АНТИВОЕННАЯ СТАТЬЯ Л. Н. ТОЛСТОГО «ПРИБЛИЖЕНИЕ КОНЦА» (1896)

[roman_altuchov]

Желала того жена писателя, Софья Андреевна Толстая, или нет, а переездом с семьёй в начале 1880-х в Москву, изданием, ради доходов для семьи, но в огромных объёмах, сочинений мужа и столь же огромной рекламой его благотворительной деятельности в 1891 - 1893 гг., годы неурожая, голода и эпидемий в ряде российских губерний - она посеяла ветер огромных перемен в жизни и своей, и семьи, и Льва Николаевича, и тысяч других людей. Неизвестно, появился бы и вовсе рассчитанный на общественный резонанс, даже своего рода «переворот» в сознании читателей, трактат Л. Н. Толстого «Царство Божие внутри вас», если бы не московские знакомства 1-й половины 1880-х, не всё нараставшее во второй половине десятилетия внимание к Толстому журналистов и переводчиков из разных стран, не обращение Софьи Андреевны осенью 1891 года за помощью благотворительной инициативе Льва Николаевича в газеты - неожиданно для обоих супругов вызвавшее резонанс во всём мире… Перевод же на европейские языки и нелегальное распространение в России указанного трактата, вместе с сочинениями «В чём моя вера?», «Исповедь» и «Краткое изложение евангелия», вызвали волну христианских отказов молодых призывников от военной службы.
Например, в России Льва Николаевича встревожил и порадовал своим отказом талантливый сподвижник Станиславского, в будущем выдающийся театральный режиссёр, не менее талантливый художник, очень даже и внешне красивый, гармонично с умом и благородством души, молодой человек, единомышленник во Христе, Леопольд Антонович Сулержицкий («Суллер»; 1872 - 1916).



Add a caption

В 1889 - 1894 гг. Сулержицкий учился в московском Училище живописи, где познакомился со старшей дочерью Толстого, Татьяной Львовной. Он часто бывал в доме Толстых. Не будучи, как все умные единомышленники Толстого «слепым», бездумным последователем, «Суллер» принял разумом и любящим сердцем учение Христа именно через Льва Николаевича. В середине ноября 1895 года состоялся отказ Леопольда Антоновича от военной службы. За это он был причтён сперва к злодеям, арестован и заперт, для устрашения, в одиночную камеру, а затем - к безумцам, и отправлен в отделение для душевнобольных при военном госпитале в Москве.

Об этих событиях есть упоминание в дневнике Толстого 7 декабря 1895 г.: «Суллер отказался от военной службы. Я посетил его» (53, 72). Своему последователю Евгению Ивановичу Попову 30 ноября 1895 г. Толстой писал из Москвы: «Жаль, что вы не посетили сейчас страдающего Сулержицкого. Я на днях был у него и был тронут и поражён его простотой, спокойствием и благодушием. У него настоящий внутренний переворот, ему хорошо везде» (68, 268). Об этом Толстой писал и другому своему львёнку во Христе, Петру Николаевичу Гастеву 7 декабря 1895 г. В этом письме писатель не просто рассказал новости об отказнике, но и дал свою характеристику Сулержицкому: «Он сидит в отделении душевнобольных в военном госпитале на испытании в умственных способностях. Он очень живой, общительный и искренний человек и очень твёрд в своём решении. Мы посещаем его. Нынче была Софья Андреевна и всё своё красноречие употребляла на то, чтобы отговорить его. И я был очень рад этому. Опаснее всего для души обмануться в своих силах и начать строить башню, не имея средств достроить» (Там же. С. 274).

Именно в таком настроении, под впечатлением отказа милейшего Леопольда, а кроме того известий о другом отказнике, Петре Васильевиче Ольховике, Толстой 17 ноября получил второе письмо от голландского писателя и журналиста, пацифиста Ж. Ф. Ван Дейля (Van Düyl, 1857 - ?), в котором тот рассказывал о своих лекциях для молодёжи, посвящённых, в частности, и проблематике отказа от призыва и солдатчины. На следующий день, 18 ноября, совершенно заинтересовавшись, Лев Николаевич ответил Ван Дейлю письмом (оригинал на французском языке), в котором интересовался его профессией и религиозными убеждениями, а кроме того излагал свою позицию в отношении всех «колеблющихся» религиозных отказников. Приводим ниже эту часть письма в полном виде.

