ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ. По материалам переписки Льва Николаевича Толстого с Софьей Толстой в 1910 г.
ПОЯСНЕНИЕ.
Это отрывок из большой книги, представляющей, с комментариями, Переписку Льва Николаевича Толстого с женой, Софьей Андреевной Толстой в 1862 - 1910 гг. Ниже -- письма 1910 г. и мои комментарии к ним.
ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ ЗДЕСЬ: https://proza.ru/2020/11/08/1404
[Эпизод Первый из трёх.]
SWEET, SWEET FREEDOM!
(2 мая - 23 июня 1910 г.)
INTRODUCTIO. Adagio
На протяжении всей аналитической презентации переписки Л. Н. и С. А. Толстых в 1862 - 1910 гг. мы стремились дать понять и почувствовать нашему читателю, что все периоды «затиший» в довольно сложных, а временами и бурных отношениях великих супругов были иллюзией - которой к сожалению, обманывался и Лев Николаевич, и окружающие его лица, в том числе семейно- близкие к нему. Кризис отношений носил сложно-системный характер, и лишь главным внешним поводом к многочисленным распрям (принимаемым многими за причину) был мировоззренческий переворот в сознании мужа на рубеже 1870-1880-х гг. и последовавшие за ними эволюции его дискурсивных и поведенческих структур; главной же внутренней причиной, к несчастью - сложные характеры обоих супругов, в особенности Софьи Андреевны, у которой, как мы можем наблюдать по Переписке и ряду других источников, «надрывы» в отношениях с мужем начались уже в 1860-х, довольно скоро после брака, а позднее, по крайней мере за 20-ть лет до финальной семейной катастрофы 1910 года, стало развиваться некое, не поддававшееся в ту эпоху точной диагностике, психическое заболевание, проявлявшее себя головными болями, удушьем, склонностью к истерикам, суицидальным фантазированиям и пр. Его развитие было катализировано, с одной стороны, страхами, внушаемыми чуждому подлинной христианской вере сознанию дочери немца-лютеранина как устными и печатными высказываниями Толстого-мыслителя и христианского публициста, так и изнуряющим повседневным раздражением от его бытового (посты, физический труд…) и делового (по отношению к книгоизданию, авторским правам, гонорарам и пр.) поведения и некоторых художественных сочинений (в особенности «Крейцеровой сонатой»), с другой же - образом городской (хуже того: московской!) жизни, избранным Софьей Андреевной, в её многочисленных суетных слагаемых: воспитание детей, хозяйство, бизнес, культурно-творческие притязания и многое иное.
Долгие годы, как мы видели, Соничка была справедливо недовольна как рутинностью, так особенно ограниченным характером социальных ролей и поприщ, открытых в России для неё и в целом для женщин - даже таких просвещённых и многоталантливых, какой была она! Но, будучи сама с детства беззащитным объектом воспитания и инкультурации в городской привилегированной страте российской гнусно-патриархальной и лжехристианской социокультурной общности, она во многом разделила предрассудки изуверского “мужского” окружения и, как следствие, не смогла впоследствии, в статусе супруги, матери, хозяйки и пр., найти возможных даже в тогдашней России консенсусов с общественным строем. Как ни печально, «виноват» в таком зависимом состоянии, по её суждениям, оказывался чаще всего муж и близкие к нему по вере люди, то есть как раз те, кто знали истинный, христианский путь освобождения и женщины, и всякого человека, путь к истинным равенству и братству, и призывали современников встать на этот спасительный Путь Жизни.
Главным парадоксом и наиболее мучительно-трагическим обстоятельством в отношениях Сони и Льва была именно ВЗАИМНОСТЬ их любви - от начала и до конца. Но если у Льва она была сильнейше (и неприятно для Сони) акцентуирована на интимной стороне супружеской жизни, то для Сонички стали роковыми её попытки заполнения мужем и детьми “вакуума” её общественного бытия, детерминируемого указанными несправедливостями устройства общей жизни. Без малышей, а позднее без старика-мужа РЯДОМ - она не представляла себе жизни. Её любовь, как не раз мы указывали выше, была заметно акцентуирована на ПОТРЕБНОСТИ ОБЛАДАНИЯ И КОНТРОЛЯ над любимыми. Сирота Толстой, в свою очередь бессознательно искавший в отношениях с женщинами материнского отношения - вряд ли мог что-то противопоставить таким контрпродуктивным мотивациям супруги.
