь, с особенным ударением: «не объясняй, не объясняй». А мне тебе, милый мой Лёва, всё хочется и рассказывать и объяснять. Лёвочка, пиши мне подлиннее письма, если время будет; хоть несколько минут в день будет счастливых, и с явным участием тебя. А то так пусто, одиноко. Серёжа нынче всё на твой портрет глядел и с такой радостью и весёлым лицом указывал на него и говорил: «папа». Он мне ещё милее стал за то, что только у нас с ним ровная, и искренняя, и настоящая к тебе любовь. Ведь его никто не учил любить тебя, и, стало быть, чувствует. Он ужасно мил; только нынче опять кричал ужасно, и, верно, просто от каприза. Это жалко. Скажешь: «сама избалована». Что делать. А девочка меня нынче просто била за то, что я у ней ягодку крыжовника отняла. Её кто же избаловал? И успеть-то ещё нельзя было, такая маленькая. Лизанька <Е. В. Толстая. - Р. А.> удивляется, что я тебе могу так много писать; если бы она прочла, какие я тебе пишу пустяки, она бы надо мной смеяться стала, а мне не хочется оторваться от письма к тебе. Я так мало думаю о том, как и что писать тебе. - Таня всё поёт, она очень в голосе, и очень оживлена, так что поёт и трогает. Можно её, кажется, заставить забыть старое, я так замечаю, но может быть и ошибаюсь. Лёвочка, голубчик милый, мне ужасно хочется в эту минуту видеть тебя, и опять в Никольском вместе пить чай под окошечками, и сбегать пешком в Александровку <хутор рядом с Никольским, владение Толстых. - Р. А.> и опять жить нашей милой жизнью дома. Прощай, душенька, милый, крепко тебя цалую. Пиши и береги себя, это моё завещание.
Твоя Соня.
Старшая дочь тебя цалует, племянницы тоже и Машенька говорит «и от меня!» Это они непременно велели написать. Они с аппетитом уничтожают за ужином картошки. И вся. <Т.е.: всё написала. - Р. А.>
Пришла в свою одинокую комнатку в бане запечатывать письмо и ложиться спать, и такая тоска, и одиночество, и страх. Верно тебе вполовину не так страшно за меня, как мне за тебя» (ПСТ. С. 58 - 60).
С 28 июля по 2 августа Толстой - в охотничьей валгалле, у Киреевского! Он - самый знаменитый из тех, кто оставил воспоминания о самом Николае Васильевиче Киреевском, его быте и его охотничьих вылазках. Прежде цитирования Толстого, дадим слово, для разнообразия картины, другому гостю Киреевского и участнику его охот - Егору Сергеевичу Прокудину-Горскому (1820 - ?), лесничему и автору книги охотничьих рассказов «Поездка в Карачевские болота» (1867). Вот как он описывает обстановку и зал дома Н.В. Киреевского:
«…Большие окна зала были уставлены горшками свежей зелени и цветов. В правой стороне от двери, у внутренней стены стояла большая музыкальная машина. А налево в простенке окон, выходящих на двор, другая, также хорошей работы, но меньшего объёма. Эта последняя заводилась всегда после обеда» (Цит. по: 83, 104 - 105).
Именно музыка этих круто навороченных и модерновых по тем временам аппаратов и встретила Толстого по приезде в киреевские пенаты. Впечатления - в его письме жене от 28 июля:
«Пишу тебе от Киреевского под звуки органа, играющего увертюру «Дон Жуана», и в столовой, где пропасть разного приживающего народа. Я приехал утром 28, потому что переночевал на дороге. Киреевской не уезжал ещё, всё ожидая дождя. В первый свой отъезд он ничего не убил и, почти как Фет, смотрит безнадёжно на воду, исчезающую вместе с дичью. Что за муаровый жилет. <Так Толстой называл людей благообразных и обходительных, но «комнатных», изнеженных, малоприспособленных к полевой жизни. - Р. А.> Очень любезен, учтив, ровен со всеми и прост во всех смыслах; но, видно, честный, добрый, здравомыслящий человѣкъ, которому и по характеру и по положению, и по богатству легко было быть честным. Он не хотел ещё ехать, ожидая дождей, но для меня, зная, что я приехал на три дня, едет завтра. Укладываются вина и провизии в огромный подвезённый к дому фургон, собирают ружья, собаки и человек 6 охотников, из которых внушающий мне страх и уважение Костецкий, с которым Киреевский познакомил меня, как с первым стрелком в мире.
Выезжаем мы завтра и, должно быть, будем в езде, потому что едем за 30 вёрст. Стало быть, охоты для меня будет 30, 31 и 1; ежели 2-го я вернусь к Киреевскому, 3-го выеду, 4-го приеду. Здоровье моё хорошо. Садятся ужинать.
Напишу завтра. Целую тебя. Прощай, голубчик.