«Затруднение, которое вы встретили в ответе молодого человека, который хотел бы следовать требованиям своей совести и в то же время чувствует невозможность покинуть и огорчить свою мать, это затруднение я знаю, и мне приходилось несколько раз отвечать на это.

Учение Христа не есть учение, которое требует известных поступков, соблюдения или воздержания от известных поступков, учение Христа ничего не требует от тех, кто хочет следовать ему; оно состоит, как говорит само слово “евангелие”, в познании истинного блага человека. Раз человек понял и проникся идеей, что его истинное благо, благо его вечной жизни, той, которая не ограничивается этим миром, состоит в исполнении воли Бога, и что совершать убийство или готовиться к убийству, как это делают те, кто становятся военными, что это противно этой воле, тогда никакое соображение не может заставить этого человека действовать противно своему истинному благу. Если есть внутренняя борьба и если, как в том случае, о котором вы говорите, семейные соображения берут верх, это служит лишь доказательством того, что учение Христа не понято и не принято тем, кто не может ему следовать, это доказывает только, что он хотел бы казаться христианином, но не таков на самом деле.

И вот почему я нахожу бесполезным и часто даже вредным проповедовать известные поступки или воздержание от поступков, как отказ от военной службы и другие поступки того же рода. Нужно, чтобы все действия происходили не из желания следовать известным правилам, но из совершенной невозможности действовать иначе. И потому, когда я нахожусь в положении, в котором вы очутились перед этим молодым человеком, я всегда советую делать всё то, что от них требуют: поступать на службу, служить, присягать и т. д. - если только это им нравственно возможно, ни от чего не воздерживаться, пока это не станет столь же нравственно невозможным, как невозможно человеку поднять гору или подняться на воздух. Я всегда говорю им: если вы хотите отказаться от военной службы и перенести все последствия этого отказа, старайтесь дойти до той степени уверенности и ясности в христианской истине, чтобы вам стало столь же невозможным присягать и делать ружейные приёмы, как невозможно для вас задушить ребёнка или сделать что-нибудь подобное.

Но если это для вас возможно, то делайте это, потому что лучше доставить лишнего солдата, чем лишнего лицемера или отступника учения, что случается с теми, кто предпринимает дела свыше своих сил. Вот почему я убеждён, что христианская истина не может распространяться проповедью известных внешних поступков, как это делается в мнимо христианских религиях, но только разрушением и обличением соблазнов и обманов и, особенно, убеждением, что единое истинное благо человека заключается в исполнении воли Бога, которая есть не что иное, как закон и назначение человека.

В ту минуту, как я вам пишу, два молодых человека из моих друзей заключены один в тюрьму, другой в сумасшедший дом за отказ от военной службы. Один из них <Сулержицкий. - Р. А.> - молодой живописец в Москве. И вот я стараюсь как можно меньше влиять на него в деле его отказа, потому что я знаю, что для того, чтобы перенести все испытания, которые ему предстоят, ему нужна сила, которая не может прийти извне, нужно твёрдое убеждение, что его жизнь не имеет другого смысла, как только в исполнении воли Того, Кто его сюда послал. А это убеждение складывается внутри. Я могу помочь образованию его, но не могу его ему дать, я боюсь больше всего заставить его поверить в то, что у него есть убеждение, когда его у него нет» (68, 259 - 260).

Диалог с голландским журналистом и пацифистом на этот не прервался. 12/24 августа следующего, 1896 года, поздравив Толстого с днём рождения, голландец прислал писателю копию письма к нему Джона К. Ван-дер-Веера (Van der Veer; 1867 - 1925), рабочего-наборщика и социалиста из Миддельбурга (Голландия). Тот несколько раз отбывал тюремное заключение за пропаганду социализма среди рабочих, а с 1891 по 1896 гг. был постоянным сотрудником социалистической газеты. Позднее, не без влияния Толстого, Джон Ван-дер-Веер увлёкся анархизмом и редактировал журнал «Vrede» («Мир»).

