Лев Толстой, Фёдор Достоевский и «толстоведение на лжи» попа Георгия Ореханова
ПРОДОЛЖАЮЩАЯСЯ ПУБЛИКАЦИЯ. Часть четвёртая.
Предшествующая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/76885.html
Вторая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/76755.html
Первая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/76391.html
Вторая интерлюдия, или «не-встреча» в книге Г. Ореханова «Лев Толстой. Пророк без чести» имеет заголовок «Праздношатайство», сразу отсылающий читателя к соответствующим записям в публичном «Дневнике писателя», сделанным Ф. М. Достоевским в связи с выходом романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина». Эти-то суждения и свою, более чем оригинальную и лживую, их интерпретацию Ореханов и ставит на центральное место своей второй «не-встречи».
Для начала - приведём соответствующие теме отрывки «Дневника писателя» Достоевского (ибо Ореханов в книжке не цитирует их, а прибегает к неправдивому пересказу):
Характеризуя личность, выраженную Толстым в образе Левина, Достоевский именует его и подобных им «нового корня русскими людьми», людьми, «которым НУЖНА ПРАВДА, одна правда без условной лжи, и которые, чтоб достигнуть этой правды, отдадут всё решительно. Эти люди тоже объявились в последние двадцать лет и объявляются всё больше и больше, хотя их и прежде, и всегда, и до Петра ещё можно было предчувствовать. Это наступающая будущая Россия честных людей… » (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 тт. Т. 25. С. 57). Левин - «чистый сердцем» человек, способный социальные проблемы неравенства, эксплуатации, собственности и иные решать не как западный буржуа и не как полусгнивший западным же, буржуазным развратом Стива, спорящий с Левиным в романе, а - по-русски и по-христиански. Беда, однако, что даже Левину не очевиден пока этот единый путь (Там же. С. 60).
Удивительно, но Достоевский тут как будто ПРЕДВИДИТ и опережает то теоретическое и христианское разрешение социальных проблем, которое предлагал Л. Н. Толстой уже в 1880-х (напр. в книге «Так что же нам делать?»), а именно - религиозный отказ дармоедов от роскошной жизни на шее народа в пользу жизни СРЕДИ народа и служения ему как физическим трудом, так и «книжными», научными знаниями:
«Если вы почувствовали, что вам тяжело «есть, пить, ничего не делать и ездить па охоту», и если вы действительно это почувствовали и действительно так вам жаль «бедных», которых так много, то отдайте им своё имение, если хотите, пожертвуйте на общую пользу и идите работать на всех и «получите сокровище на небеси, там, где не копят и не посягают». <…> Если б и все роздали, как вы, своё имение «бедным», то разделённые на всех, все богатства богатых мира сего были бы лишь каплей в море. А потому надобно заботиться больше о свете, о науке и о усилении любви. Тогда богатство будет расти в самом деле, и богатство настоящее, потому что оно не в золотых платьях заключается, а в радости общего соединения и в твёрдой надежде каждого на всеобщую помощь в несчастии…» (Там же. С. 61).
И тут же Достоевский (тоже подобно Льву Николаевичу во множестве его писем-ответов на вопросы и сомнения услышавших его последователей) предостерегает от позы, показухи и гордыни, а также от взваливания на себя непомерного груза, к которому человек ещё не подготовлен ни знаниями и навыками, ни физически, ни духовно:
«…Не надо даже раздавать непременно имения, - ибо всякая непременность тут, в деле любви, похожа будет на мундир, на рубрику, на букву. Убеждение, что исполнил букву, ведёт только к гордости, к формалистике и к лености. Надо делать только то, что велит сердце: велит отдать имение - отдайте, велит идти работать на всех - идите… Напротив, если чувствуете, что будете полезны всем как учёный, идите в университет и оставьте себе на то средства. Не раздача имения обязательна и не надеванье зипуна: всё это лишь буква и формальность; обязательна и важна лишь решимость ваша делать всё ради деятельной любви, всё что возможно вам, что сами искренно признаёте для себя возможным. Все же эти старания «опроститься» - лишь одно только переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее. Вы слишком «сложны», чтоб опроститься, да и образование ваше не позволит вам стать мужиком. Лучше мужика вознесите до вашей «осложнённости». Будьте только искренни и простодушны; это лучше всякого “опрощения”. <…> А чистым сердцем один совет: самообладание и самоодоление прежде всякого первого шага. Исполни сам на себе прежде, чем других заставлять. - вот в чём вся тайна первого шага» (Там же. С. 61, 63).