Страшной катастрофой, подлинным мучительнейшим НАДРЫВОМ, едва ли не разрывом, стала для обоих гибель в феврале 1895 года от скоротечной детской болезни младшего любимого сына. Но эта же трагедия сделала для Толстого-христианина нравственно невозможным мечтаемый им уже за годы до того уход из семьи. Сложности отношений он стремился воспринимать как испытания стойкости в вере, посылаемые Свыше.
И всё-таки в 1910-м случилось практически неизбежное, назревавшее очень-очень давно: исход Л. Н. Толстого из Ясной Поляны, за которым трагической цепочкой последовали болезнь в пути и уход из жизни.
Особость нашей книги как репрезентирующего и комментированного сборника именно - и только - писем супругов Толстых исключает возможность подробного представления, а тем более глубокого анализа всех аспектов внешней и духовной биографий Л. Н. Толстого, так или иначе связанных с роковыми событиями. За этими сведениями мы отсылаем читателя к давно и подробно выполненным, научно комментированным публикациям по теме - прежде всего, к публикациям источников, таким как вышедший в 2010 году сборник современных материалов об уходе Толстого (Уход Льва Толстого. - Тула., 2011), или новейшему сборнику-реконструкции, составленному старцем советского и российского толстоведения, В. Б. Ремизовым, «Уход Толстого. Как это было» (2017). А ниже мы только набросаем обыкновенную биографическую зарисовку, долженствующую помочь читателю глубже понять эпистолярный дискурс супругов Толстых в хронологических рамках, указанных нами в начале Эпизода.
* * * * *
Начало 1910 года застало Л. Н. Толстого за продолжением двух важных писательских работ: художественного цикла о народной жизни, объединённого впоследствии названием «Три дня в деревне» и сборника мудрых мыслей «На каждый день». Последний останется у Толстого незавершённым: с 30 января начнётся работа над новым сходным замыслом, книгой «Путь жизни», построенной по иному принципу, нежели предшествующие, составленные Толстым, книги мудрости. В феврале Толстой возьмётся за писание рассказа «Ходынка», о чудовищном событии в Москве 18 мая 1896 года, несчастной свидетельницей которого оказалась, как мы помним, и Софья Андреевна Толстая.
Сама она в эти же зимние дни продолжает работу над мемуарами «Моя жизнь», и, к сожалению, не ведёт дневника, так что о её настроениях, помимо писем, нам приходится узнавать из записей супруга и иных источников.
К ценнейшим знакомствам, человеческим и литературным, первых месяцев 1910 г. относится чтение Толстым в мае новых сочинений «народного» писателя Сергея Терентьевича Семёнова (1868 - 1922), личное знакомство с которым состоялось у Льва Николаевича ещё в конце 1886 г., и какого-то сочинения В. В. Вересаева - вероятнее всего, «Записок врача», очень понравившихся тогда дочери Толстого Татьяне. Другое радостное литературное знакомство - с прекрасной статёй В. Г. Короленко «Бытовое явление», направленной против смертных казней и явно инспирированной предшествующими выступлениями в печати на эту тему самого Льва Николаевича, а также личные знакомства с гостившим 21-22 марта в Ясной Поляне финским писателем и толстовцем Арвидом Ернефельтом (Arvid J;rnefelt, 1861 - 1932) и с новым личным секретарём, Валентином Фёдоровичем Булгаковым (1886 - 1966). Особняком стоит историческая переписка Л. Н. Толстого с Мохандасом Карамчандом Ганди (Mohandas Karamchand "Mahatma" Gandhi, 1869 - 1948), начатая письмом Ганди к Толстому от 1 октября 1909 года и оконченная (со стороны Толстого) знаменитым письмом от 7 сентября 1910 г., содержащем ключевые для духовной биографии Ганди идеи любви и ненасилия.
16 января Толстой в Туле посещает заседание выездной сессии Московской судебной палаты, слушавшей два дела: неких крестьян, обвинявшихся в ограблении почты, и социалиста-революционера И. И. Афанасьева, обвинявшегося в пропаганде (как записал о нём Толстой в Дневнике) «более справедливых и здравых мыслей об устройстве жизни, чем то, которое существует» (39, 9). Благодаря присутствию Толстого эсеру вынесли мягкий приговор, а крестьян - и вовсе оправдали.
По впечатлениям от суда Толстой занёс в Дневник следующие строки: «…Адвокаты, судьи, солдаты, свидетели. Всё очень ново для меня. […] Присяга взволновала меня. Чуть удержался, чтобы не сказать, что это насмешка над Христом. Сердце сжалось и оттого промолчал» (Там же).
