"ЗАДУШЕВНЫЙ ДНЕВНИК" АНРИ АМИЕЛЯ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
Среди любимейших записей Толстого в открывшемся ему лишь в 1892 году, на пороге старости, дневнике швейцарского мыслителя Анри Фредерика Амиеля (1821 - 1881) есть и такая запись, от 6 января 1853 г.:
Религия ребёнка зависит от образа действий, а не от образа выражений его родителей. Внутренний и бессознательный идеал, направляющий их жизни, есть именно то, что доходит до ребёнка; слова же их, выговоры, наказания, вспышки даже, для него не что иное, как комедия, гром; веру же их он предчувствует и чувствует инстинктом. Ребёнок видит, каковы мы, сквозь то, чем мы хотим казаться; от этого-то его репутация физиономиста. Он распространяет свою власть над каждым из нас, насколько может. Это тонкий дипломат. Он бессознательно подвергается влиянию каждого и отражает его, преображая посредством своей собственной природы; это увеличивающее зеркало. Вот почему первый принцип воспитания следующий: воспитывай сам себя; и первое правило, которому надо следовать для того, чтобы владеть волей ребёнка, овладей своей.
В работах Льва Николаевича «На каждый день» и «Путь жизни» несколько иная тематическая структура, нежели в «Круге чтения»: тема воспитания там как самостоятельная не рассматривается. Вот почему, несмотря на то, что запись дневника Анри Амиеля от 6 января 1852 г. затрагивает одну из самых животрепещущих для Толстого тем детского воспитания, текст её встречается нам только в «Круге чтения» - разумеется, в теме «Воспитание» (см. записи на 26 декабря):
«Религия ребёнка зависит от образа действия, а не от словесных наставлений его родителей. Внутренний и бессознательный идеал, двигающий их жизнью, вера их - вот что влияет на ребёнка; слова же их, выговоры, наказания, вспышки даже для него не что иное, как случайности; веру же их он предчувствует и чувствует инстинктом.
Ребёнок видит, каковы мы, сквозь то, чем мы хотим казаться; от этого-то его репутация физиономиста.
Вот почему первый принцип воспитания следующий: воспитывай сам себя; и первое правило, которому надо следовать для того, чтобы владеть волей ребёнка, - овладей своею» (42, 380).
Редакция, которой подверглась в «Круге чтения» эта запись - значительна, и, как обычно, служит у Толстого уточнению и уяснению той истины, которую сообщает в ней Амиель. Уточнено, что результат воспитания не зависит от «словесных наставлений» родителей (у Амиеля, как мы видим, употреблён менее ясный оборот «образ выражений», l’image d’expressions), а зависит от их веры, руководящей их поступками даже на уровне несознаваемого. То есть, по уточнению Льва Николаевича, их «внутренний идеал» должен быть религиозным.
Образ ребёнка как «увеличивающего зеркала» в его обратной коммуникации с воспитателями - изъят Толстым: вероятно, как вызвавший у Льва Николаевича, многолетнего педагога-теоретика и практика и отца многочисленного семейства, ряд сомнений.
Современный исследователь, патриарх толстоведения В.И. Порудоминский показывает, что и эта мысль Анри Амиеля, по всей вероятности, уже не покидала Толстого и нашла выражение в позднейшем Дневнике писателя, а также в идеях и образах его романа «Воскресение»:
«Воскресение Нехлюдова не только в опыте, нажитом за месяцы от встречи с Катюшей Масловой в московском суде до расставания с ней в далёком сибирском остроге. Эти месяцы оказались методическим постижением скрываемой истины. Подлинное воскресение героя - в обретенной способности прозрения, возвращении к началу своему. Нехлюдов начинает читать случайно попавшее к нему в руки Евангелие там, где открылось, а открылось на 18-й главе от Матфея: «1. В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? <...> 2. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них 3. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное; 4. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (32, 440).
Ровно через год после того, как была сделана упомянутая выше дневниковая запись, в ночь уже с 31 декабря 1900 года на «1 января нового года и столетия» (выделено Толстым), он снова заносит в дневник: «Думал: <...> О том, что дети это увеличительные стёкла зла. Стоит приложить к детям какое-нибудь злое дело и то, что казалось по отношению взрослых только нехорошим, представляется ужасным по отношению детей...» (54, 79)» (Порудоминский В.И. Увеличительные стёкла зла. Дети «Воскресения» // Яснополянский сборник - 2008. Тула, 2008. С. 173).
(Еврей Порудоминский хитренько обрезает здесь мысль Толстого, так как дальше, как примеры зла, им в Дневнике названы «несправедливость сословий, еврейство, разврат, убийство» (54, 79). «Еврейство» здесь - миф о превосходстве и “возлюбленности” Богом еврейского народа, то есть грех обособления, бытующий по сей день среди самих евреев. Эта тема была хорошо раскрыта Толстым в переписке с Файвелем Меером Бенцеловичем Гецем).
