НЕЛЬЗЯ ЛЮБИТЬ И НЕ НАКОРМИТЬ! Эпизод из переписки 1891 г. Льва Николаевича Толстого с Н. С. Лесковым
«Прозёванный гений» - так названа новейшая популярная биография Николая Семёновича Лескова (1831 - 1895), вышедшая в 2020 году в России. И если первым назвавший так писателя, не понятый и не полюбленный Толстым выдающийся поэт Игорь Северянин относил такую характеристику к достоинствам именно Лескова-литератора, то М. Кучерская, автор названной биографии, изучив жизнь Николая Семёновича во всех подробностях - смело и справедливо может отнести эти слова и к ней. Именно за неотмирную гениальность человеческую, именуемую одухотворённостью, близостью к Богу, полюбил Лескова Лев Толстой. Искренние, но неосторожные высказывания страстного полемиста Лескова в статьях и его роман «Некуда» (1864) навлекли на него много неприятностей - и даже эта драма сложного характера дополнительно сблизила Николая Семёновича с Толстым! Несмотря на тяжёлое материальное положение, совесть Лескова осталась чиста, а его нравственные и художественные принципы - незапятнанными, что позволило ему в письме к А.С. Суворину от 14 марта 1887 г. написать: «Я доволен моим положением в литературе: меня все топили и не утопили с головою; повредили много и очень существенно - в куске хлеба насущного, но зато больше никто уже повредить не может...» (Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. XI. С. 342).
Такая духовная устремлённость навсегда незримо соединила его с Толстым.
Ещё задолго до знакомства Толстой и Лесков в своих произведениях во многом «совпадали» в оценках современной им действительности, считая, что главное в жизни не социально-экономическая, а нравственная сторона.
Первая встреча писателей произошла 20 апреля 1887 г. в Москве, в доме Толстого. Вскоре Толстой писал В.Г. Черткову из Ясной Поляны: «...был Лесков. Какой умный и оригинальный человек!» (86, 49). «О Льве Николаевиче мне всё дорого и всё несказанно интересно, - писал в свою очередь Лесков Черткову. - Я всегда с ним в согласии, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его. Меня никогда не смущает то, чего я с ним не могу разделять: мне дорого его общее, так сказать, господствующее настроение его души и страшное проникновение его ума. Где есть у него слабости, - там я вижу его человеческое несовершенство и удивляюсь, как он редко ошибается, и то не в главном, а в практических применениях» (Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. Т. XI. С. 356).
В 1891 году, в эпизоде, о котором мы расскажем ниже, этой установке Лескова предстояло быть испытанной на устойчивость.
Николай Семёнович Лесков.
Карандашный набросок И.Е. Репина. 1881
Вторая и последняя встреча писателей состоялась в 1890 г. в Ясной Поляне, где Лесков провёл два дня, 25 и 26 января. Деликатность, сладостная мука интеллигентного человека, не позволила Николаю Семёновичу настаивать на новых личных встречах. Оба продолжили общение в письмах.
Незримыми нитями соединило Толстого с Лесковым отношение к смерти. В мартовской 1895 г. книжке «Северного вестника», той самой, где был опубликован один из глубочайших, на тему жизни и смерти, текстов самого Льва Николаевича, повесть «Хозяин и работник», Толстой прочитал некролог, где сообщалось о завещании Лескова, Толстой записал в дневнике, что и ему нужно написать такое же. Лесков писал в своём завещании: «Погребсти тело моё самым скромным и дешёвым порядком […], по самому низшему, последнему разряду. […] На похоронах моих прошу никаких речей обо мне не говорить. Я знаю, что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто захочет порицать меня, тот должен знать, что я и сам себя порицал. […] Прошу никого и никогда не ставить на моей могиле никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле» (Северный вестник. 1895. № 3. С. 106). Под влиянием прочитанного Толстой 27 марта составит в Дневнике первый черновик собственного завещания: «Похоронить меня там, где я умру, на самом дешёвом кладбище, если это в городе, и в самом дешёвом гробу - как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить» и т. д. (53, 14 - 15).
Как у всякого человека умного, «совпадение» Лескова с Толстым как нравственным и творческим авторитетом не было никогда совершенным. Лесков шёл своей дорогой, и это видел Толстой: «Его привязанность ко мне была трогательна и выражалась она во всём, что до меня касалось. Но когда говорят, что Лесков слепой мой последователь, то это неверно: он последователь, но не слепой... Он давно шёл в том направлении, в каком теперь и я иду. Мы встретились, и меня трогает его согласие со всеми моими взглядами» (цит. по: Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям. Тула, 1981. С. 569).
