Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 7-я
Эпизод 5.
ЛЕВ ОХОТИТСЯ
(1865 г.)
Писем 1865 года у супругов не много, и, к сожалению, они не столь, как более ранние, информативны в отношении как биографии и творчества Льва Николаевича, так и его отношений с женой.
По счастью, жизнь Толстого с семьёй в годы написания романа «Война и мир» не только детальнейшее изучена биографами писателя, но и отразилась в ряде аспектов в дневниках, которые в этом году вели оба супруга.
Не считая двух записок жене, датируемых приблизительно мартом - апрелем (см. 83: 96 №№ 37 и 38), в основном письма Толстого жене относятся к маю-августу 1865 г., когда он и его семья выезжали из Ясной Поляны. Тексты писем Софьи Андреевны, которыми мы располагаем - все от июля 1865-го… Что же совершилось наиболее значительного во внешней биографии Толстого за месяцы, прошедшие со времени прежнего эпизода его переписки с женой?
В самом начале года, 3-го января, Толстой посылает М.Н. Каткову рукопись конца первой части (всего 28 глав) «1805 года» (будущий роман «Война и мир»), содержащую описание жизни семьи Болконских в Лысых Горах. До конца зимы писатель обдумывает вторую и дальнейшие части своего романа и пишет черновую версию второй части. В марте вторая часть активно пишется. В доме между тем тяжело перебаливает старший сын Толстого Сергей, а 10 апреля в Дневнике Толстого появляется запись и о собственной его болезни… После этого, к сожалению, Толстой прекращает вести Дневник до 19 сентября 1865 г.
Произошло и ещё одно событие, имевшее неприятные, едва не трагические, последствия. Получил развитие ещё прежде начавшийся роман между Сергеем Николаевичем Толстым и Татьяной Берс…
В середине мая внимание Толстого отвлекают тревожные слухи о возможности неурожая и крестьянских бунтов в России. Он лично решает навестить имения родственников Пирогово, Никольское-Вяземское и Покровское для наблюдения над ситуацией с хозяйствами и урожаем. 18 мая Толстой СО ВСЕЙ СЕМЬЁЙ, а также сестрой жены Татьяной и своей сестрой Марией с её детьми выезжает в имение Пирогово. Обустроив семью, он отправляется на самостоятельные хозяйственные рекогносцировки в сёла Покровское и Сергиевское (ныне это г. Плавск в Тульской обл.). Из Сергиевского 19 мая он отправляет жене безответное письмо с описанием деревенского несчастья:
«До Сергиевского ехал я по ужасной погоде. Об этом жарком, удушающем ветре вы не можете себе представить. Мне сделалось страшно, что я задохнусь. Кроме пыли, в воздухе был дым, который я почувствовал, 6 вёрст не доезжая Сергиевского.
Пошёл дождь и холодный ветер, я заехал в избу, отдышался и узнал, что Сергиевское горит. Я приехал, пожар ещё был во всём разгаре, но дальше не распространялся, потому что ветер стих. Сгорело больше 50 домов на этой и той стороне реки. 4 трупа сгоревших уж найдено, а не досчитываются ещё человек 6 детей и взрослых. Сапожник с женой найдены сгоревшими под печкою, куда они забились от страху. Я теперь жалею, что я не посмотрел. - Черёмушкин <богач-торговец. - Р.А.> не сгорел; за дом от него остановилось. Я застал у его ворот толпу народа пьяного и пьющего водку, которую он им подносил. Пьяных пропасть по всему селу, так что общее зрелище больше гадкое, чем жалкое» (83, 97).