Как видим, критическое отношение к «опрощению» никак не связано у Ф. М. Достоевского с личностью автора «Анны Карениной» и только отчасти связано с близким автору образом Константина Левина: Достоевский, ЛЮБЯ, ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ «чистых сердцем» от неизведанных ими ещё ошибок и соблазнов.
Но Г. Ореханов на стр. 214 - 215 своей педерастической книжки нагло искажает в своём пересказе смысл рассуждений Фёдора Михайловича и решительно экстраполирует УЖЕ ЭТОТ, искажённый смысл - на живучую в массовом сознании анекдотическую личность «опростившегося барина» 1880-1900-х, т. е. на самого Льва Николаевича Толстого.
По мысли Ореханова, для Достоевского главным в образе Левина была перспектива его «возвращения к преданию Церкви». Не упоминая ни словом об общем ПОЛОЖИТЕЛЬНОМ отношении Фёдора Михайловича к этому образу, Ореханов заостряет внимание именно на этом, «в целом отрицательном», отношении писателя к несостоятельному «опрощению» Левина, не способствующему духовным скрепам его с православием, да к тому же «унижающим дворянина». (Уж этого Достоевский совершенно не имел в виду, говоря об унизительности позы «опрощенчества» для ВСЯКОГО просвещённого и христиански-верующего человека, независимо от его сословия!).
Что же посодействовало Ореханову в успехе этой его грубой фальсификации? Разумеется, то же, что всегда содействует дьяволу антихристу в его победе над людьми: их грехи, предрассудки, страсти и проистекающие из них ложные мнения. Такие, например, как изложенные в ЭМИГРАНТСКОМ публицистическом сборнике «О Достоевском», вышедшем первым изданием в Праге в 1923 году. На него Ореханов ссылается с видимым удовольствием… Но самым «лакомым кусочком» для сатаны в рясе является, конечно же, сам Ф. М. Достоевский в его ипостаси разгневанного патриота, прочитавшего уже в 1878 году ВОСЬМУЮ часть «Анны Карениной».
Имя тому, что “раздружило” вдруг Достоевского с Левиным - ПАТРИОТИЗМ. В данном случае - городской, интеллигентский, журналистский, имперский, националистический… отнюдь не смешной и не «квасной», а очень агрессивный и готовый, отстаивая себя, ВРАТЬ И ВРАТЬ о «народе», приписывая людям трудового народа те же гордые и воинственные патриотические идейки и те же переживания, кои пережёвывает сам в своей городской среде «образованных» восторженных придурков. Коротко говоря: Достоевский поддержал патриотический угар вокруг помощи славянским народам в освободительном движении на Балканах, а вот Толстой и персонаж его романа, выразивший отчасти убеждения писателя - отнюдь нет!
Без сомнения, Левин в романе - меньший «праздношатаец» в глазах народа, нежели, скажем, насквозь аристократичный молодой Лев Толстой в 1857 году, встретивший недоверие «родных» яснополянских крестьян в ответ на своё более чем либеральное предложение об условиях выхода с землёй из крепостной зависимости.
Левин в Части восьмой романа уже прошёл немалый интеллектуальный и духовный путь - к народу и даже (как и Толстой этих лет) к массово исповедуемой народом вере церковного «православия». В отличие от горожанина Сергея Ивановича Кознышева, с которым он спорит о сербской войне, в отличие от затворника городов Ф. М. Достоевского - он ИМЕННО, что жил с народом и не разделял суеверий жертв буржуазной урбанизации.
Суеверия государственные (включая военный патриотизм), церковные (включая лжехристианство «православие») осмысливаются Левиным как умственное «грехопадение»: ложные попытки подменить Откровение Бога - земными перетолкованиями и придумками людей. Лишь бы не слушаться Бога, а выдумать «своё и новенькое» - заключает Левин, уподобляя этот грех поведению детей, выдумавших, без присмотра взрослых, шалить: «жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот» (гл. XIII).
Именно это и делают и Достоевский, и те участники и просто упоминаемые в романе деятели «славянского движения», вещая от имени десятков миллионов ничего не подозревающего и не читающего городской прессы народа - о том, что в войне «вся Россия - весь народ выразил свою волю» в пользу войны. «Я сам народ, и я не чувствую этого» - резонно возражает Левин Кознышеву (гл. XV).
Негодяй Кознышев, «опытный в диалектике», прибегает к «дежурным» у церковноверующих безбожников аргументам. Новая война есть «просто выражение человеческого христианского чувства. Убивают братьев, единокровных и единоверцев» - пересказывает он фальшь городских газетчиков. И, будто сам почуяв, что фальши - через край, а Левин не дурак, можно и «запалиться», тут же поправляется: «Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; ЧУВСТВО ВОЗМУЩАЕТСЯ, и РУССКИЕ люди бегут, чтобы помочь…» (гл. XV. Выделение наше. - Р. А.).
Почему-то всё-таки именно РУССКИЕ бегут… И тут же - заведомо ложная, неподходящая к предмету суждения (массовой патриотической истерии), апелляция к «непосредственному чувству»… Заметив начавшееся смущение Костика, Кознышев тут же радостно насел на него, как педофил на дошколёнка:
«Представь себе, что ты бы шёл по улице и увидел бы, что пьяные бьют женщину или ребёнка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился и защитил бы обижаемого.
- Но не убил бы, -- сказал Левин
- Нет, ты бы убил» -- добивает Кознышев (Там же).
И, конечно, тут Кознышев прав. Убил бы Левин. Убил. По той простой причине убил бы (или сам стал дополнительной жертвой мучителя), что НЕ ИМЕЛ ЕЩЁ ОПЫТА следования христианскому пониманию в жизни. Если бы церковь «православия» была Христовой церковью, а не паразиткой на Христе - Костик с младенчества вырос бы в нравственных и физических силах и умении противостоять злу БЕЗ насилия. Защищать не «обижаемого» человека во плоти, а, скорее, его насильника, убийцу - и опять же, не самого этого грешника во плоти, а ТО, ЧТО В НЁМ ОТ БОГА, и что задавлено, придушено заблуждением, соблазном, грехом, которые ведут несчастного к преступлению, погибели души, часто ОЧЕНЬ длинным и драматичным путём. Финальная, описанная Кознышевым сцена, когда уже нужно СОПРОТИВЛЕНИЕ СИЛОЙ (но без насилия, без гнева, ненависти, деструктивных и злых слов и действий - что и нужно воспитывать в поколениях христиан!) - это только «верхушка айсберга». Остальное - незримо для нелюбовных, безбожных, бессердечных очей тех, кто сами удобопреклонны к тем же грехам, которые не выдерживает - совершает более слабый, эмоциональный «непосредственным чувством», или просто нездоровый человек. Как крайность, его можно изъять из общей жизни (но не в «наказующие», мстящие жестокие условия тюрьмы!), надзирать за ним ради блага его самого - но не губить!
Это первое, о «чувствах». И второе - о лжи, рационализирующей то, к чему влекут «чувства».
Кознышев - обитатель и жертва обмана изуверившегося лжехристианского мира, где властителями дум стали в городах щелкопёры-газетчики, писатели… Турок, убивающий болгарина - жертва такой же навязчивой идеологической обработки РЕЛИГИОЗНЫХ обманщиков. Слово, как знаем мы в 21 веке уже наверняка, имеет материальную силу, влияя на работу мозга, нервной системы, на функции организма человека. Ложь религии или военного патриотизма в книжках, газетах, школьных учебниках, на уроках в тех же школах или на взрослых публичных сходках - можно уподобить отравлению мозга и всего тела человека табаком, мясом, спиртными напитками или наркотиками… И последствия - тоже, увы, необратимые.
Так что же? Расстреливать в чистом поле всех, кто уже испортил себе лёгкие куревом или печёнку водярой? НИКАК иначе? А с турками? А с русскими придурками в Крыму и всей современной (2017 г.) Украине? С террористами?.. У них ведь тоже «чувству непосредственному» предшествовал долгий разврат… а родились - вполне себе ещё людьми. Большинство. Меньшинство нездоровых, патологических, неисправимых, неизлечимых - выявлялось и изолировалось бы в благополучном, живущем по истине Бога и Христа обществе. Ради кучки этих, несчастнейших, ради сопротивления им - не кормил бы народ орду «специальных» дармоедов: разномастных охранничков, полицаев, национальных гвардейцев, чинуш «силовых и надзорных» ведомств… которые сами - те же развращённые с детства волки в… в мундирчиках.
В чём же коренная ложь «опытного в диалектике» Сергей Иваныча? В том, что он намеренно сопоставляет несопоставимое. Невоспитанный во Христе человек, или просто человек эмоционально невыдержанный, но физически крепкий - не сдержится в описанном им крайнем случае от самого грубого, бездарного насилия, убийства… чтоб потом на издевательском судилище доказывать перед такими же бездарями, крючкотворами юриспруденции, что он «не превысил» необходимого… Нервишки и мозги у человека, как у солдатика в ранце - строго по одному комплекту на мурло, и… уж какие достались! Легче лёгкого не сдержаться одному человеку - без помощи ближних: как предшествующей, воспитанием с детства, так и поддержкой в момент критический.
И всё же - много ли таких, «радикальных», случаев в жизни обычного человека? Не много. Не настолько много, чтоб ставить даже сопротивление силой (без насилия: калечения, убийства…) в норму и принцип повседневной жизни.
А вот человечество и даже один крупный народ - это миллионы мозгов. У большинства - даже вполне разумных… пока не отравлены фобией, продуктом атавистической животности и невежества или патриотизмом, паразитирующим на тех же животных страхах и том же невежестве.
Или вот - другой случай единомыслия Кознышева и Достоевского в «патриотической» фазе его психического расстройства. Например, упоминает он вне контекста слова Христа о том, что с преданным им миру учением Отца он принёс «не мир, но меч», так, что даже члены семьи, родные кровно люди будут враждовать с человеком, исповедующим среди них новое, христианское понимание жизни (Мф. 10: 34 - 36. Это то, что случилось в 1880 - 1900-х гг. с самим Толстым!). Кознышев смущает ещё нестойкого, как дитя, в вере (ещё надрачивающего на попов…) Левина ложным толкованием этих слов как оправданием войны: меч должен взять в руку именно христианин…
Левин, впрочем, находит нужные слова возражения, говоря, что жертвовать «за други своя» христианин имеет право только СОБОЙ, во внутренней работе над собой, победе над суевериями, соблазнами и грехами - «для своей души, а не для убийства» (гл. XVI). Именно так можно устроить жизнь в мире, чтобы не надо было «спасать братьев», отдаваясь «непосредственному чувству».
И Левин в этом апофеозе спора с Кознышевым всё-таки находит ответ: в народе, до которого в деревнях XIX столетия не могла досягнуть идеология и пропаганда, «такого непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть» (Там же).
На уровне не только огромных сообществ людей, но даже небольшого коллектива - нет и не может быть «непосредственного чувства». Посредник между цинковым гробом, братской могилой и ПОКА ЕЩЁ живой жертвой националистической, военно-патриотической промывки мозгов - ЕСТЬ ВСЕГДА. Только в зеркало на себя не любит глядеть - оттого и бухтит о «непосредственности» добра с кулаками и кассетными бомбами!
И вот на этом-то Достоевский и забухтел… с самыми «непосредственными чувствами». В записях «Дневника писателя» ещё за июль-август 1877 г. мы встречаем такой его риторический вопрос: «почему нам <русским. - Р. А.> отказывает Европа в самостоятельности, в нашем своём собственном слове» в решении, в том числе, и социальных вопросов?» (Т. 25. С. 202).
И - сам ведь себе и отвечает, ПОЧЕМУ! Отвечает своими неоригинальными, даже стереотипными эмоционально-патриотическими, националистическими, типично имперскими глупостями и гадостями.
«Чистый сердцем» Левин для Фёдора Михайловича теперь, видите ли, - НЕ НАРОДЕН. Его здравый смысл, отвергающий патриотическое благословение военного убийства, представляется автору «Идиота» неким «обособлением» от народа, априори патриотичного и всегда готового “в ружьё” во имя торжества «всеобщего национального движения всех русских людей за последние два года по Восточному вопросу» (Там же. С. 194).
Достоевский понимает, что Левин говорит во многом мыслями автора - Толстого (Там же. С. 194). Понимаем это и мы, и, более того, знаем, что дальнейшая эволюция христианского мировоззрения Льва Николаевича явила в мир несколько его особливых работ против суеверия патриотизма, в том числе национал-освободительного -- таких как статья «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии» или «Письмо к индусу». Ключевая идея их - неупотребление насилия в сопротивлении злому, начинающееся, как научает христово Четвероевангелие - с кротости и смирения, готовности христиан и каждому лично, и сообществами служить образцами смирения, трудолюбия и преданности Высшей воле даже и нехристианским людям и народам: проповедью Истины и примером следования ей покорять их Истине, а не мечу!
Но не в этом, вослед за симпатичными ему в этом аспекте их мировоззрения славянофилами, видит миссию русского и других христианских народов Достоевский. Для него значимыми задачами являются, во-первых, «стремление к освобождению и объединению всех славян под верховным началом России», а во-вторых, главное, сбытие мечт «в то, что великая наша Россия, во главе объединённых славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его своё новое, здоровое и ещё неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского, столь долго страдавшего, столь много веков обречённого на молчание…» и т. д., и т. п. (Там же. С. 195).
И началом этого «великого подвига» должна стать «великая война» - ясный пень, с безусловной и скорой победой русских! По мысли Достоевского, этот бред его - не бред, а конструктивное УЧЕНИЕ (Там же. С. 196). Учение, перед которым, ради его геополитической и - в перспективе - духовной значимости можно и должно «забыть» НА ВРЕМЯ хоть бы и всю Нагорную проповедь. Отчего, однако, этот крестовый поход «за слабых и угнетённых» предпринят так далеко, на Балканы? Отчего бы не предпринять его прежде ДОМА, в России: поход против насилий, эксплуатации, нищеты, грязи, невежества, слабости физической и духовной РЯДОМ прозябающих русских «братьев-славян»?
Но «христианнейшему» ФМД такие вопросы даже не являются. Он тут же выдаёт свои истинные помыслы, рассуждая о возможном, в связи с Балканским походом, военном столкновении с ЕВРОПОЙ. В котором убивать придётся уже не турок, а - христиан же... пусть и католической веры. Чтобы убедить европейцев мирно склонить голову перед духовным авторитетом русских - Достоевский убеждён - им можно бы было преподнести образцом гений творца «Анны Карениной»… если бы… да! если бы не клятая Восьмая часть романа, в которой, как плачется ФМД, Толстой-де, выступая против славянского патриотизма и войны, «отнимает у народа всё его драгоценнейшее, лишает его главного смысла его жизни» (Там же. С. 197 - 202).
Вот почему у Достоевского-публициста просто свербит в отсиженной по каторжным нарам, городским каморкам и ЕВРОПЕЙСКИМ игорным притонам заднице - доказать себе и присным «ненародность» Левина -- и Толстого, говорящего в романе его устами! -- ИХ чужесть народной христианской вере (неотделимой априори от городского национал-патриотизма) и трудовому крестьянскому образу жизни:
«Одним словом, сомнения кончились, и Левин уверовал, - во что? Он ещё этого строго не определил, но он уже верует. Но вера ли это? Он сам себе радостно задаёт этот вопрос: «Неужели это вера?» Надобно полагать, что ещё нет. Мало того: вряд ли у таких, как Левин, и может быть окончательная вера. Левин любит себя называть народом, но это барич, московский барич средне-высшего круга, историком которого и был по преимуществу граф Л. Толстой. Хоть мужик и не сказал Левину ничего нового, по всё же он его натолкнул на идею, а с этой идеи и началась вера. Уж в этом-то одном Левин мог бы увидать, что он не совсем народ и что нельзя ему говорить про себя: я сам народ» (Т. 25. С. 205).
Из этой галиматьи видно, кстати, каким «знатоком» народа был сам, шаставший из столицы за границу, Фёдор Михайлыч. По логике выраженного здесь его мнения, только «барич» может нуждаться в слове истины и мудрости, в духовном наставлении старшего человека из народа. А в самом этом «народе» все, надо думать, читают-перечитывают евангелия и сознательно обращены своими повседневными рефлексиями к Богу и к учению Христа!
Если бы это было так - не было бы в России массовой поддержки «бесов» революции, не пришла бы она к ужасам и бесчестью большевизма и сталинщины… к негласному полузапрету на духовные сочинения и самые идеи и Достоевского, и Льва Николаевича!
Кажется, тут Достоевский предвосхитил народнический идеализм толстовской «Исповеди»…
Ну, хорошо, что хоть высоко оценил религиозный поиск Левина (и Льва): у него не может быть «окончательной веры» - т.е. он не может сделаться ни догматиком, ни церковным ортодоксом, ни, с другой стороны, фанатичным сектантом.
Однако, Левин (сиречь Лев Толстой) - и не станет, уверен ФМД, народом, и не поймёт его никогда, ибо - наследственное «праздношатайство» и хаотичность ума этого ему не позволят:
«Пусть он помещик, и работящий помещик, и работы мужицкие знает, сам косит и телегу запрячь умеет, и знает, что к сотовому мёду огурцы свежие подаются. Всё-таки в душе его, как он ни старайся, останется оттенок чего-то, что можно, я думаю, назвать ПРАЗДНОШАТАЙСТВОМ <…> физическим и духовным, которое, как он ни крепись, а всё же досталось ему по наследству и которое, уж конечно, видит во всяком барине народ, благо не нашими глазами смотрит. <…> А веру свою он разрушит опять, разрушит сам, долго не продержится: выйдет какой-нибудь новый сучок, и разом всё рухнет. <…> Одним словом, эта честная душа есть самая праздно-хаотическая душа, иначе он не был бы современным русским интеллигентным барином, да ещё средне-высшего дворянского круга» (Там же. С. 205 - 206).
Это и внешне нелогично, эмоционально, и лживо. Недаром Левин в романе Толстого - КОНСТАНТИН. У этого имени есть своя этимология: в переводе с латыни оно значит «стойкий», «постоянный». В чём, в случае с Левиным? Уж точно не в исповедании церковной догмы. Но и не в «праздношатайстве», а - в следовании тем христианским духовным и этическим ориентирам, которые ему (и Толстому) как раз только-только приоткрылись в эти годы. Через 20-ть, 30-ть лет Лев Николаевич ДОКАЗАЛ эти свои левинские, ЛЬВИНЫЕ постоянство, искренность и бесстрашие в служении Истине первоначального учения Христа, Истине Бога!
* * * * *
И вот эти хромую логику и ложь ослеплённого и одурённого патриотизмом предтечи вульгарного социологизаторства в толстоведении эпохи большевизма и «взял на вооружение» поп-обманщик Г. Ореханов. Чуя дутость и непрочность своих «аргументов», сведённых к искажённому пересказу позиции Ф. М. Достоевского и единственной цитатке публициста-эмигранта А. Л. Бёма (сводившего якобы «предречённый Достоевским» духовный путь Толстого-христианина к бесплодному и обречённому «опрощенчеству в жизни и вере»), Ореханов «подкрепил» текст своей «не-встречи» № 2 уже самой откровенной отсебятинкой, «блещущей» в равной мере как научной логичностью и аргументированностью, так и христианской кротостью:
«В духовной сфере идея «опрощенчества» (и связанные с ней идеи непротивления, вегетарианства и т.д.) приносила слишком примитивные плоды. Рождался некий «народный» вариант христианства, который, впрочем, в качестве своеобразного искушения в разной степени тяготел не только над Л. Н. Толстым, но отчасти и над самим Ф. М. Достоевским <…>: критерием истины, в том числе и христианской, часто становится не Предание [церкви. - Р.А.], а «своё», «народное», «исконное», «мужицкое». При том сам народ не может воспринимать эти барские затеи иначе, как попытку нарядиться в армяк и лапти» (с. 214 - 215).
Бред, бред… Тут невозможна уже рациональная критика и аргументация. Тут всё, как видим, тупо свалено в кучу… Толстому-христианину, его религиозному отношению к труду отказано в понимании и уважении народа - что не соответствует уже простым фактам биографии. Народному преданию и здравому смыслу (которые, к слову сказать, и сохраняли, и осмысляли предания о Христе в древности, до того, как составилось Четвероевангелие) - отказано в праве быть «истинно» христианскими. (Любопытно, ЧЬЁ ещё, кроме как народное, трудовой бедноты, может быть учение легендарного нищего и бродяжившего проповедника?)
И уж СОВЕРШЕННО, смехотворно-лживо слепливание Орехановым левинского «опрощенчества» с вполне себе городским, мелкобуржуазным движением отказа от мясной пищи. Вегетарианство - плод как раз «усложнения» человеческой индивидуальности, результат огромного внутреннего самовоспитания, подчинения одной из непростых и строгих культурно-этических установок. То же можно сказать и о практическом соблюдении заповеди Христа «не противьтесь злому». Когда, В КАКОЙ СТРАНЕ или в какую ЭПОХУ её массово соблюдали не читавшие религиозных книжек простецы?
Да, Достоевский, как чуть позже и Толстой, поддался искушению некоей идеализации этого самого «народа» -- а Ореханов уж и рад вцепиться!
По понятным причинам, в соответствующей части претендующей на научность монографии Г. Ореханова 2010 года этот абзац - отсутствует. В более популярной же книге 2016 года он предваряет и как бы «подкрепляет» помянутый нами выше вывод публициста Бёма.
Но и этой пачкотни Ореханову мало. Чтоб уж всё лыко стащить в строки - он разыгрывает особо «трендовую» в наши дни и беспроигрышную карту: поднимает на закусь темку «семейной драмы Льва Толстого»: дискомфорта, одиночества, непонимания членами семьи... - всё это, по его мысли, суть вариации «праздношатайства» Толстого… такого ненародного и безбожника!
Читатель (смекнул здесь, вероятно, поп Ореханов) уже «подогрет» и даже «перегрет» (утомлён, некритичен…) - а значит можно не осторожничать с подбором «аргументов». В ход идёт то циничнейшее, чем издевались над живым Толстым его лукавые критики и даже мнимые «единомышленники» (например, М. Новосёлов, будущий церковный «святой», в личных письмах Толстому). В духе: «что ж ты, барин, сам не следуешь своему учению, не сбежишь из усадебки в бродяги?.. и жонка твоя тебя не слушается… и детки…». Из того, что Толстой в возрасте 70-80 лет, с подорванным здоровьем, был вынужден вести привычную «жизнь людей его круга», которая «противоречила его же собственным мыслям», гад Ореханов выводит «традиционный» вывод о «противоречивости» жизни и самой личности Толстого (с. 215). «НЕЗАКОНЧЕННОСТЬ, НЕУВЕРЕННОСТЬ, ЗЫБКОСТЬ, которые являлись характерной особенностью ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ КОНСТИТУЦИИ писателя (??? - Р. А.), его страстной натуры, склонной к крайностям» предопределили ложность его мировоззрения (Там же, с. 216).
То есть априори Ореханов утверждает, что и семья, в отношении которой Толстой отказался отщепенцем, и народ, якобы опознавший в нём «праздношатайца» -- вели в фарватере мировоззрения «матушки-церкви» свои духовные поиски без сомнений, противоречий и в верном направлении…
Ложна и интерпретация Орехановым цитируемой им, в доказательство «ненародности», записи Дневника Л. Н. Толстого от 27 августа 1909 года:
«Я чувствую, что ко мне отношение людей - большинства - уже не как к человеку, а как к знаменитости, главное, как к представителю партии, направления: или полная преданность и доверие, или, напротив, отрицание, ненависть» (57, 126).
Очевидно, что Толстой не имеет здесь в виду отношения к нему НАРОДА, лично с ним общавшихся и знавших его людей. Речь о сношениях с неким - или уродом, или кумиром - плодом неверного понимания или поповской и журналистской критики в сознании некоторого процента читателей.
ИТАК, наш научный вывод по фрагменту книги Г. Ореханова «Вторая не-встреча с Достоевским. Праздношатайство» (с. 214 - 216) таков: Ореханов - дрянь и ПАРАЗИТ. Как и П. Басинский, он паразитирует на доверчивости массового читателя к знатоку «авторитетных» текстов, да ещё имеющему «духовный» статус. Его Толстой в данном фрагменте - вполне подобен «Толстому - свободному человеку» П. Басинского: десоциализировавшему себя одиночке, проще говоря - безумцу. Используя эмоциональные, «под горячую руку» писанные выпады Достоевского, Ореханов утверждает уже не просто «антицерковность», но и АНТИСОЦИАЛЬНОСТЬ Льва Николаевича. То есть - вред от его убеждений и для него самого, и для окружающих.
Между прочим! Существенно бОльший ущерб от своей жизни по вере, по Богу понёс Христос, «безумец для мира», не раб и не «свободный человек», а первый на планете Земля сознательный сын всевышнего Отца Бога. Для него, как и для Толстого Небеса не были пусты, как для пушкинского «свободного», как стихия, безумца (в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума…»). В отношении Христа мы признаём это - благодаря многовековому господству догмата церкви. Не пора ли признать это же и в отношении Льва Николаевича Толстого - спасителя и исповедника Христа?
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДУЕТ
______