Роман «Воскресение», по наблюдению В.И. Порудоминского, «полнится детьми»: «Дети, сами по себе невинные, оказываются замешаны в творимое большими зло, их присутствие по-новому освещает и неправедность преступлений, и неправедность наказания. <…> Наличие в мире детей увеличивает меру творимого в мире зла, но свежие от Бога дети неповинны в сумасшествии взрослых» (Порудоминский В.И. Указ. соч. С. 174, 175, 185).
В остальном Толстой почти не изменил текста данного рассуждения Амиеля, тем самым как бы выразив полноту согласия с его основным положением.
Это положение Толстой разделял с давно покойным к тому времени женевским мыслителем даже в последние годы своей жизни. Так, к примеру, накануне состоявшейся 14 сентября 1909 г. беседы с народными учителями земских школ Лев Николаевич подготовил статью «В чём главная задача учителя?», напечатанную в 1910 г. в журнале «Свободное воспитание». Здесь он называет «великим грехом» взрослых воспитателей внушение детям в возрасте беззащитности от обмана «коварной лжи», которая «извратит всю их последующую жизнь» (Толстовский листок. Толстой и о Толстом. - Вып. 11. - М., 2000. - С. 145). Известно, что к таковой лжи Толстой-христианин относил религиозные и государственно-патриотические суеверия и догмы, в которые тайком не верят сами взрослые и живут независимо от них, но которые, ради суеверия мнимых общественных благ или «необходимости» всегда внедряемы в массовое сознание обитателей государств, и всегда начиная с детства.
Истиной же, которую можно и нужно сообщать ребёнку, для Толстого до конца его земной жизни оставалась христианская религиозная нравственность, формирующая у человека ряд убеждений и привычек: помнить и любить Бога и ближних, никого не насильничать, не ругать, помогать людям воздерживаться от табака, водки, блуда, осуждения друг друга.
Под тем же днём 26 декабря в «Круге чтения» мы находим такие рассуждения Толстого, относящиеся, пожалуй, не столько к Амиелю и его кабинетным рефлексиям, сколько к личному педагогическому опыту Льва Николаевича:
«Для детей важнее всего приучить их к умеренности, простоте жизни, труду и милосердию. Но как же приучить их к этому, когда дети видят, что родители дорожат роскошью и увеличением её, предпочитают праздность труду и живут в избытке среди людей нуждающихся.
Всё нравственное воспитание детей сводится к доброму примеру. Живите хорошо или хоть старайтесь жить хорошо, и вы по мере вашего успеха в хорошей жизни хорошо воспитаете детей» (42, 381).
В том же «Круге чтения» Толстой опубликовал (после записей на 5 мая, также посвящённых воспитанию) выдержки из своего письма Павлу Ивановичу Бирюкову, написанного ещё весной 1901 г. (не позднее 5 мая; полный текст письма см.: 73, 62 - 69). Вот несколько наиболее значительных выдержек из него (в редакции Л.Н. Толстого специально для «Круга чтения»):
«В основу всякого воспитания должно стать прежде всего то, что заброшено в наших школах: религиозное понимание жизни, и не столько в форме преподавания, сколько в форме руководящего начала всей воспитательной деятельности. Религиозное понимание жизни, которое, по моему разумению, может и должно стать основой жизни людей нашего времени, выраженное наиболее кратко, будет такое: смысл нашей жизни состоит в исполнении воли того бесконечного начала, которого мы сознаём себя частью; воля же эта - в соединении всего живого и прежде всего людей: в братстве их, в служении друг другу.
<...> Дети находятся, всегда - и тем более, чем моложе - в том состоянии, которое врачи называют первой степенью внушения. И учатся и воспитываются дети только благодаря этому их состоянию. (Эта их способность ко внушению отдаёт их в полную власть старших, и потому нельзя быть достаточно внимательным к тому, что и как мы внушаем им.) Так что учатся и воспитываются люди всегда только через внушение, совершающееся двояко: сознательно и бессознательно. Всё, чему мы обучаем детей - от молитв и басен до танцев и музыки, - всё это сознательное внушение; всё то, чему независимо от нашего желания подражают дети - в особенности в нашей жизни, в наших поступках, - есть бессознательное внушение.
Сознательное внушение - это обучение, образование; бессознательное - это пример, воспитание в тесном смысле, или, как я назову, это просвещение. На первое в нашем обществе направлены все усилия; второе же невольно, вследствие того, что наша жизнь дурна, находится в пренебрежении. Люди, воспитатели, или, самое обыкновенное, скрывают свою жизнь и вообще жизнь взрослых от детей, ставя их в исключительные условия (корпуса, институты, пансионы и т. п.), или переводят то, что должно происходить бессознательно, в области сознательного: предписывают нравственные, жизненные правила, при которых необходимо прибавлять: fais се que je dis, mais ne fais pas ce que je fais (делай то, что я говорю, но не делай того, что я делаю).