Л. Т.» (83, 104)
На это письмо Софья отвечала Льву письмом от 30 июля, текстом которого мы не располагаем. В данном случае это не имеет критического значения: следующее (и последнее в переписке 1865 г.) письмо, от 31 июля, Толстой начал с сообщения, что не получает писем жены, и даже назвал причину этого:
«День пропустил, не писал тебе. От тебя не получил ни одного письма, и знаю отчего? Я сам виноват, дав тебе адрес в Орёл, тогда как Киреевскому пишут в Карачев. Теперь уж поздно эта поправка. В Орле, Бог даст, получу твой дневник. - Страшно. Но, пожалуйста, вышли 4-го числа лошадей с письмом. - Теперь рассказ о себе.
Приехал я, как писал тебе, 28 утром к Киреевскому. Он уж встал. Меня отвели, не спрашивая, кто я и зачем? - в комнату, спросили, чего я хочу - чаю, кофею. Куча грязных лакеев в передней встают всякий раз, как ты проходишь. Он ограниченный, честный, твёрдый человек, исключительно охотник. Из всех его рассказов 3/4 принадлежат охоте. Обходил я весь парк. Парк хорош, но деревья молоды, и всё-таки парк хуже тех подмосковных, которые ты знаешь. 29 мы поехали после завтрака в 7 экипажах на скверных упряжках и лошадях, но все с отличными собаками и ружьями, и с такой важностью и степенством, как будто мы ехали на важнейшее дело в мире. Приехали за 40 вёрст, на границу Брянского уезда, того лесного, дикого места, о котором я тебе говорил. На постоялом дворе всё устроено, как дома: палатки, кухни. На другой день мы поехали, т. е. мы, за исключением Киреевского, который остался дома бить мух (как он говорит),некто Казаков, молодой, добрый малый, отставной гусар, Костецкий поляк, отличный стрелок, Андреев, мелкопоместный дворянин - главный охотник, егерь Киреевского, и я. Мы убили 32 штуки, из коих я - 8. Дора <собака> была необыкновенна. Это признали все. И я, стреляя по бекасу, убил бекаса и ранил Дору в ухо. Ужасно жалко мне её было, но опасного ничего нет. - Устал я ужасно. И плохо выспался нынче, но здоров, и даже шума в ухе нет. Нынче опять едем, и, по правде сказать, чего я здесь не скажу - совсем не хочется ехать, но делать нечего; заехавши так далеко, надо воспользоваться, сколько можно. Правду сказать, мне здесь дороже охоты, этот охотничий мир и стариковский. Я не жалею, что я поехал, и не нарадуюсь. - Особенно когда приеду и увижу тебя и детей, - тебя с твоей улыбкой, и тебя, здоровую, счастливою и спокойною. Только чтоб с тобой ничего не случилось во всё это время! Вот что: я не обещаю приехать раньше 5-го, но лошадей вышли во Мценск, не в Богуслов, а во Мценск, и не 4-го, а 3-го. Пускай он скажется на почтовой станции, где он стоит, чтобы мне его сыскать. Лошадей закладывают, надо пойти убираться. Прощай, душенька, Христос с тобой.
Л. Толстой» (83, 105 - 106).
И снова - ВСТРЕЧНОЕ, в тот же день писанное, письмо Софьи Андреевны из Покровского, так же последнее в переписке 1865 года:
«Нынче весь день такая тоска, просто ужас. Так ясно представляются всевозможные несчастия, которые могут случиться с тобой, мой милый Лёвочка. Ради Бога береги себя сколько возможно, думай, как я испугаюсь и измучаюсь, если что-нибудь случится с тобой.
Нынче переписывала и прочла вперёд немного, что я ещё не видала и не читала, а именно, как жалкий, повязанный старичек Мак приехал сам признаться, как его разбили, а кругом его любопытные адъютанты, а он почти рыдает, и его свидание с Кутузовым. Мне ужасно это понравилось, оттого и пишу об этом тебе. Нынче к обеду явились все почти бароны, я вышла только прямо к столу, а до обеда сидела в бане, окружённая всеми частицами тебя, т. е. с детьми и с писанием твоим, которое переписывала. Только такая жизнь мне и возможна без тебя. Чувствую себя и покойнее и лучше. Утром я с девочками разглядывала гравюры с картин Рафаэля: «Les douzes Vierges» [«Двенадцать дев»]. Очень хорошо, и я так вникала, и тексты были к каждой Vierge. Есть во мне, верно, немножко понимания живописи или я так себе воображаю. После обеда прихожу к себе в баню, и вижу картина: няня, Душка и Серёжа, все с ветками мух выгоняют. Серёжа так был мил: бегает, гонит и всё ртом делает: ш-ш-ш... Я детей взяла туда, в дом, где их затормошили, но они, слава Богу, не дики и были милы. Сама же я мало принимала участие в общем разговоре и веселье. Всё сидела одна и переписывала. Так было нынче весь день, да и теперь грустно и тяжело. Уже я стала придумывать с отчаяния, не написать ли, что я больна, чтоб ты приехал. Да сейчас уже устыдилась своей подлости. Никогда бы я, конечно, этого не сделала, а ещё скрыла, если б и заболела. Завтра только первое число. Весело ли тебе, по крайней мере, за то, что мне так грустно? Нынче письма опять не было, будет ли завтра? Лёвочка, если я пишу тебе в скучном тоне, не сердись на меня, по крайней мере искренно. - Таня нынче меня много расстроила. Такая оживленная, точно чахоточная, и пела весь день с сипотой в голосе. Много горя мне впереди, много близких людей придется, пожалуй, потерять, уж лучше самой умереть поскорей. Варинька нынче меня тронула. Слушала, слушала Танино пение, слёзы у ней были на глазах, потом Таня кончила, она взяла её руку, поцеловала, потом поцеловала ее в лицо и сказала: «какая прелесть, милая». И так это у ней было просто, искренно, хорошо, что меня до слёз тронуло. Чудо, какая симпатичная девочка. А как мать её не любит и преследует, даже грустно. Как нынче мне хочется всех любить и жалеть, и сама себя чувствую несчастной, и, Бог знает, что о тебе в голову приходит. Я тебя ужасно люблю, и так же, как и Вареньке, хочется поцеловать твою руку и тебя, и сказать, что ты милый и прелесть. Не знаю, после этого письма писать ли тебе ещё, может быть не надо и ты сам приедешь. Когда будет это счастье? Разве для этого только надо расставаться. Да только радость свидания всё-таки меньше скуки и разлуки, я в этом уверена. Хотела бы тебе что-нибудь рассказать о нашей жизни, да интересного мало. Нигде не были, всё сидели. Все здоровы, только у обоих детей небольшой понос и Серёжа всё охрип. Получил ли ты все мои письма? Это уж пятое. Я пишу всякий вечер, и на другое утро рано отвозят письмо в Чернь. Напишу ещё завтра, а потом четвёртого вышлю лошадей и письмо в Богоуслов <Богословская. Тогда - почтовая станция между Мценском и Чернью. - Р. А.>. Как бы сама я выехала навстречу. А может быть, что ты и раньше будешь. Прощай, душенька, что же ты не пишешь мне?
Твоя Соня» (ПСТ. С. 63 - 64).
График охоты был соблюдён: 2 августа Толстой возвращается в дом Киреевского в Шаблыкино, а уже 5-го - предстаёт перед женой в Никольском. 19 сентября он одновременно возобновляет записи в Дневнике и работу над новым романом. Уже 24-го, снова гостя с семьёй у обожаемого Дьякова в Черемошне, он читает ему вслух отрывки из «1805 года» и видит, что работа ему удалась.
Отношения с женой то ровные, то снова напрягаются, вплоть до «враждебных» (см. записи в Дневнике от 26 сентября, 4, 5, 14 и 15 октября и 3 ноября: 48, 63 - 66). Показательна запись 26 сентября, сделанная Толстым по возвращении из очередной поездки к Д.А. Дьякову в Черемошню: «Мне очень хорошо. Вернулись с Соней домой. Мы так счастливы вдвоём, как, верно, счастливы один из мильона людей» (48, 63).
Увы! 12 ноября ведение Дневника вновь прерывается - на этот раз на очень длительный срок: до 5 ноября 1873 года. Все эти годы Софья продолжала вести свой дневничок, доверять которому, однако, следует со всевозможной опаской.
Гордость - предтеча падения… Не ведая, ЧТО пишет об их отношениях Софья в свой дневник, Толстой явно самодовольствовал в этот год своими как творческими (21 декабря была закончена вторая часть первого тома «Войны м мира»), так и личными успехами. В письме тётке Alexandrin Толстой от 23 января 1865 г. он даже отрекается от столь знаменитого по сей день своего утверждения о том, что «спокойствие - душевная подлость», сделанном в письме ей же в недалёком тогда 1857 году:
«Помните, я как-то раз вам писал, что люди ошибаются, ожидая какого то счастия, при котором нет ни трудов, ни обманов, ни горя, а всё идёт ровно и счастливо. Я тогда ошибался. Такое счастье есть, и я в нём живу третий год. И с каждым днём оно делается ровнее и глубже» (Цит. по: Гусев Н.Н. Материалы… 1855 - 1869. - С. 642).
Мы знаем, что жестокое отрезвление настигает его уже в конце этого десятилетия - в «арзамасском ужасе» сентября 1869-го… и не оставляет до последних дней жизни, включая в себя понимание «промаха» с выбором «спутницы жизни» и образа жизни с нею.
В черновой редакции «Воспоминаний» периоду своей жизни после замужества Толстой-христианин даёт следующую покаянную характеристику:
«Хотя в этот период моя жизнь была не только не распутная и не развращённая, но, напротив, с мирской точки зрения вполне хорошая, жизнь эта, наполненная только заботами о себе, семье, увеличении состояния, приобретении литературного успеха и так называемыми невинными удовольствиями: охоты, всякого рода музыки, разведения пород животных, в особенности лошадей, насаждениями и т.п., была только эгоистическая жизнь. Несмотря на приличие этого периода, едва ли то не был тот глубокий сон, сон душевный, от которого особенно трудно пробуждение» (34, 347).
Ему предстояло пробудиться… но ещё довольно нескоро… для многих возможностей - увы! слишком поздно.
КОНЕЦ ПЯТОГО ЭПИЗОДА
Продолжение последует, е.б.ж.
___________________________________