Осенью 1896 г. Ван-дер-Веер выступил на конгрессе социалистов в Амстердаме с докладом «Непротивление», прочитанным Толстым с радостью. В отличие от Толстого, избегавшего публичных выступлений, Ван-дер-Веер показал себя талантливым оратором. По наблюдениям присутствовавшего на его выступлениях Альберта Шкарвана, Ван-дер-Веер «воистину оратор того калибра, какие умели подымать революции. Он и поднимает ее, хотя и не ту, которую принято подразумевать под этим словом» (Цит. по: Шкарван А. [Из частного письма] //Листки «Свободного слова». - 1898. - № 1. С. 49). А. Шкарван имеет в виду, конечно же, «толстовскую», ожидавшуюся духовным учителем, революцию: пробуждение сознания масс к христианскому религиозному пониманию жизни.

Копия письма, доставленная Ван Дейлю и переведённая им с голландского языка на французский, была послана Толстому. Послание содержало текст вот такого заявления, написанного Ван-дер-Веером командиру национальной гвардии Миддельбургского округа Герману Снейдерсу:

«“НЕ УБИЙ”

Милостивый государь!

Прошлую неделю я получил бумагу, в которой мне было приказано явиться в городскую думу для того, чтобы согласно закону быть зачисленным в национальную гвардию. Как Вы, вероятно, заметили, я не явился; и настоящее письмо имеет целью довести до Вашего сведения откровенно и без обходов, что я не намерен явиться перед комиссией; я хорошо знаю, что подвергаю себя тяжёлой ответственности, что Вы можете меня наказать и не преминете воспользоваться этим Вашим правом. Но меня это не страшит. Причины, побуждающие меня проявить этот пассивный отпор, представляют для меня достаточно значительный противовес этой ответственности.

Лучше, чем большинство христиан, я, будучи, если угодно, не христианином, понимаю заповедь, стоящую во главе этого письма, --заповедь, присущую человеческой природе и разуму. Будучи ещё ребёнком, я позволял обучать себя солдатскому ремеслу, -- искусству убивать; но теперь я отказываюсь! В особенности я не желаю убивать по команде, что является убийством против совести, без всякого личного побуждения или какого-либо основания. Можете ли Вы мне назвать что-либо более унизительное для человеческого существа, нежели совершение подобных убийств или резни? Я не могу ни убить, ни видеть убийства какого-либо животного, и для того, чтобы не убивать животных, я сделался вегетарианцем. А в настоящем случае мне могли бы "приказать" стрелять по людям, никогда не сделавшим мне никакого зла: ведь не для того же, я полагаю, обучаются солдаты ружейным приемам, чтобы попадать в листья или ветки деревьев.

Но Вы, быть может, скажете мне, что национальная гвардия должна также и прежде всего содействовать поддержанию внутреннего порядка.

Господин командир, если бы действительно порядок царствовал в нашем обществе, если бы общественный организм был на самом деле здоров, другими словами: если бы не было таких вопиющих злоупотреблений в общественных отношениях, если бы не было дозволено, чтобы один умирал с голода в то время, как другой может позволить себе все прихоти роскоши, -- тогда Вы увидали бы меня в первых рядах защитников этого порядка; но я безусловно отказываюсь содействовать поддержанию теперешнего так называемого порядка. К чему, господин командир, пускать друг другу пыль в глаза? Ведь оба мы отлично знаем, что означает поддержание этого порядка: поддержку богачей против нищих тружеников, начинающих сознавать свои права. Разве мы не видели роли, которую, во время последней стачки в Роттердаме, разыграла Ваша национальная гвардия: без всякого основания эта гвардия должна была целыми часами находиться на службе для того, чтобы защищать имущество угрожаемых торговых фирм. И можете ли Вы на одну минуту предположить, что я поддамся участию в защите людей, которые, по моему искреннему убеждению, поддерживают войну между капиталом и трудом, -- что я буду стрелять в рабочих, действующих всецело в пределах своего права. Вы не можете быть настолько слепы! Зачем же усложнять дело? Не могу же я, на самом деле, позволить вылепить из себя послушного национального гвардейца, такого, какого Вы желаете и какой Вам нужен.

На основании всех этих причин, но в особенности потому, что я ненавижу убийство по команде, я и отказываюсь от службы в качестве национального гвардейца, прося Вас не присылать мне ни мундира, ни оружия, так как я имею непреклонное намерение не употреблять их.