20-го мая Толстой навестил друга детства Дмитрия Алексеевича Дьякова (1823 - 1891) в его имении Черемошне, о чём известил жену во втором безответном письме (Там же. С. 98 - 99. № 40). Это тот самый прекрасный Димочка Дьяков, который, по признанию Льва Николаевича в Дневнике от 29 ноября 1851 года, вызывал в нём, вместе с рядом других красивых мужчин, понятное и естественное половое влечение и желание плотской интимной связи: «…Я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из Пирогова, и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие…». Среди других любовников названы Сабуров, виолончелист Зыбин, Оболенский, Блюмсфельд, Иславин…, но Толстой тут же признаётся: «Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова» (46, 237 - 238).
Где-то после 21-го Толстой возвращается в Ясную Поляну.
Наконец, с 28 июня по 25 июля Толстые с сестрой Софьи, Татьяной Берс, проживают в имении Никольском-Вяземском, а с 25 июля - в Покровском. Из Покровского Толстой выезжает с визитами всё к тому же Д.А. Дьякову, а вместе с ним - в роскошнейшее имение И.Н. Шатилова, в огромной библиотеке которого Толстой ищет газетные материалы по 1812-му году. А от Шатилова, официально за тем же самым - историческими материалами для романа - Толстой выезжает 26 июля в орловское имение Воин, к Петру Петровичу Новосильцеву (1797 - 1869).
* * * * *
Оставим ненадолго Льва Николаевича наедине со старым тайным советником и камергером, знатоком и покровителем литературы, покрывшим многих её авторов… Обратимся к некоторым записям супружеских дневников этого же года. У Софьи дневник - без сомнения, информативней. Толстой в 1865-м вносит в свой Дневник преимущественно краткие, даже лапидарные записи о внешних событиях. Софья же, как мы уже сказали, - быстро учится на переписываемых ею рукописях мужа. Дневник её постепенно превращается в тот подкупающе-интимный «роман в письмах потомству», которым останется уже до конца… Вряд ли уже в те годы жена Толстого не задумывалась, что и ЕЁ, жены писателя, письма и дневниковые записи могут привлечь внимание будущих поколений.
Итак, вот лишь некоторые характеристические отрывки из её дневника (где возможно - будем дополнять немногочисленными в этом году и отрывочными записями из Дневника Льва Николаевича).
25 февраля.
«Я так часто бываю одна с своими мыслями, что невольно является потребность писать журнал. Мне иногда тяжело, а нынче так кажется хорошо жить с своим мыслями одной и никому ничего о них не говорить. И чего-чего не перебродит в голове. Вчера Лёвочка говорил, что чувствует себя молодым, и я так хорошо поняла его. Теперь здоровая, не беременная, я до того часто бываю в этом состоянии, что страшно делается. Но он сказал, что чувство этой молодости значит: «Я ВСЁ МОГУ». А я ВСЁ ХОЧУ и МОГУ. Но когда пройдёт это чувство и явятся мысли, рассудок, я вижу, что хотеть нечего и что я ничего не могу, как только нянчить, есть, пить, спать, любить мужа и детей, что есть всё, в сущности, счастие, но отчего мне всегда делается грустно, как вчера, и я начинаю плакать. […] Он никогда теперь не бывает весел, часто я раздражаю его, писание его занимает, но не радует. […] Лёвочка удивительный, ему всё, всё равно; это ужасная мудрость и даже добродетель.
Дети - это моё самое большое счастие. Когда я одна, я делаюсь гадка сама себе, а дети возбуждают во мне всевозможные лучшие чувства. […] С детьми я уже НЕ МОЛОДА, мне спокойно и хорошо» (ДСАТ- 1. С. 68).
В дальнейших записях Софьи эта экзальтированность интеллектуальной и психологической несамостоятельности только нарастает. Запись 6 марта ужасна:
«Серёжа болен. Вся я как во сне. […] Лёвочка молодой, бодрый, с силой воли, занимается и независимый. Чувствую, что он - жизнь, сила; а я только червяк, который ползает и точит его. […] С Лёвочкой последний НАДРЕЗ чувствуется сильно. Жду, сама виновата, и боюсь ждать; ну как никогда не воротится его нежность ко мне. Во мне благоговение к нему, но сама так низко упала, что сама чувствую, как иногда хочется придраться к его слабости» (Там же. С. 68 - 69).