<...> Живёт какая-нибудь семья банкира, землевладельца, чиновника, художника, писателя богатой жизнью - живёт, не пьянствует, не распутничает, не бранясь, не обижая людей, и хочет дать нравственное воспитание детям; но это так же не-возможно, как невозможно выучить детей новому языку, не говоря на этом языке и не показывая им книг, написанных на этом языке. Дети будут слушать правила о нравственности, об уважении к людям, но бессознательно будут не только подражать, но и усвоят себе, как правило, то, что одни люди призваны чистить сапоги и платье, носить воду и нечистоты, готовить кушанье, а другие - пачкать платье, горницы, есть кушанья и т. п. Если только серьёзно понимать религиозную основу жизни - братство людей, то нельзя не видеть, что люди, живущие на деньги, отобранные от других, и заставляющие этих других за эти деньги служить себе, живут безнравственной жизнью, и никакие проповеди их не избавят их детей от бессознательного безнравственного внушения, которое или останется в них на всю жизнь, извращая все их суждения о явлениях жизни, или с великими усилиями и трудом будет, после многих страданий и ошибок, разрушено ими.
Итак, воспитание, бессознательное вкушение, есть самое важное. Для того же, чтобы оно было хорошее, нравственное, нужно, страшно сказать, чтобы вся жизнь воспитателя была хорошая. Что назвать хорошею жизнью? - спросят. Степеней хорошества бесконечно много, но одна есть общая и главная черта хорошей жизни: это стремление усовершенствованию в любви. Вот это самое, если есть в воспитателях и если этим заразятся дети, то воспитание будет недурное.
Для того чтобы воспитание детей было успешно, надо, чтобы воспитывающие люди не переставая воспитывали себя, помогали бы друг другу всё более и более осуществлять то, к чему стремятся. Средств же для этого, кроме главного - внутреннего, работы каждого человека над своей душой, - может быть очень много. Надо искать их, обдумывать, прилагать, обсуждать...» (41, 304 - 306).
Итак, влияние педагогических взглядов Анри Амиеля на Толстого в проблематике педагогических воздействий на детей - несомненно. Но и - не исключительно. Теоретические подступы и практические наработки, подводившие Льва Николаевича к признанию решающего значения нравственного примера педагога и воспитателя, были приобретены им ещё в молодые годы, когда дневника Амиеля он не знал, зато пребывал под несомненным влиянием сочинений другого, куда более знаменитого женевца - Жана Жака Руссо.
В издававшемся им в 1862 г. журнале «Ясная Поляна» Толстой критиковал систему образования в России, считая, что казённые школы и университеты отрывают людей от жизни, а не приближают к ней. Молодой Лев попытался на практике осуществить систему воспитания, изложенную Руссо в обожаемом «Эмиле». По его мнению, «единственный метод образования есть опыт, а единственный критериум его есть свобода» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х т. Т. 16. М., 1983. С. 28). При этом он призывал основываться на природных задатках обучаемых, на их изначальном совершенстве: «человек родится совершенным, - есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твёрдым и истинным. Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии правды, красоты и добра» (Там же. Т. 15. С. 31). В дальнейшем человек теряет эту гармонию, считает Толстой, ибо воспитание портит человека. Поэтому нужно лишь не мешать свободному развитию ребёнка, нужно предоставлять ему больше свободы, самостоятельности, инициативы в обучении и вообще в понимании жизни. Роль учителя сводится при этом к роли помощника, собеседника, а роль наставника, применяющего методы принуждения и насилия, Толстой, в будущем проповедник христианского непротивления, уже решительно отвергает.
Ни в чём, как в воспитательных (или, скорее, развратительных?) действиях учителей и родителей, не сказывается в большей мере вредоносное давление на ребёнка мира взрослых, каждый из которых, зажатый в своём общественном положении банкира, царя, купца, жулика, политика, рабочего, нищего, профессора и т.п., завидует детской свободе и чистоте, возводя свою зависть «в принцип и теорию». «Я убеждён, - пишет Л.Н. Толстой в статье 1862 года “Воспитание и образование”, - что воспитатель только потому может с таким жаром заниматься воспитанием ребёнка, что в основе этого стремления лежит зависть к чистоте ребёнка и желание сделать его похожим на себя, то есть более испорченным». (8, 216; Выделение наше. - Р.А.).
В последующие годы Толстой скорректировал свои воззрения на воспитания, основываясь на учении Христа, понятом им в его настоящих силе и значении. Люди не следуют этому учению, грешат, и приёмы своих грехов и их оправданий (суеверий, или попросту лжей) передают «по наследству», как вербально, так и примером своих дурных поступков. Зависти к детям нет, но есть страх и неприязнь к той истине, которая выражается в глазах всякого явившегося в мир и ещё не совращённого им ребёнка - птицы небесной, чьи крыла неизбежно будут кощунственно искалечены во имя пресловутой «социализации индивида в социуме».
_______________