Не было никогда полноты и в понимании убеждений друг друга. В сочинениях Лескова Толстой порой не принимал «искусственный язык», «кудрявость» стиля, «exubérance <избыток, излишество. - фр.> образов, красок, характерных выражений». В свою очередь, с благоговением относясь к Толстому художнику, Лесков распространил некоторую долю свойственного его характеру скепсиса на христианское проповедание и служение в миру Льва-учителя. Он, в частности, не остался чист от того, чтобы, как и некоторые из любящих прочих учеников во Христе, не говоря об оппонентах, уловлять Льва-учителя на представляющихся ему свидетельствах несоответствия поступков его заявленным идеям. Л.И. Веселитская вспоминала, что однажды «вдоволь намолившись на Льва Николаевича, Николай Семёнович сознался в том, что глубоко скорбит о том, что старик не раздал своего имения нищим: “Он должен был сделать это ради идеи. Мы были вправе ожидать этого от него. Нельзя останавливаться на полпути”» (Микулич В. Встречи с писателями. Л., 1929. С. 193). Недоверчиво относился Лесков и к практической стороне христианского служения учеников Толстого: у него вызывало естественную иронию увлечение толстовцев 1880-х, в массе своей испорченных с детства городских жителей, земледельческим трудом.
Между тем уже к началу лета 1891 г. готовящееся голодное бедствие деревни заполнило общественные дискурсы. В.А. Оболенский вспоминает этмосферу первых месяцев (лето - осень 1891 г.) общественной реакции на бедствие народнон так: «В Петербурге получались письма из разных губерний с описанием крестьянской нищеты и голода, но сообщать о голоде в печати было запрещено цензурой. Передавали, что Александр III на докладе одного из министров, в котором упоминалось о голодных крестьянах, сделал пометку: "У меня нет голодающих, есть только пострадавшие от неурожая". Эта формула была принята в руководство цензорами, которые вычёркивали из газетных столбцов слова "голод", "голодающие" и заменяли их словами - "неурожай" и "пострадавшие от неурожая".
Официальный запрет говорить о бедствии, происходившем у всех на глазах и волновавшем широкие круги столичного общества, не только не действовал успокоительно, как того хотело правитель-ство, а вносил ещё больше волнения, раздражения и беспокойства, ибо слухи, бороться с которыми правительство было бессильно и которым верили, даже преувеличивали размеры голода. Создалась целая "подпольная литература" из писем с описанием голода, которые переписывались или гектографировались и распространялись во множестве.
В Петербурге образовались кружки для сбора денег в пользу голодающих, и собранные средства отправлялись на места тем или другим местным жителям, на свой страх и риск приступавшим к устройству столовых и пекарен.
Местные власти по предписанию из Петербурга пытались бороться с возникавшей везде частной инициативой по помощи голодающим. Происходили аресты, высылки...
Однако, ни строгая цензура газет, ни административные кары не могли остановить общественного движения. Правительству пришлось уступить. Голод был официально признан, ссуды земствам увеличены. Правительство сделало было попытку монополизировать всё дело частной благотворительной помощи голодающим в руках официального общества Красного Креста, но и эта плотина была прорвана. Жертвователи не доверяли Красному Кресту и продолжали посылать деньги на места частным лицам» (Оболенский В.А. Моя жизнь. Мои современники. Paris, 1988. [На русском языке.] С. 103 - 104).
Из городских и придворных кругов известия и слухи довольно быстро перекочевали в европейские страны и за океан. Джордж С. Куинн отмечает, что уже 11 августа 1891 г. газета «Нью-Йорк Таймс» открыла “голодную” тему, и в вестма типичном для американцев ключе: речь шла о выгодах для американских фермеров и хлебных торговцев от неизбежного для России запрета вывоза зерна. Эту же тему газета развивала в статьях от 17 августа и 7 сентября (Queen G.S. American Relief in the Russian Famine of 1891 - 1892 // Russian Review. Vol. 14. № 2. (Apr. 1955) P. 141).
20 июня 1891 г. H. С. Лесков обратился к Толстому с письмом, в котором спрашивал: «Как Вы находите - нужно ли нам в это горе встревать и что именно пристойно нам делать? Может быть, я бы на что-нибудь и пригодился, но я изверился во все “благие начинания” общественной благотворительности и не знаю: не повредишь ли тем, что сунешься в дело, из которого как раз и выйдет безделье? А ничего не делать, - тоже трудно. Пожалуйста, скажите мне что-нибудь на потребу» (Лесков Н.С. Собр. соч. Указ. изд. Т. XI. С. 491 - 492).