Приветствую Вас, господин командир.

И. К. Ван-дер-Вер» (31, 78 - 80).

Любопытные детали, наверняка восхитившие Толстого: заповедь «Не убий» вегетарианец Ван-дер-Веер назвал «заповедью, присущей человеческой природе и разуму» и поставил её эпиграфом к своему заявлению. Особенное же отвращение у голландского антимилитариста вызывали, по его словам, убийства по приказу - то есть повиновение власти нравственно низших, худших людей. Он указывает на их бессмысленность, жестокость и на малодушие тех, кто их исполняет.

А вот неубедительные попытки объяснения неизбежности убийств необходимостью поддержания внутреннего порядка в стране Ван-дер-Веер опровергает уже, скорее, в духе социалистических теорий, очевидно, как и прежде, увлекавших его. Например, в утверждении, что гвардию используют для защиты богачей от нищих.

Льву Николаевичу, конечно же, оказались близкими не социалистические взгляды голландца, а именно те движения его в сторону близких Толстому религиозных убеждений, о которых тот сообщал в письме к Ван Дейлю. Текст этого письма Толстой включит позднее в статью «Приближение конца».

«Cher ami! [фр. Дорогой друг!] ...Вы мне ближе, чем многие лица, живущие около меня», - так начал Толстой письмо к Ван-дер-Вееру от 23 августа 1896 г. (69, 126. Оригинал на франц.). По особенности своей психологии, о которой хорошо знала жена писателя Толстой, успевший, по одному письму, составить о Джоне Ван-дер-Веере самое положительное заочное представление, старался и диссонирующие с этим образом детали из того же письма “подогнать” под этот идеальный образ. Вот в основном текст его письма голландцу:

«Вы говорите в вашем письме, что вы не христианин; но вы не можете не быть таковым, так как поступок ваш мог вытечь только из христианского начала, заключающегося в признании цели своего существования не в благе своей личности, но в осуществлении истины и общего блага, иначе говоря - в осуществлении воли Божьей и установлении Его Царства на земле.

Мне в особенности понравилось в вашем письме то, что вы указали на бессмысленность, жестокость и малодушие убийства по команде. Я понимаю, что для человека, никогда не задумывавшегося над тем, что он делает, поступая в солдаты и обещаясь повиноваться первому встречному, который окажется его начальником, и убивать всех тех, кого он прикажет убить, положение солдата может и не казаться преступным, но я никогда не мог понять, как человек, раз понявший всё значение того, что он делает, обещаясь вообще повиноваться, а тем более в деле убийства, своим начальникам, - может согласиться быть солдатом. Для того, чтобы образованный человек нашего времени отказался от военной службы, нужно только, чтобы он был честен […].

Пусть Бог, - тот Бог, Который руководит вашей совестью и внушил вам ваш поступок, - поддержит вас в ожидающих вас испытаниях.

Если сознание того, что есть люди, высоко ценящие ваш поступок и любящие вас, может доставить вам некоторое удовлетворение, то знайте, что все мои друзья, которым я отчасти уже сообщил и ещё сообщу ваше письмо, находятся и будут находиться с вами в сердечном и душевном единении. Не говоря о том, что делается вне России, есть в настоящее время между нами несколько лиц из разных слоёв - крестьян, учителей, студентов, которые так же, как и вы, отказались от военной службы и с твёрдостью переносят последствия своего поступка.

Борьба завязывается со всех сторон, и ваш отказ, мотивированный с такой искренностью, разумностью и убеждением, с вашей особенной, совершенно независимой точки зрения, имеет, по моему мнению, большое значение» (69, 126 - 127).



Add a caption

В статье «Приближение конца» (1896) Толстой, в связи с заявлением Джона Ван-дер-Веера, подчёркивает значимость подобных отказов: нужно не столько следовать религиозной догме, (которая может ведь богословски перевираться и в пользу воинской службы), сколько воздерживаться от участия в делах, противных здравому рассудку и достоинству человека: «...причины, выставляемые Ван-дер-Вером, так просты, ясны и так общи всем людям, что невозможно не применить их к себе» (31, 81).