В мемуарах Софья Андреевна разъясняет мысль о «надрезе», попутно оправдывая своё поведение в отношении мужа, следующим образом:
«Раз он мне высказал мудрую мысль по поводу наших ссор, которую я помнила всю нашу жизни и другим часто сообщала. Он сравнивал двух супругов с двумя половинками листа белой бумаги. Начни сверху их надрывать или надрезать, ещё, ещё… и две половинки разъединятся совсем.
Так и при ссорах: каждая ссора делает этот надрез в чистых и цельных, хороших отношениях супругов. Надо беречь эти отношения и не давать разрываться.
Трудно мне было обуздать себя, я была вспыльчива, ревнива, страстна. Сколько раз после вспышки я приходила к Льву Николаевичу, целовала его руки, плакала и просила прощения.
В его характере этой черты не было. Гордый и знающий себе цену, он, кажется, во всей своей жизни сказал мне только раз «прости», но часто даже просто не пожалеет меня, когда почему-нибудь обидел меня или замучил какой-нибудь работой. Странно, что он даже не поощрял меня никогда ни в чём, не похвалил никогда ни за что. В молодости это вызывало во мне убеждение, что я такое ничтожное, неумелое, глупое создание, что я всё делаю дурно. С годами это огорчало меня, к старости же я осудила мужа за это отношение» (МЖ - 1. С. 144 - 145).
И приговорила к многолетним мукам и смерти вне родного дома - добавим от себя…
Толстой между тем 7 марта записал: «Соня была больна. Серёжа <сын> очень болен, кашляет. - Я его начинаю очень любить. Совсем новое чувство» (48, 59).
Но по следующим записям жены никак нельзя сказать, что она совершенно «выздоровела» от тех настроений, которые Толстой по привычке приписал физическому недомоганию:
8 марта.
«Серёжа поправляется, болезнь прошла. Лёва очень хорош, весел, но ко мне холоден и равнодушен. Боюсь сказать НЕ ЛЮБИТ. […] Я стала думать, не ходит ли он к А. […] Пора бы его знать. Разве могло бы быть это спокойствие, и непринуждённость, и неискренность» (ДСАТ - 1. С. 69).
«А.» здесь - без сомнения, Аксинья Александровна Базыкина (1836 - 1920), пышнотелая яснополянская красавица-крестьянка, девица самого жизнерадостного поведения.
9 марта.
«У меня насморк, я гадка, жалка. […] Лёвочку я боюсь. Он так часто замечать всё, что во мне дурно. Я начинаю думать, что во мне очень мало хорошего» (ДСАТ - 1. С. 69 - 70).
Напомним: до официального диагностирования психиатрами паранойи у Софьи - ещё целых 45 лет… Но в 1910 г. Толстой знал, с ЧЕМ имеет дело (хотя и не было ему от этого легче…), в 1865-м же - только записал 9 марта в Дневнике следующее:
«С Соней мы холодны что-то, жду спокойно, что пройдёт» (48, 59).
И, наконец, 11 марта:
«С Соней мы опять хорошо» (Там же).
Но это он так решил для себя - после ласк и поцелуев, подаренных ей 10-го (ДСАТ - 1. С. 70). А ей опять, уже 16-го марта, «головная боль мешает что-нибудь делать» и - «несносный тик». 20 марта - «лихорадка и ужасная боль в голове» (Там же. С. 71). Кроме того - злой бред о муже, связанный с чтением критики на его повесть «Казаки»:
«Перед Лёвочкой чувствую себя, как чумная собака. […] Мне больно, я пропала для него. […] …Я - граница всему, а жизнь, любовь, молодость, всё это было для казачек и других женщин. Дети ужасно меня привязали к себе. Я вся отдалась детям. […] Лёвочкой любуюсь, -- он весел, силён умом и здоровьем. Ужасное чувство видеть себя униженной. Мои все ресурсы орудия, чтоб стать с ним наравне, -- это дети, энергия, молодость и здоровая, хорошая жена. Теперь я для него - чумная собака» (Там же. С. 71 - 72).