Толстой к тому времени, живя в Ясной Поляне, где грядущий голод никак пока не явил себя, не успел ни собрать достаточных сведений о набиравшем злую мощь бедствии, ни толком обдумать те конкретные меры, которые через несколько месяцев он предложит в статьях «О голоде», «Страшный вопрос» и «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая» (см. 29, 86 - 144). К тому же он сам принадлежал к разочарованным в общественной благотворительности - пожалуй, с более ранних лет, нежели Лесков, если памятовать его опыты с устроением жизни и хозяйства собственных крестьян ещё накануне отмены крепостного права и позднее, в 1-й половине 1860-х, в качестве мирового посредника в родном Крапивенском уезде.
Назначение в 1861 г. министром внутренних дел Ланским Толстого на должность мирового посредника было вехой в проникновение в посткрепостническую Россию элементов правосознания и гражданского общества. 11 месяцев, с чувством глубокого удовлетворения, удовольствия Толстой защищал перед помещиками права крестьян - строго руководясь законом. Помещики негодовали, намереваясь то ли убить соседа, то ли, что во все времена было и есть гораздо легче в подлом «русском мире», подвести жалобами, доносами под суд. Желая освободить себя от атмосферы ненависти, 30 апреля 1862 г. Толстой подал в Сенат прошение о “добровольной” отставке.
Вот почему Толстой и отвечал теперь Лескову - не только как застигнутый вопросом врасплох, но и как «разочарованный разочарованному» в тех решениях, которые для большинства в российском обществе в ту эпоху, казалось бы, «лежали на поверхности». Не выхваливая, он всё-таки и не отрицал ни одного какого-то из актуальных способов помощи крестьянам, ни всех вместе; он только указал в письме на христианский этический фундамент тех мер, которые несомненно должны быть приняты.
Ниже приводим соответствующий фрагмент из письма Л. Н. Толстого.
«На вопрос, который вы делаете мне о голоде, очень бы хотелось суметь ясно выразить, что я по отношению этого думаю и чувствую. А думаю и чувствую я об этом предмете нечто очень определённое; именно: голод в некоторых местах (не у нас, но вблизи от нас, в некоторых уездах - Ефремовском, Епифанском, Богородицком) есть и будет ещё сильнее, но голод, т. е. больший, чем обыкновенно, недостаток хлеба у тех людей, которым он нужен, хотя он есть в изобилии у тех, которым он не нужен, - отвратить никак нельзя тем, чтобы собрать, занять деньги и купить хлеба и раздать его тем, кому он нужен, - потому что дело всё в разделении хлеба, который был у людей. Если этот хлеб, который был и есть теперь, или ту землю, или деньги, которые есть, разделили так, что остались голодные, то трудно думать, чтобы тот хлеб или деньги, которые дадут теперь, - разделили бы лучше. Только новый соблазн представят те деньги, которые вновь соберут и будут раздавать. Когда кормят кур и цыплят, то если старые куры и петухи обижают, - быстрее подхватывают и отгоняют слабых, - то мало вероятного в том, чтобы, давая больше корма, насытили бы голодных. При этом надо представлять себе отбивающих петухов и кур ненасытными. Дело всё в том, - так как убивать отбивающих кур и петухов нельзя, - чтобы научить их делиться с слабыми. А покуда этого не будет - голод всегда будет. Он всегда и был, и не переставал: голод тела, голод ума, голод души.
Я думаю, что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать, - разумеется, начиная с себя, - тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамона неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, - я думаю не нужно, и ничего, кроме греха, не произведёт. Делать этого рода дела есть тьма охотников, - людей, которые живут всегда не заботясь о народе, часто даже ненавидя и презирая его, которые вдруг возгораются заботами о меньшем брате, - и пускай их это делают. Мотивы их и тщеславие, и честолюбие, и страх, как бы не ожесточился народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода, а что если кто делает добро, тот делал его и вчера, и третьего дня, и будет делать его и завтра, и послезавтра, и во время голода, и не во время голода. И потому против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел, - вот и давайте, - так как мы люди, - стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда. - Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, т. е. делать зло людям, но нельзя любить и не накормить.
Голод в Нижегородской губ. Раздача хлеба. 1892 г.
Пишу это не столько вам, сколько тем людям, с которыми беспрестанно приходится говорить и которые утверждают, что собрать денег или достать и роздать - доброе дело, - не понимая того, что доброе дело только дело любви, а дело любви - всегда дело жертвы.
И потому, если вы спрашиваете: что именно вам делать? - я отвечаю: вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действительным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых» (66, 11 - 12. Выделения в тексте наши. - Р. А.).
Здесь важно снова напомнить, что пишет эти строки отнюдь не наивный усадебный, кабинетный идеалист и тем более не зачерствелый лицемер, а автор социально-экономического трактата «Так что же нам делать?» (1882 - 1886). Это сочинение стоило Толстому не только громадных творческих усилий и времени, но и связано было с практическим, в попытках благотворительных инициатив, постигновением зла и вреда и чужести христианскому учению как самих денег, денежной системы, так и неотторжимого от неё суеверия о «помощи» деньгами, о делании деньгами добра, о городской и барской «благотворительности».