К этой поездке относится небольшое письмо, а точнее записка, Льва Николаевича в адрес жены, написанное перед отъездом, ранним утром 16-го. Так точно датировать записку учёным удалось благодаря Софье Андреевне, сделавшей к ней пометку: «16 января 1910 г. Поехал в Тулу на суд крестьян, которых оправдали. Уехал до моего вставанья и потому написал это» (Цит. по: 84, 391).
Вот текст самой записки:
«Пишу, чтобы ты не беспокоилась. Погода прекрасная, и я себя хорошо чувствую.
Еду на санях, буду во всех отношениях осторожен и вернусь к обеду или, скорее, к 5 часам, если всё будет, как я предполагаю» (Там же).
Пожалуй, даже более значительна, чем текст самой записки, пометка, выведенная позднее рукой Толстого на обороте листка: «К статье анархизм» (Там же). Она относится к впечатлениям Толстого от суда и некоторым размышлениям, включённым им позднее в текст статьи «Пора понять», имевшей черновое заглавие - «Анархизм». Там Толстой, вспоминая ёмкий образ А. И. Герцена, остроумно именует государство Российское Чингис-Ханом, которого деятели общественных реформ, не изменив его сущности, лишь немного украсили виньетками буржуазно-демократических институций да некоторых технических новшеств, примет прогресса:
«И он продолжает спокойно делать своё дело, надеясь, что, как это произошло и происходит во всех, так называемых, христианских странах, народ привыкнет, сам втянется и запутается в эти дела, и Чингис Хан останется Чингис Ханом только не с ордой диких убийц, а с благовоспитанными, учтивыми, чистоплотными убийцами, которые так сумеют устроить разделение труда, что грабёж и убийство людей будет одно удовольствие и доступно самому утончённо чувствительному человеку. Так смертоубийства, называемые казнями, совершаются не просто, а перед каждым таким убийством сходятся человек 5 в мундирах, садятся на креслы и на столе, покрытом сукном, что-то пишут и говорят, и хотя они знают, что их разговор не изменяет судьбы того, кого хотят повесить, они делают вид, что они судят и приговаривают. И с этой процедурой убивают от 3 до 7 человек в день» (38, 162).
К несчастью, повседневность домашней жизни в Ясной Поляне вызывала у Толстого зачастую не менее негативные впечатления и мучительные эмоции, нежели тульский суд. В Дневнике за 1910 г. немало записей об этом: см. записи от 5 и 7 января, 9, 12, 13, 16 и 19 апреля, 4 и 19 мая, 26 августа, 4, 12, 15 сентября (№№ 1 и 9) и 22 сентября. Значительная часть записей, увы, так или иначе связана с Софьей Андреевной и семьёй.
Вот, ради примера, запись от 5 января: «Ходил по саду. Всё тяжелее и тяжелее становится видеть рабов, работающих на нашу семью» (58, 4).
11 февраля у супругов случился спор по поводу желания Софьи Андреевны продавать «Книги для чтения» по более высокой, нежели прежняя, цене. Толстому пожаловался в письме кто-то из покупателей, что «Первая книга для чтения» выросла в цене на 2 коп. Напомним читателю, что право на издание и доходы с книг до 1881 г., включая народные «Книги для чтения», Толстой передал жене. Но разговор с ней о снижении цены не склеился: «она стала говорить, что у неё ничего не останется, и решительно отказала» (Там же. С. 16).
К 21 февраля относится важное воспоминание в дневнике М. С. Сухотина (запись от 24-го) о разговоре с Л. Н. Толстым за вечерним чаем, в котором тот взволнованно говорил о том, как тяжело ему жить в условиях Ясной Поляны и, вероятно, о возможном уходе. От себя М. С. Сухотин проницательно добавлял в дневнике:
«Несмотря на то, что прошли десятки лет с тех пор, как Л. Н., начав свою проповедь, решил тем не менее оставаться в семье в прежних условиях жизни, всё-таки до сих пор сознание того, что что-то недоделано и что-то завершено не так, как следовало бы, сидит в душе учителя жизни, и от этого сознания он мучается и, несмотря на охватившую его старость, мысль о бегстве из дома, об исчезновении не покидает его» (Цит. по: Гусев Н. Н. Летопись… 1891 - 1910. С. 748).
Обыкновенная для гениев и для стариков весенняя краткая депрессия излилась на страницы апрельского Дневника такими записями:
«Одно из самых тяжёлых условий моей жизни, это то, что я живу в роскоши. Все тратят на мою роскошь, давая мне ненужные предметы, обижаются, если я отдаю их. А у меня просят со всех сторон, и я должен отказывать, вызывая дурные чувства. Вру, что тяжело. Тяжело оттого, что я плох. Так и надо. Это хорошо. Очень хорошо. Целый день d’une humeur de chien, [зол, как собака] особенно, где надо бы быть добрым. Только всё-таки помню, что одобрение нужно только Его» (58, 35 - 36. Запись от 9 апреля).
Конечно же, конечно Лев Николаевич - своеобычно для исповедальных, интимно-личных его текстов - преувеличил свою «собачью» злость. Но остаётся фактом мучительность для великого яснополянца, для Толстого-христианина того, чему в «барской» жизни Ясной Поляны так завидуют в наши дни некоторые современные её посетители. (Чем, кстати сказать, и пользуются современные, путинские, оккупанты Ясной Поляны, устраивающие для таких глупых посетителей вполне «барские» развлечения: катания, спектакли, концерты, дегустации, игры и т. п.).
Дневник 10 апреля:
«Какой большой грех я сделал, отдав детям состояние. Всем повредил, даже дочерям. Ясно вижу это теперь» (Там же. С. 38).
Дочери всегда были ближе к отцу, стараясь словом и делом разделить и облегчить его Христово исповедничество. Но и они, по мысли Толстого, «сорвались», предпочтя замужество и мирское, лукавое и суетное, «счастье». К чему их, якобы, подтолкнул семейный раздел капиталов и владений… Конечно же, не эта причина была решающей в выборе дочерей, а главное: не в воле отца тогда, в начале 1890-х, было отказать жене и детям в столь вожделенном (хотя и ощущавшемся как грех) семейном разделе. Как и в случае с переездом 1881 года в Москву, Толстому пришлось даже проявить в том деле свою инициативу, но - только мнимо добровольную, на деле же - вынужденную.
Ещё, из записей на 12 апреля:
«Не обедал. Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут 15 человек блины, человек 5, 6, семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жраньё. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали. Да, тяжела, мучительна нужда и зависть, и зло на богатых, но не знаю не мучительней ли стыд моей жизни» (Там же. С. 37).
Вероятно, лицезрение семейного жранья рядом с нищетой и подневольным трудом вызвало в Льве Николаевиче потребность обличения, встретившего отпор жены. Осторожная запись в Дневнике следующего дня, 13 апреля - вероятное эхо грома прошедшей накануне семейной грозы:
«Проснулся в 5 и всё думал, как вытти, что сделать? И не знаю. Писать думал. И писать гадко, оставаясь в этой жизни. Говорить с ней? Уйти? Понемногу изменять?.... Кажется, одно последнее буду и могу делать. А всё-таки тяжело. […] Помоги, помоги Тот, Кто во мне, во всём, и Кто есть, и Кого я молю и люблю. Да, люблю. Сейчас плачу, любя. Очень» (Там же).
Как видим, в христианском сознании Толстого торжествовала, до самой роковой ночи октября 1910-го, установка ещё начала 1880-х гг.: не оставлять семьи и отвечать на зло в речах, в поведении жены - любовным воздействием на Божественное, светло-разумное в ней.
Кроме сложных семейных отношений, по сведениям Дневника, Толстому досаждали ежедневные просители: люди, полностью чуждые христианского понимания жизни и оттого полагавшие Толстого не исповедником Истины Бога и Христа, а «размякшим» от религии богатым буржуазным благотворителем. Пользуясь известным непротивлением Толстого, попрошайки не просто ловили его на прогулках, а часто дерзко, грубо, настойчиво, с матом и угрозами вымогали у него подачку: как, например, мужик, шедший за ним на прогулке 16 апреля и ругавший за отказ дать 5 копеек (Там же. С. 39). Особо омерзительна была эпистолярная ситуация, когда в некоторые дни Толстой получал от «соотечественников» и читал подряд то грубую ругань, «обличения» и пожелания гибели, то, следом - снова слезливое (и часто очевидно лживое) блеяние очередного попрошайки в овечьей шкурке... а следом, в третьем письме, третьего адресата - опять ругань, пожелание смерти и проклятия. Такова была и есть мерзкая СУЩНОСТЬ «народной» России - чудовищно контрастировавшая с благодушными толстовскими идеализа-циями абстрактного «народа»!
И от этой мерзости, от этого контраста с идеалами хотелось и БЫЛО, КУДА сбежать. Впереди маячил уже близкий по здоровью и по возрасту Уход - из известных нам условий бытия…
Finale dell'introduzione
ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ ЗДЕСЬ: https://proza.ru/2020/11/08/1404
КОМУ ПОНРАВИТСЯ - благодарность (угощение) автору (мне):
1) В Яндекс-Кошелёк:
https://yoomoney.ru/to/410015015181049
или 2) На карту Сбер-Банка №:
639002669014536705
____________