Мой ответ Михаилу Назарову (часть вторая)
Вторая часть моего ответа Михалу Викторовичу Назарову на его комментарий к моим словам. Начало тут.
Михаил Викторович пишет: «Повторю главную причину отказа таких, как я, объединиться с РПЦ МП. Это неприятие советского явно еретического богословия, учащего, что всякая власть богоугодна и ей православные обязаны служить не «из страха, а по совести». Даже радости богоборческой власти требовалось разделять как свои, а несогласных церковные власти подвергали прещениям как "контрреволюционеров", государственные власти карали их как "политических преступников". И церковное руководство, поставленное коммунистами, это оправдывало, публично опровергая антирелигиозные репрессии в СССР. Вот в чем суть т.н. "сергианства", а не в том, что духовенство под страхом смерти было вынуждено служить богоборцам-предтечам антихриста даже в гонениях на Церковь». Это очень серьёзно. Для того, чтобы прокомментировать этот момент, потребуется более-менее пространный экскурс в историю Церкви.
Я должен сказать, что моих знаний по истории Православия недостаточно для того, чтобы сказать, когда же началось то самое «сергианство», по поводу которого до сих пор ведутся столь жаркие споры. Ведь уже апостол Павел не боролся против римской власти, и по сути призывал других этого не делать. Все помнят цитату из 13-й главы послания к Римлянам про то, что "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению" и далее по тексту. Также и Деяния святых апостолов, написанные учеником Павла апостолом Лукой, возвеличивающие апостола Павла, тоже пытаются «понравиться» римским властям. По крайней мере, ничего прямо против власти там не написано. Главными врагами христианства там показаны иудеи, а из язычников - скорее жрецы и подзуживаемая ими толпа, а не государственные власти. Преемниками апостола Павла в этом качестве были отцы-апологеты, которые написали множество апологетических сочинений, суть которых заключалась в том, что христиане не против государства, а лишь против своего участия в языческом культе. Далее спокойные для христиан времена перемежались с волнами гонений, что в целом не мешало количественному росту христианства. А затем настали времена императора Константина, и христианство из преследуемого исповедания стало пока ещё не государственным, но уже покровительствуемым. Фессалоникийский эдикт 380 года фактически объявил не-никейское исполнение веры вне закона. А окончательно православие стало частью государственной машины уже благодаря законодательной деятельности Юстиниана I (527-565).
И это, надо заметить, при внешней стабильности церковной жизни в пределах империи, привело к упадку православия вне её. Дело в том, что Римская империя считала своего императора главой всего мира, то есть «вселенной», по-гречески ойкумены (οἰκουμένη), а тех, кто этого не признаёт, - глупцами, а само положение, при котором власть императора ограничена географически, - временной. Не знаю с какого времени, но Церковь стала играть по этим правилам. Так что христианизация империи стала восприниматься в том качестве, что христианизация всего мира (экумены) уже произошла, а значит, не нужно трудиться, посылая миссионеров в разные концы света. Крещение Моравии, Сербии, Болгарии и Руси отнюдь не было заслугой византийских миссионеров. Если точнее, что в какой-то степени было, но миссионеры из Византии в эти земли прибывали уже по приглашению принявших крещение местных светских властей, а не из собственного горячего стремления проповедать христианство там, где его никогда не было. То же крещение князя Владимира, точнее неясность по поводу его места и времени, а также полное молчание по греческих источников по этому поводу, свидетельствует что князь Владимир крестился не так, как этого желали бы греки. Версия крещения в Херсонесе является прогреческой, а потому не обладает несомненной достоверностью. Проще говоря, Владимир изначально стремился к независимости от Византии, в то время как греки считали крещение актом подчинения собственной власти не только в церковном, но и в гражданском отношении.
К чему я всё это пишу? А к тому, что уже в X веке православие на Русь пришло уже во вполне «сергианском» виде. То есть по воле властей, находящемся в сильной зависимости от неё. Слабеющая Византия ещё могла влиять на митрополита Руси в том плане, чтобы мог отстаивать интересы церковной верхушки, а не того или иного князя, но сам принцип того, что православная церковь - это только часть общества под руководством монарха, креп от века к веку. В начале XV века великому князю Московскому Василию Дмитриевичу приходилось выслушивать такие уроки византийской теократической теории от Константинопольского патриарха Антония IV: «Святой царь занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие поместные князья и государи. Цари вначале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы; они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные законы о правых догматах и благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей. И если по Божию попущению язычники окружили владения и земли Царя, всё же до настоящего дня царь получает то же самое поставление от царства, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царём и самодержцем ромеев, то есть всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей... Невозможно христианам иметь церковь, но не иметь царя. Ибо Царство и Церковь находятся в тесном союзе и невозможно отделить их друг от друга»!