И это пишет человек, ставший уже в 1880-х одним из знатоков древнейшей мудрости человечества - мудрости Востока. Мы имеем в виду ту же максиму великого Лао-Цзы о том, что сложные задачи правителю и мудрецу лучше предотвращать в их сложности, разрешая тогда, когда они ещё легки. Нет религии выше истины. Исполняй номинальные «христиане» православной России учение Христа, установляющее равенство права для всякого человека на заботливую любовь и уважение, на человеческое своё достоинство, дающее всякому человеку статус «ближнего» - разве мог бы возникнуть голод? А и возникни в народе беда, требующая массовой помощи - разве пришлось бы Толстому отрываться от своих художественных замыслов и иных писаний того времени (а это и «Отец Сергий», и не оконченная позднее повесть «Записки матери», и трактат «Царство Божие внутри вас», и замыслы для романа «Воскресение») ради словесного, в статьях, проповедания христианской помощи: не деньгами, а личными трудом и жертвой? Это и так бы явилось актуальной мотивацией для всех, могущих помочь.
Начиная с уже написанной к тому времени статьи «Первая ступень» (которую в путинской России толстоеды чаще всего понимают ограниченно, как «проповедь вегетарианства»), осуждавшей обжорство паразитов на народной шее и напоминавшей им о нравственном значении поста и, в частности, пищевого воздержания, Толстой исполнил сам то, что советовал Н. С. Лескову: затронул богатых в их лукавстве и тщеславии буржуазного «благотворения» - да так ощутимо, что сытая и зажиточная городская сволочь и по сей день предпочитает замалчивать и/или перевирать главные тезисы этих статей. На наш взгляд, ни статьи Толстого о голоде 1891 и последующих лет (включая «Голод или не голод?» 1898 года) нельзя рассматривать в отрыве от этического христианского содержания «Первой ступени» и письма Лескову, ни, напротив, это письмо, оказавшееся, как многие частные (не для публикации) тексты Толстого, очень неудачным по некоторым своим выражениям и недоговорённости того, что было сказано в позднейших публицистических выступлениях Льва Николаевича по проблеме голода - нельзя, в свою очередь, вырывать из идейного контекста этих выступлений.
Лесков, конечно, не мог знать всего этого контекста и принял содержание письма Толстого с грустной иронией и некоторым разочарованием, судя по этим строкам из ответа его Л. Н. Толстому, 12 июля 1891 г., из Шмецка:
«Письмо Ваше о разноклёвах получил и усердно Вас благодарю, что Вы мне ответили. Суждения Ваши все мне по сердцу и по мыслям, а всё-таки мучительно жаль тех, кого зобастые оклюют и оставят дохнуть. Однако я, разумеется, послушаюсь вас…» (Л.Н. Толстой. Переписка с русскими писателями: В 2-х тт. Т. 2. С. 251).
Но позднее, когда Толстой с семьёй продемонстрировал надстройку добрых практических дел на выраженном в несчастливом письме идейном «фундаменте» - Лесков понял настоящее значение письма и горячо поддержал Льва Николаевича.
Современной нам путинской России, в которой торжествует именно «благотворительность» деньгами (зачастую просто откупание от человека подачкой - без любви к нему!), неизбежно ставить «барьер» на пути к такому пониманию, и - лгать, лгать и лгать о роли Толстого в помощи голодающим в 1891 - 1893 гг. и о выразившемся в его писаниях этих лет по теме голода христианском его мировоззрении. Так, некая А. А. Федотова (из Тульского педуниверситета) справедливо указывая, что Толстой в письме Лескову «абстрагируется от конкретной проблемы и частных способов её устранения», в то же время замалчивает факт, что способы, обсуждавшиеся в те дни в обществе и прессе, Толстой справедливо не считал христианскими, а своей программы он тогда же ещё не был готов представить публике. Письмо Толстого «уличается» Федотовой в «дидактизме» и «рациональности», якобы абстрагирующейся и от всей жизненной реальности России (Федотова А.А. Л. Н. Толстой и «голодный вопрос» 1891 года // Духовное наследие Л. Н. Толстого в современных культурных дискурсах: Материалы XXXV Международных Толстовских чтений. Тула, 2016. С. 310). Непонятно, насколько прочна должна быть, с точки зрения автора статьи, «связь с реальностью» у писанного наспех частного письма, где Толстой слишком кратко и неловко выразил как раз религиозно-этические теоретические основания необходимых, но на тот момент ещё «не готовых», не продуманных им мер практической помощи?
Обоснованием и иллюстрацией изложенных нами выше утверждений станет практическая деятельность Льва Толстого на голоде в 1891 - 1893 гг.
_______________