Тяжелейшая нагрузка работы и депрессивное состояние жены наконец повлияли и на Толстого. 10 апреля он упоминает в Дневнике о собственной болезни, и кстати тут же прибавляет:
«Соню очень люблю и нам ТАК хорошо!» (48, 62).
Картина очевидна. Депрессию в связи с поиском своей жизненной стези в молодом возрасте пережили оба супруга. Правда, Толстой тогда - ещё не был женат… Именно этому периоду поиска и обретения себя в творчестве принадлежит его известное стихотворение, странно перекликающееся с дневниковыми и мемуарными жалобами Софьи:
Когда же, когда наконец перестану
Без цели и страсти свой век проводить,
И в сердце глубокую чувствовать рану
И средства не знать как её заживить?
Кто сделал ту рану, лишь ведает Бог
Но мучит меня от рожденья
Грядущей ничтожности горький залог,
Томящая грусть и сомненья.
(20 ноября 1854 г.;1, 302)
Радует, что этот лермонтовский,запоздало-юношеский бред уже не характерен для зрелого Толстого 1860-х, но удручает, что им наполнены даже старческие мемуары его «спутницы жизни». Обратим внимание: Толстой взывает к себе и упрекает ТОЛЬКО СЕБЯ…
Очень некстати ударом по болезненно-нежной психике Софьи стал отказ брата Толстого Сергея от брака с её сестрой Таней. «Серёжа обманул Таню. Он поступил как самый подлый человек. […] А были уже 12 дней жених и невеста, целовались, и он её уверял и говорил ей пошлости и строил планы. Кругом подлец» -- безапелляционно выводит она в дневнике под 12 июня, т.е. уже живя в Никольском (ДСАТ - 1. С. 74). На деле всё было чуть-чуть иначе: Таня Берс сама отказала Сергею, когда узнала, что он планирует продолжить сожительство с цыганкой Машей Шишкиной, недавно родившей ему дочь. Сергей принял отказ и деликатно прекратил посещения Ясной Поляны. Толстой в письме брату справедливо охарактеризовал его поступок как «великодушный» и «высокий» (61, 87).
* * * * *
Теперь - непосредственно к переписке супругов 1865-го года. Мы оставили Толстого в имении Воин Мценского уезда Орловской губернии - в гостях у ходячего архивариуса и кладезя меморатов эпохи Александра I, старика Новосильцева. Вырвавшись только после 2-х часов пополудни из гостеприимных объятий архиразговорчивого хозяина, Толстой отправляет жене вот такое небольшое письмо-отчёт:
«Соня! По этому ты можешь видеть, откуда я пишу. Приехал вчера поздно к Новосильцевым и всеми неправдами не мог уехать раньше нынешнего дня, 2-го часа. - Старик заговорил меня своими анекдотами и рассказами из моего доброго, старого времени 12 года. Сын же <Иван Петрович Новосильцев (1827-1890). - Р. А.> замучил меня, показывая своё хозяйство. […] Всё для изящества и тщеславия: парки, беседки, пруды, point de vue, [разные виды,] и очень хорошо. Но Ясная лучше. И можешь себе представить, вид его хозяйства побудил меня к тому, что ты любишь и желаешь, подчистить в Ясной. Нынче Бог знает когда приеду, но поеду, не останавливаясь. Лошадей отпускаю отсюда, потому что Барабан <это лошадиное фамилие такое. - Р. А.> захворал. В Орле всё куплю.