С окончательным падением Византийской империи в 1453 году, а на самом деле много раньше этой даты, данная модель мало изменилась. Православные продолжали понимать себя как неотъемлемую часть новой, уже исламской империи. Те функции, которые уже не мог на себя брать инославный император (султан), взял на себя Константинопольский патриарх. Но тут-то впервые и появилось то, что в XX веке стало именоваться «сергианством», то есть полная и безусловная лояльность той власти, которая отнюдь не заинтересована в процветании православной церкви. Церковь гарантировала новой власти свою полную лояльность, а власть полностью запретила любую миссионерскую деятельность, храмы должны были выглядеть c наружи очень скромно и располагаться в низинах, чтобы ни в коей мере затмевать величия мечетей. Переходивших в ислам одаривали, а перешедших из ислама в христианство казнили без всякой пощады. Христианам было запрещено занимать государственные должности. Со временем, христианам запретили даже ездить верхом в присутствии мусульманина. Любого христианского мальчика могли в любой момент забрать в янычары. Одним словом, свободой совести там и не пахло, но от церковной иерархии в адрес такой власти не раздавались никаких слов, кроме самых восторженных. Особенно туго было в этот период Александрийской и Антиохийской церквам. И от века к веку положение христиан только ухудшалось.
Так про некогда блистательный Александрийский Патриархат можно прочитать следующее: «За весь период VII-XV вв. известно немногим более 10 имен епархиальных архиереев. В источниках IX-XII вв. упоминаются кафедры Бабальюн, Фивы, Эль-Фарама, Танис, Дамиетта, Фустат и др. После того как Фатимиды на месте Фустата построили свою новую столицу - Каир, туда была перенесена из Александрии резиденция Патриарха (приблизительно в XI в.). Число епархий все время сокращалось: в XI в. их осталось 3, в XIV в.- не более 2, в XV в.- не более одной; потом исчезли все, кроме Патриаршего престола. Поставление Александрийских Патриархов стали совершать соседние Вост. Патриархи за пределами Египта. <...> Во всем правосл. Патриархате в XVI - нач. XIX в. было 8 храмов - в Каире, Александрии, Розетте и Дамиетте - и 2 мон-ря, св. Саввы в Александрии и вмч. Георгия в Каире, где размещалась резиденция Патриарха. Духовенство было немногочисленно и, как правило, малограмотно». В Антиохийском патриархате при мамлюках дела обстояли не лучше: «XIV-XV вв.- самые «темные века» в истории Антиохийского Патриархата, характеризующиеся общим упадком, в частности угасанием летописной традиции ближневост[очных] христиан, вследствие чего крайне мало известно о церковной истории сир[ийских] мелькитов. Не сохранилось почти никаких сведений о Патриархах 1-й пол. XIV в.; имена и деяния первоиерархов 2-й пол. XIV в. известны гл. обр. не из местных, а из визант. источников, упоминавших об участии сир. архиереев в исихастских спорах и различных Соборах, проводившихся в К[онстантино]поле в то время. После почти вековых скитаний по разным городам Антиохийские Патриархи с сер. XIV в. избрали своей постоянной резиденцией Дамаск, крупнейший экономический и культурный центр Сирии, к-рый до наст. времени остается местом пребывания Антиохийских первосвятителей." При османах сирийским христианам стало легче, но всё же: «В Сирии Церковь облагалась множеством незаконных поборов, для скорейшей уплаты к-рых турки иной раз подвергали тюремному заключению даже митрополитов или Патриархов. Особенно страдали христиане в периоды политической нестабильности в империи, во время междоусобиц местных пашей, столкновений янычарских группировок, бедуинских набегов и городских бунтов. Наиболее тяжелыми для Ближ. Востока были 30-е гг. XVII в., когда османские войска подавляли восстание ливан[ского] эмира Фахр ад-Дина II, и 70-е гг. XVIII в.: русско-тур. война (1768-1774), восстание аккского шейха Дагира, походы в Сирию мятежных егип. мамлюков (1771-1773), совпавшие с внутрисир. смутами. Противоборствующие армии жгли и грабили христ. селения, а военные расходы губернаторы перекладывали на плечи иноверцев».
Весьма примечательно, что до XIX века порабощённые православные народы отнюдь не пытались поднять восстание против исламских властителей. Первое крупное восстание вспыхнуло лишь в 1821 году, но оно было следствием уже секуляризации церковного сознания, а не отказа от «сергианства» в церковном сознании. Восстание было подготовлено тайным полумасонским обществом «Филики Этерия». Весьма примечательно и то, что Константинопольский патриарх Григорий V отлучил от Церкви восставших, что, однако, не спасло его от повешения. Нельзя не упомянуть и того, что Русская Церковь со времён Флорентийской унии до времён царя Алексея Михайловича относилась к этой «игре в поддавки» по отношению к мусульманским властям с большим подозрением, рассматривая себя как де-факто единственную в полной мере сохранившую чистоту православной веры Церковь. Совместная попытка царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, выторговавшего себе титул «великого государя» и пытавшегося превзойти даже царя в пышности, радикально изменить отношение к грекам, попутно оплевав предыдущую двухвековую церковную традицию независимого ни от кого существования, обернулось расколом, а затем и надрывом в церковно-государственных отношениях. Уже Петр I потерял к грекам интерес, и полноценные отношения с православным востоком возобновились только при Николае I.
Что касается реформ Петра I, то они в первую очередь изменили отношение государства к Церкви, в то время как Церковь, как и раньше, лишь послушно играла по тем правилам, которые ей вменила светская власть. Церковь нимало не протестовала против упразднения патриаршества. Не было никаких явных протестов против «архиерейских процессов» при Анне Иоанновне. Проглотила наша Церковь и «секуляризацию» 1764 года, то есть полное лишение земель и перевод на скупой государственный паёк с упразднением большинства монастырей. Церковь послушно лишила сана митрополита Арсения (Мацеевича), единственного архиерея, который пытался этому даже не сопротивляться, а просто откыто возражать. Церковь в лице своей иерархии отнюдь не возразила ни против расцвета крепостного права при Екатерине II, ни против расцвета масонства при Александре I. Правда был архимандрит Иннокентий (Смирнов), который попытался даже не как либо явно возразить на это, а просто пропустил в печать антимасонское сочинение. Но его за это послали из Петербурга куда подальше, правда в всё же архиерейском сане: сначала хотели в Оренбург, но ограничились Пензой. Вообще же весь синодальный период можно охарактеризовать как проявление отчётливой политики Российской империи, направленной на секуляризацию всей общественной жизни. Неслучайно в случае конфликта епископа и губернатора, власть в Петербурге почти всегда вставала на сторону губернатора. А сыновья священников, даже пошедшие на светские должности, всё равно воспринимались иными социальными группами, особенно дворянством, вне зависимости от политических взглядов как выскочки, существа низшего порядка, несущие угрозу культуре и государственному строю, покоящимся на европейских образцах!
Представители духовенства при этом хоть могли писать в Петербург просьбы и жалобы, но никогда не решались на какое-либо открытое неповиновение. Забастовок священников дореволюционная история не знала. А между тем духовенство, с конца XVIII века оформленное в замкнутое сословие, отдалившись и от народа, так и не приблизившись к дворянству. В своё время, когда будущий святитель Игнатий (Брянчанинов) решил оставить службу и стать монахом, это было воспринято в «высшем обществе» как скандал. Такое отделённое от народа, замкнутое само на себя, но принуждённое во всём следовать интересам государства духовенство закономерно теряло авторитет в глазах не только дворянства и интеллигенции, но даже и народа. XIX век характерен значительным ростом сектантства, а к концу XIX века духовная служба потеряла авторитет даже в глазах отпрысков самого духовного сословия. «Первая русская революция» 1905-1907 годов стала роковой чертой и для Церкви: родившиеся в самой церковной среде с подачи славянофилов требования преобразований в церковной жизни с конечной целью освобождения от навязчивой опеки государства в эти годы переросли в разочарование значительной части учащейся в семинариях молодёжи в Церкви как таковой и уход её в революцию. Нам сейчас трудно представить, какие страсти тогда кипели вокруг Церкви и в ней самой, но пристальное внимание бурно развившейся тогда прессы ко всему этому явно не добавляло Церкви симпатизантов.
В таком виде Церковь дожила до 1917 года, когда при Временном правительстве наконец смогла через созыв Поместного собора приступить к вдумчивому решению своих собственных проблем. В целом, собор предполагал такую модель взаимодействия Церкви и государства, которую можно охарактеризовать как «свободная Церковь в свободной стране». Но этому по известным причинам не суждено было сбыться. Собственно, революция ещё весной 1917 года вторгалась в церковную жизнь: прихожане начали явочным порядком захватывать власть в приходах, отстраняя от управления священников и даже вовсе изгоняя их, если они не нравились прихожанам. Пресса, скинувшая оковы царской цензуры, не щадила Церковь. Приход к власти большевиков и вовсе радикальным образом ухудшил условия существования Церкви. Здесь надо заметить, что Церковь, веками привыкшая существовать в качестве составной части государства, не была морально готова не только к гонениям, не только к попыткам её уничтожить, но даже и просто к отделению от государства, официально произошедшему 20 января (2 февраля) 1918 года. Церковное руководство во главе с патриархом Тихоном этого декрета поначалу вовсе не признало и в течение всего 1918 года пыталось отстоять свои права. Но по мере укрепления власти большевиков политика изменилась: сам патриарх Тихон уже с конца 1918 - начала 1919 года стал пытаться с большевиками договориться, о чём, как правило, не упоминается в работах публицистического характера.
Но большевикам не нужен был патриарх Тихон ни в каком виде, даже «кающийся», хотя «покаянных» заявлений от него они добивались всё время. Им нужны были карманные, абсолютно управляемые церковные лидеры, которые были готовы исполнить любое требование властей вне зависимости от степени его безнравственности и разрушительности для Церкви. Таких лидеров советские власти нашли в лице так называемых «обновленцев». Вообще, говоря об обновленчестве как таковом, нужно сразу отметить, что там всё было лживо, начиная уже с самого названия. Хотя появившиеся в мае 1922 года обновленческие лидеры и заявили о необходимости широких реформ в Церкви, но вся эта активность очень быстро свелась лишь к тотальному доносительству, женатому епископату, второ- и третьебрачному духовенству, а также попыткам полностью подчинить себе мирян в приходах после того, как они взяли власть весной 1917 года. Но по меньшей мере в двух вопросах обновленцы не просто не были реформаторами, а оказались глубоко реакционны: вопрос отношения к власти и приходской вопрос. Как можно понять, в вопросе о власти обновленцы вернулись к модели встраивания в отнюдь не христианское государство, причём в его наихудшем виде, как, например, при мамлюках. В отношении прихожан обновленцы воскрешали систему синодального периода, выстроенную исключительно «сверху вниз» и исключающую какую-либо власть прихожан в Церкви даже на уровне прихода. Что касается литургических реформ, до даже там где до них дошло дело, они в итоге были свёрнуты.
Неудивительно, что изолгавшиеся обновленцы были презираемы советской властью (а она не переставала напоминать, что коммунизм несовместим ни с какой религией), прихожанами, которых они лишили всякой власти и всякого голоса, и тихоновским («староцерковным») духовенством, на которое они усиленно «стучали». Но именно такая модель, несмотря на свою очевидную лживость и противоестественность, оказалась весьма жизнеспособной в условиях советской действительности, так как советская власть никакого несогласия, даже молчаливо выраженного, с собой не допускала. И не менее важно, что эта же система была совершенно традиционной и абсолютно привычной для Церкви. Ещё раз повторю слова патриарха Антония: «Царство и Церковь находятся в тесном союзе, и невозможно отделить их друг от друга». Именно поэтому, когда митрополит Сергий (Страгородский) воспринял в 1927 году эту модель отношений с государством, за ним всё равно пошло большинство клириков и паствы, хотя все понимали (выражаясь словами патриарха Алексия II), что «неправда замешана в его Декларации». И упомянутое Михаилом Викторовичем публичное опровержение антирелигиозных репрессий - это ни что иное, как трансляция позиции советских властей. Ещё раз подчеркну: обновленцы и митрополит Сергий были традиционалистами в области отношений с государством, а те, кого обозвали «правой оппозицией», - новаторами. Последние добивались уж если не внешней, то хотя бы внутренней свободы от необходимости петь и плясать под ленинско-сталинскую дудку. «Оставьте нам наше святое бесправие», - говорил следователю протоиерей Феодор Андреев, убеждавшему его принять «Декларацию», обещая за это обеспечить правовое положение. Таких слов было очень трудно ожидать от духовенства «господствующей Церкви» в синодальный период.
Я написал очень много, и всё ради того, чтобы разъяснить свою позицию по поводу статуса «сергианства» как ереси. Тут вот в чём дело: можно и даже нужно обличать политику митрополита Сергия как несомненно вредную для Церкви и противоречащую духу Евангелия. Но ересь ли это? Если да, то все мы презренные еретики, низведшие Царство Небесное лишь до роли государственного ведомства с особым статусом, начиная если не со времён императора Феодосия I, то по меньшей Юстиниана I. Да, при митрополите/патриархе Сергие (Страгородском) и при его преемнике патриархе Алексие (Симанском) эта политика достигла максимума своей отвратительности и противоестественности. Но она никоим образом не была изобретена самим митрополитом Сергием. Вся его вина в том, что он оказался полным традиционалистом в этом плане. Он прекрасно знал каноны и церковную историю, даже в Афинах три года прослужил и, тем самым, мог видеть и знать, как и чем живут православные греки. И таким же традиционалистом (и заодно поклонником советской системы) оказался и патриарх Кирилл. И, боюсь, такими же традиционалистами являются лидеры «осколков» РПЦЗ, интуитивно, а то и прямо, ищущих себе сюзерена. И, как я уже говорил ранее, нередко успешно находящих таковых в лице представителей мирового либерального глобализма.
Третья часть: про митрополита Сергия, «катакомбников», примирение с Московским патриархатом и теми, кто с этим не согласился.
Михаил Викторович пишет: «Повторю главную причину отказа таких, как я, объединиться с РПЦ МП. Это неприятие советского явно еретического богословия, учащего, что всякая власть богоугодна и ей православные обязаны служить не «из страха, а по совести». Даже радости богоборческой власти требовалось разделять как свои, а несогласных церковные власти подвергали прещениям как "контрреволюционеров", государственные власти карали их как "политических преступников". И церковное руководство, поставленное коммунистами, это оправдывало, публично опровергая антирелигиозные репрессии в СССР. Вот в чем суть т.н. "сергианства", а не в том, что духовенство под страхом смерти было вынуждено служить богоборцам-предтечам антихриста даже в гонениях на Церковь». Это очень серьёзно. Для того, чтобы прокомментировать этот момент, потребуется более-менее пространный экскурс в историю Церкви.
Я должен сказать, что моих знаний по истории Православия недостаточно для того, чтобы сказать, когда же началось то самое «сергианство», по поводу которого до сих пор ведутся столь жаркие споры. Ведь уже апостол Павел не боролся против римской власти, и по сути призывал других этого не делать. Все помнят цитату из 13-й главы послания к Римлянам про то, что "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению" и далее по тексту. Также и Деяния святых апостолов, написанные учеником Павла апостолом Лукой, возвеличивающие апостола Павла, тоже пытаются «понравиться» римским властям. По крайней мере, ничего прямо против власти там не написано. Главными врагами христианства там показаны иудеи, а из язычников - скорее жрецы и подзуживаемая ими толпа, а не государственные власти. Преемниками апостола Павла в этом качестве были отцы-апологеты, которые написали множество апологетических сочинений, суть которых заключалась в том, что христиане не против государства, а лишь против своего участия в языческом культе. Далее спокойные для христиан времена перемежались с волнами гонений, что в целом не мешало количественному росту христианства. А затем настали времена императора Константина, и христианство из преследуемого исповедания стало пока ещё не государственным, но уже покровительствуемым. Фессалоникийский эдикт 380 года фактически объявил не-никейское исполнение веры вне закона. А окончательно православие стало частью государственной машины уже благодаря законодательной деятельности Юстиниана I (527-565).
И это, надо заметить, при внешней стабильности церковной жизни в пределах империи, привело к упадку православия вне её. Дело в том, что Римская империя считала своего императора главой всего мира, то есть «вселенной», по-гречески ойкумены (οἰκουμένη), а тех, кто этого не признаёт, - глупцами, а само положение, при котором власть императора ограничена географически, - временной. Не знаю с какого времени, но Церковь стала играть по этим правилам. Так что христианизация империи стала восприниматься в том качестве, что христианизация всего мира (экумены) уже произошла, а значит, не нужно трудиться, посылая миссионеров в разные концы света. Крещение Моравии, Сербии, Болгарии и Руси отнюдь не было заслугой византийских миссионеров. Если точнее, что в какой-то степени было, но миссионеры из Византии в эти земли прибывали уже по приглашению принявших крещение местных светских властей, а не из собственного горячего стремления проповедать христианство там, где его никогда не было. То же крещение князя Владимира, точнее неясность по поводу его места и времени, а также полное молчание по греческих источников по этому поводу, свидетельствует что князь Владимир крестился не так, как этого желали бы греки. Версия крещения в Херсонесе является прогреческой, а потому не обладает несомненной достоверностью. Проще говоря, Владимир изначально стремился к независимости от Византии, в то время как греки считали крещение актом подчинения собственной власти не только в церковном, но и в гражданском отношении.
К чему я всё это пишу? А к тому, что уже в X веке православие на Русь пришло уже во вполне «сергианском» виде. То есть по воле властей, находящемся в сильной зависимости от неё. Слабеющая Византия ещё могла влиять на митрополита Руси в том плане, чтобы мог отстаивать интересы церковной верхушки, а не того или иного князя, но сам принцип того, что православная церковь - это только часть общества под руководством монарха, креп от века к веку. В начале XV века великому князю Московскому Василию Дмитриевичу приходилось выслушивать такие уроки византийской теократической теории от Константинопольского патриарха Антония IV: «Святой царь занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие поместные князья и государи. Цари вначале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы; они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные законы о правых догматах и благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей. И если по Божию попущению язычники окружили владения и земли Царя, всё же до настоящего дня царь получает то же самое поставление от царства, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царём и самодержцем ромеев, то есть всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей... Невозможно христианам иметь церковь, но не иметь царя. Ибо Царство и Церковь находятся в тесном союзе и невозможно отделить их друг от друга»!
С окончательным падением Византийской империи в 1453 году, а на самом деле много раньше этой даты, данная модель мало изменилась. Православные продолжали понимать себя как неотъемлемую часть новой, уже исламской империи. Те функции, которые уже не мог на себя брать инославный император (султан), взял на себя Константинопольский патриарх. Но тут-то впервые и появилось то, что в XX веке стало именоваться «сергианством», то есть полная и безусловная лояльность той власти, которая отнюдь не заинтересована в процветании православной церкви. Церковь гарантировала новой власти свою полную лояльность, а власть полностью запретила любую миссионерскую деятельность, храмы должны были выглядеть c наружи очень скромно и располагаться в низинах, чтобы ни в коей мере затмевать величия мечетей. Переходивших в ислам одаривали, а перешедших из ислама в христианство казнили без всякой пощады. Христианам было запрещено занимать государственные должности. Со временем, христианам запретили даже ездить верхом в присутствии мусульманина. Любого христианского мальчика могли в любой момент забрать в янычары. Одним словом, свободой совести там и не пахло, но от церковной иерархии в адрес такой власти не раздавались никаких слов, кроме самых восторженных. Особенно туго было в этот период Александрийской и Антиохийской церквам. И от века к веку положение христиан только ухудшалось.
Так про некогда блистательный Александрийский Патриархат можно прочитать следующее: «За весь период VII-XV вв. известно немногим более 10 имен епархиальных архиереев. В источниках IX-XII вв. упоминаются кафедры Бабальюн, Фивы, Эль-Фарама, Танис, Дамиетта, Фустат и др. После того как Фатимиды на месте Фустата построили свою новую столицу - Каир, туда была перенесена из Александрии резиденция Патриарха (приблизительно в XI в.). Число епархий все время сокращалось: в XI в. их осталось 3, в XIV в.- не более 2, в XV в.- не более одной; потом исчезли все, кроме Патриаршего престола. Поставление Александрийских Патриархов стали совершать соседние Вост. Патриархи за пределами Египта. <...> Во всем правосл. Патриархате в XVI - нач. XIX в. было 8 храмов - в Каире, Александрии, Розетте и Дамиетте - и 2 мон-ря, св. Саввы в Александрии и вмч. Георгия в Каире, где размещалась резиденция Патриарха. Духовенство было немногочисленно и, как правило, малограмотно». В Антиохийском патриархате при мамлюках дела обстояли не лучше: «XIV-XV вв.- самые «темные века» в истории Антиохийского Патриархата, характеризующиеся общим упадком, в частности угасанием летописной традиции ближневост[очных] христиан, вследствие чего крайне мало известно о церковной истории сир[ийских] мелькитов. Не сохранилось почти никаких сведений о Патриархах 1-й пол. XIV в.; имена и деяния первоиерархов 2-й пол. XIV в. известны гл. обр. не из местных, а из визант. источников, упоминавших об участии сир. архиереев в исихастских спорах и различных Соборах, проводившихся в К[онстантино]поле в то время. После почти вековых скитаний по разным городам Антиохийские Патриархи с сер. XIV в. избрали своей постоянной резиденцией Дамаск, крупнейший экономический и культурный центр Сирии, к-рый до наст. времени остается местом пребывания Антиохийских первосвятителей." При османах сирийским христианам стало легче, но всё же: «В Сирии Церковь облагалась множеством незаконных поборов, для скорейшей уплаты к-рых турки иной раз подвергали тюремному заключению даже митрополитов или Патриархов. Особенно страдали христиане в периоды политической нестабильности в империи, во время междоусобиц местных пашей, столкновений янычарских группировок, бедуинских набегов и городских бунтов. Наиболее тяжелыми для Ближ. Востока были 30-е гг. XVII в., когда османские войска подавляли восстание ливан[ского] эмира Фахр ад-Дина II, и 70-е гг. XVIII в.: русско-тур. война (1768-1774), восстание аккского шейха Дагира, походы в Сирию мятежных егип. мамлюков (1771-1773), совпавшие с внутрисир. смутами. Противоборствующие армии жгли и грабили христ. селения, а военные расходы губернаторы перекладывали на плечи иноверцев».
Весьма примечательно, что до XIX века порабощённые православные народы отнюдь не пытались поднять восстание против исламских властителей. Первое крупное восстание вспыхнуло лишь в 1821 году, но оно было следствием уже секуляризации церковного сознания, а не отказа от «сергианства» в церковном сознании. Восстание было подготовлено тайным полумасонским обществом «Филики Этерия». Весьма примечательно и то, что Константинопольский патриарх Григорий V отлучил от Церкви восставших, что, однако, не спасло его от повешения. Нельзя не упомянуть и того, что Русская Церковь со времён Флорентийской унии до времён царя Алексея Михайловича относилась к этой «игре в поддавки» по отношению к мусульманским властям с большим подозрением, рассматривая себя как де-факто единственную в полной мере сохранившую чистоту православной веры Церковь. Совместная попытка царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, выторговавшего себе титул «великого государя» и пытавшегося превзойти даже царя в пышности, радикально изменить отношение к грекам, попутно оплевав предыдущую двухвековую церковную традицию независимого ни от кого существования, обернулось расколом, а затем и надрывом в церковно-государственных отношениях. Уже Петр I потерял к грекам интерес, и полноценные отношения с православным востоком возобновились только при Николае I.
Что касается реформ Петра I, то они в первую очередь изменили отношение государства к Церкви, в то время как Церковь, как и раньше, лишь послушно играла по тем правилам, которые ей вменила светская власть. Церковь нимало не протестовала против упразднения патриаршества. Не было никаких явных протестов против «архиерейских процессов» при Анне Иоанновне. Проглотила наша Церковь и «секуляризацию» 1764 года, то есть полное лишение земель и перевод на скупой государственный паёк с упразднением большинства монастырей. Церковь послушно лишила сана митрополита Арсения (Мацеевича), единственного архиерея, который пытался этому даже не сопротивляться, а просто откыто возражать. Церковь в лице своей иерархии отнюдь не возразила ни против расцвета крепостного права при Екатерине II, ни против расцвета масонства при Александре I. Правда был архимандрит Иннокентий (Смирнов), который попытался даже не как либо явно возразить на это, а просто пропустил в печать антимасонское сочинение. Но его за это послали из Петербурга куда подальше, правда в всё же архиерейском сане: сначала хотели в Оренбург, но ограничились Пензой. Вообще же весь синодальный период можно охарактеризовать как проявление отчётливой политики Российской империи, направленной на секуляризацию всей общественной жизни. Неслучайно в случае конфликта епископа и губернатора, власть в Петербурге почти всегда вставала на сторону губернатора. А сыновья священников, даже пошедшие на светские должности, всё равно воспринимались иными социальными группами, особенно дворянством, вне зависимости от политических взглядов как выскочки, существа низшего порядка, несущие угрозу культуре и государственному строю, покоящимся на европейских образцах!
Представители духовенства при этом хоть могли писать в Петербург просьбы и жалобы, но никогда не решались на какое-либо открытое неповиновение. Забастовок священников дореволюционная история не знала. А между тем духовенство, с конца XVIII века оформленное в замкнутое сословие, отдалившись и от народа, так и не приблизившись к дворянству. В своё время, когда будущий святитель Игнатий (Брянчанинов) решил оставить службу и стать монахом, это было воспринято в «высшем обществе» как скандал. Такое отделённое от народа, замкнутое само на себя, но принуждённое во всём следовать интересам государства духовенство закономерно теряло авторитет в глазах не только дворянства и интеллигенции, но даже и народа. XIX век характерен значительным ростом сектантства, а к концу XIX века духовная служба потеряла авторитет даже в глазах отпрысков самого духовного сословия. «Первая русская революция» 1905-1907 годов стала роковой чертой и для Церкви: родившиеся в самой церковной среде с подачи славянофилов требования преобразований в церковной жизни с конечной целью освобождения от навязчивой опеки государства в эти годы переросли в разочарование значительной части учащейся в семинариях молодёжи в Церкви как таковой и уход её в революцию. Нам сейчас трудно представить, какие страсти тогда кипели вокруг Церкви и в ней самой, но пристальное внимание бурно развившейся тогда прессы ко всему этому явно не добавляло Церкви симпатизантов.
В таком виде Церковь дожила до 1917 года, когда при Временном правительстве наконец смогла через созыв Поместного собора приступить к вдумчивому решению своих собственных проблем. В целом, собор предполагал такую модель взаимодействия Церкви и государства, которую можно охарактеризовать как «свободная Церковь в свободной стране». Но этому по известным причинам не суждено было сбыться. Собственно, революция ещё весной 1917 года вторгалась в церковную жизнь: прихожане начали явочным порядком захватывать власть в приходах, отстраняя от управления священников и даже вовсе изгоняя их, если они не нравились прихожанам. Пресса, скинувшая оковы царской цензуры, не щадила Церковь. Приход к власти большевиков и вовсе радикальным образом ухудшил условия существования Церкви. Здесь надо заметить, что Церковь, веками привыкшая существовать в качестве составной части государства, не была морально готова не только к гонениям, не только к попыткам её уничтожить, но даже и просто к отделению от государства, официально произошедшему 20 января (2 февраля) 1918 года. Церковное руководство во главе с патриархом Тихоном этого декрета поначалу вовсе не признало и в течение всего 1918 года пыталось отстоять свои права. Но по мере укрепления власти большевиков политика изменилась: сам патриарх Тихон уже с конца 1918 - начала 1919 года стал пытаться с большевиками договориться, о чём, как правило, не упоминается в работах публицистического характера.
Но большевикам не нужен был патриарх Тихон ни в каком виде, даже «кающийся», хотя «покаянных» заявлений от него они добивались всё время. Им нужны были карманные, абсолютно управляемые церковные лидеры, которые были готовы исполнить любое требование властей вне зависимости от степени его безнравственности и разрушительности для Церкви. Таких лидеров советские власти нашли в лице так называемых «обновленцев». Вообще, говоря об обновленчестве как таковом, нужно сразу отметить, что там всё было лживо, начиная уже с самого названия. Хотя появившиеся в мае 1922 года обновленческие лидеры и заявили о необходимости широких реформ в Церкви, но вся эта активность очень быстро свелась лишь к тотальному доносительству, женатому епископату, второ- и третьебрачному духовенству, а также попыткам полностью подчинить себе мирян в приходах после того, как они взяли власть весной 1917 года. Но по меньшей мере в двух вопросах обновленцы не просто не были реформаторами, а оказались глубоко реакционны: вопрос отношения к власти и приходской вопрос. Как можно понять, в вопросе о власти обновленцы вернулись к модели встраивания в отнюдь не христианское государство, причём в его наихудшем виде, как, например, при мамлюках. В отношении прихожан обновленцы воскрешали систему синодального периода, выстроенную исключительно «сверху вниз» и исключающую какую-либо власть прихожан в Церкви даже на уровне прихода. Что касается литургических реформ, до даже там где до них дошло дело, они в итоге были свёрнуты.
Неудивительно, что изолгавшиеся обновленцы были презираемы советской властью (а она не переставала напоминать, что коммунизм несовместим ни с какой религией), прихожанами, которых они лишили всякой власти и всякого голоса, и тихоновским («староцерковным») духовенством, на которое они усиленно «стучали». Но именно такая модель, несмотря на свою очевидную лживость и противоестественность, оказалась весьма жизнеспособной в условиях советской действительности, так как советская власть никакого несогласия, даже молчаливо выраженного, с собой не допускала. И не менее важно, что эта же система была совершенно традиционной и абсолютно привычной для Церкви. Ещё раз повторю слова патриарха Антония: «Царство и Церковь находятся в тесном союзе, и невозможно отделить их друг от друга». Именно поэтому, когда митрополит Сергий (Страгородский) воспринял в 1927 году эту модель отношений с государством, за ним всё равно пошло большинство клириков и паствы, хотя все понимали (выражаясь словами патриарха Алексия II), что «неправда замешана в его Декларации». И упомянутое Михаилом Викторовичем публичное опровержение антирелигиозных репрессий - это ни что иное, как трансляция позиции советских властей. Ещё раз подчеркну: обновленцы и митрополит Сергий были традиционалистами в области отношений с государством, а те, кого обозвали «правой оппозицией», - новаторами. Последние добивались уж если не внешней, то хотя бы внутренней свободы от необходимости петь и плясать под ленинско-сталинскую дудку. «Оставьте нам наше святое бесправие», - говорил следователю протоиерей Феодор Андреев, убеждавшему его принять «Декларацию», обещая за это обеспечить правовое положение. Таких слов было очень трудно ожидать от духовенства «господствующей Церкви» в синодальный период.
Я написал очень много, и всё ради того, чтобы разъяснить свою позицию по поводу статуса «сергианства» как ереси. Тут вот в чём дело: можно и даже нужно обличать политику митрополита Сергия как несомненно вредную для Церкви и противоречащую духу Евангелия. Но ересь ли это? Если да, то все мы презренные еретики, низведшие Царство Небесное лишь до роли государственного ведомства с особым статусом, начиная если не со времён императора Феодосия I, то по меньшей Юстиниана I. Да, при митрополите/патриархе Сергие (Страгородском) и при его преемнике патриархе Алексие (Симанском) эта политика достигла максимума своей отвратительности и противоестественности. Но она никоим образом не была изобретена самим митрополитом Сергием. Вся его вина в том, что он оказался полным традиционалистом в этом плане. Он прекрасно знал каноны и церковную историю, даже в Афинах три года прослужил и, тем самым, мог видеть и знать, как и чем живут православные греки. И таким же традиционалистом (и заодно поклонником советской системы) оказался и патриарх Кирилл. И, боюсь, такими же традиционалистами являются лидеры «осколков» РПЦЗ, интуитивно, а то и прямо, ищущих себе сюзерена. И, как я уже говорил ранее, нередко успешно находящих таковых в лице представителей мирового либерального глобализма.
Третья часть: про митрополита Сергия, «катакомбников», примирение с Московским патриархатом и теми, кто с этим не согласился.