Даже настаивание Ван-дер-Веера на том, что он не христианин, Толстой обращает в поддержку своих выводов о предстоящем в мире перевороте:

«От этого-то и особенно важен отказ Ван-дер-Вера. Отказ этот показывает, что христианство не есть какая-либо секта или исповедание, которого могут держаться одни люди и не держаться другие, но что христианство есть не что иное, как следование в жизни тому свету разумения, который просвещает всех людей. Значение христианства не в том, что оно предписывало людям такие или иные поступки, а в том, что предвидело и указывало тот путь, по которому должно было идти и пошло всё человечество.

Люди, поступающие теперь добро и разумно, поступают так не потому, что следуют предписаниям Христа, а потому, что то, что 1800 лет назад высказывалось как направление деятельности, теперь стало сознанием людей» (Там же. С. 83).

Старый мир, по великолепному образному сравнению Льва Николаевича, обречён сгореть в уже тлеющем огне уже Истины, сделавшей невозможным уже в настоящем рабство, а в будущем - и войну:

«Как пущенный по степи или по лесу огонь до тех пор не потухает, пока не выжигает всего сухого, мёртвого, и потому подлежащего горению, так и раз выраженная словом истина до тех пор не перестанет действовать, пока не уничтожит всю ту ложь, подлежащую уничтожению, которая со всех сторон окружает и скрывает истину. Огонь долго тлеет, но как скоро он вспыхнул, он сжигает всё сгорающее очень скоро. Так же и мысль долго просится наружу, не находя выражения; но стоит ей найти ясное выражение в слове, и ложь и зло уничтожаются очень скоро.

[…] …Не только древние язычники - Платон и Аристотель, но люди близкие к нам по времени и христиане не могли себе представить человеческого общества без рабства. Томас Мур не мог себе представить и Утопию без рабства. Точно так же и люди начала нынешнего столетия не могли себе представить жизни человечества без войны. Только после наполеоновских войн была ясно выражена мысль о том, что человечество может жить без войны. И вот прошло сто лет с тех пор, как ясно была выражена мысль о том, что человечество может жить без рабства, и среди христиан уже нет рабства; и не пройдет ста лет после того, что ясно была выражена мысль о возможности человечеству жить без войны, и войны не будет. Очень может быть, что уничтожится война не совершенно, как не совершенно уничтожено рабство. Очень может быть, что военное насилие еще останется, как остался наемный труд после уничтожения рабства, но во всяком случае будут уничтожены война и войско в той противной и разуму и нравственному чувству грубой форме, в которой они существуют теперь» (Там же. С. 84).

И, конечно же, Толстой снова выразил надежду на то, что «вся жестокая и безнравственная организация убийства», кажущаяся столь могущественной, безвозвратно рухнет, а отказы Ван-дер-Вера и таких же, сперва одиночных, его единомышленников могут сыграть роль тех капель воды, которые, просочившись сквозь плотину, повлекут за собой прорыв и всего потока (31, 86).

• * * * * *

Автор послал статью постоянным своим в эти годы партнёрам по распространению «запрещёнки» -- Э. Шмиту, Дж. Кенворти и Ш. Саломону для перевода и публикации в иностранной печати. Впервые она была опубликована в октябре 1896 г. в парижской газете «Journal des Debats» под названием «Les temps son proches», в пер. Ш. Саломона и П. Буайе.

• История же с отказом Леопольда Сулержицкого закончилась достойно этого умного, доброго, талантливого человека. Он послушал Льва Николаевича, пожалел родителей, в особенности отца, который слёзно уговаривал его согласиться принять присягу. Будто в отместку за живые разум и сердце, за независимость убеждений, тётя «родина» загнала его на службу в Закаспийскую область, на пограничные персидские кордоны - «надеясь уморить его», ворчал Лев Николаевич в Дневнике (53, 96).

Но такого разве уморишь! Отмаявшись, в начале 1897 года чудесный этот человек уже помогал Льву Николаевичу, а особенно Софье Андреевне, в переписывании черновых рукописей. С той поры до конца своей жизни Леопольд Антонович сделается другом семьи, в которой звать его будут коротким прозвищем - «Суллер». Особую помощь окажет он Толстому совсем скоро в многосложном деле эвакуации из России духоборов.

__________