Я рад, что этот день меня развлекли, а то доро́гой мне уже становилось за тебя страшно и грустно. Смешно сказать: как выехал, так почувствовал, как страшно тебя оставлять. - Прощай, душенька, будь паинька и пиши. Пётр Петрович тут ходит, пока я пишу, мешает, и говорит: «mettez moi aux pieds de la Comtesse», [повергните меня к стопам графини,] и т. д.
Прощай.
Л. Толстой» (83, 101).
«Паинька» меж тем приглашения не ждала, и уже - несколькими часами раньше в этот же день - написала мужу ВСТРЕЧНОЕ письмо такого вот содержания:
«27 июля 1865 г. 12 часов дня. [Покровское.]
Милый Лёвочка, всё хорошо и благополучно. Серёжа так же, как вчера; у меня зуб прошёл. Теперь мы все вместе сидели в доме, и Машенька рассказывала своё грустное прошедшее с мужем <М. Н. Толстая была замужем за братом Валерьяном, но сожительствовала с Гектором Фон-Кленом. Её муж В. П. Толстой сожительствовал с девицей Е. Гольцевой, от которой имел двух дочерей и сына. - Р. А.>. Как-то особенно грустно и больно было вчера, когда ты уехал. Ради Бога береги своё здоровье. У меня из головы не выходит твой шум в ухе и твоя боль в желудке. Пиши мне главное о здоровье. - Вечером вчера приехала Фионочка <Хиония Александровна Дельвиг, урожд. Чапкина. Подружка М. Н. Толстой. - Р. А.>. Она очень милая и я подумала, что невозможно опошлеть около такого простого и чистого существа. Мы с ней сидели больше в бане у детей. Она так хорошо их забавляла, что они оба её пустить не хотели, так и лезут к ней на руки. Из этого я больше заключила, что она прекрасная женщина. Кругленький барон <А. А. Дельвиг, муж Хионии. - Р. А.> пока пел с Таней и аккомпанировал ей на фортепиано. Он очень хорошо играет на гитаре, особенно трепак. Мне нынче так показалось страшно спать одной, что я положила на твоё место девочку, и опять буду спать с ней. Она такая покойная, и так приятно слышать около себя дыханье маленького существа.
Таня большая поёт и я всё её слушаю, и мыслей не соберу писать тебе. Только под музыку ещё скучнее без тебя, и ещё яснее представляется, как ты вчера вечером отъехал, и я осталась одна. А нынче послушала рассказы Машиньки о её несчастиях, и совестно стало за свои маленькие горести перед таким большим несчастием. А мне теперь кажется самым большим горем, что тебя нет. - Лёвочка, завтра поеду к баронам, они очень звали, и буду помнить всё время твои родительские наставления. А на счёт полосканья вовремя сердца, я нынче утром уже употребила это средство, и очень рада. Сейчас идём купаться, а Машинька поедет нынче к Сухотиным <соседи М.Н. Толстой. - Р. А.>. Я ещё не бралась за переписыванье, но постараюсь всё исполнить. Прощай, Лёвочка милый; нынче нечего ещё писать. Так ещё мало времени прошло, к несчастью, с тех пор, как ты уехал. Завтра, может быть, не буду писать, а пошлю послезавтра. Не знаю ещё и это письмо с кем пошлю.
Соня» (ПСТ. С. 55 - 56).
Здесь обращает на себя внимание явно метафорическое, образное выражение: «полоскание сердца», которое Толстой заповедал «вовремя» совершать жене. Вероятнее всего, речь о том, чтобы не «накручивать» себя, а держать в руках и в спокойствии. Биограф Л.Н. Толстого Н.Н. Гусев приводит по этому поводу суждение древнего мудреца, без сомнения, бывшее известным Толстому:
«Если рассердишься, то прежде чем что-нибудь сказать, возьми в рот воды и подержи её некоторое время, тогда успокоишься» (Гусев Н.Н. Указ. соч. - С. 641).
_______________________________________
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДУЕТ