Про уродов и людей: "Ханана" Германа Грекова в театре "18+", Ростов
До сих пор пьеса Германа Грекова «Ханана» трактовалась как суровая бытовая драма: Антон Милочкин поставил ее в Тюменском театре драмы как историю о трудной сельской дороге к просветлению, а Дж. Джиллинджерc в Лиепайском театре скрупулезно перенес ужасы деревенской жизни в латвийскую действительность.
В ростовском театре «18+» «Ханану» поставил Юрий Муравицкий. И здесь раскрылся мрачно-философский, притчевый характер пьесы. Режиссер определяет изобретенный им стиль как «русский гиньоль».
Над сценой - светящиеся голубые буквы: «ХАНАНА», как заставка к сериалу. Пьеса, с ее мрачной кровосмесительной историей, угрюмо осмеивает мелодраматические каноны: это анти-сантабарбара, анти-Ханума. Что такое, кстати, Ханана? Это слово есть в списке действующих лиц (фамилия или прозвище семьи), но не разу не звучит в пьесе. Настойчиво горящие над сценой буквы заставляют задумываться. Хана нам? Ханаан?
Звучит гармонь (Олег Толстолуцкий), и на сцену чередой выходят герои спектакля. Они выстраиваются в ряд на авансцене и, ссутуливаясь до какого-то нечеловеческого уровня, жутковато впериваются в зал. От перебора гармошки и деревенского интерьера поначалу создается ощущение, что начнется спектакль в духе Коляды. Но нет здесь всепоглощающей жалости к маленьким людям.
Да и люди ли на сцене? Понятие гиньоля, наряду с эстетикой трэша, отсылает к кукольному театру. Юрий Муравицкий придумал для актеров гротескный антипсихологичный способ существования, воссоздающий, в частности, характерные манеры перчаточных кукол. На наших глазах актеры видоизменяются, входя на сцену: сгибается спина, деревяннеет походка, синхронно, как у Петрушки, вздымаются руки, во фразах звучит неестественная восходящая интонация, превращающая бытовой текст в ритмичный заговор. И ясно, зачем: добавь сопереживания, и история стала бы просто невыносимой.
Дополнительный уровень остранения задает «четвертая стена»: между сценой и зрительным залом растянута пленка (художник - Екатерина Щеглова). Это придаёт картинке некомфортную поначалу нечеткость, словно смотришь кино на старом телевизоре. Лиц актеров не разобрать, и воображение начинает дорисовывать их; только на поклоне ты с удивлением увидишь настоящие черты.
И потому артисты создают свои гротескные, обжигающе страшные образы главным образом пластикой и голосом. Светлана Лысенкова, играющая Наташу, мгновенно переходит от умиленного сюсюканья жертвы к низкому рычанию тирана. Ее сутулая спина, деревянно напряженные мосластые руки, вытянутый палец, белый платок создают образ иноприродного существа в человеческом обличье, ведомого самыми простыми инстинктами: покормить, любить, оберегать. Но в спектакле они оборачиваются жуткой стороной.
Греков написал текст о языческой архаике, о царстве насилия и выживания. Недаром вспоминается проклятая земля Ханаан - и в первой же сцене на столе долго лежит свиная голова. Тут нет не только Бога, но и никаких запретов: то-то Фрейд бы порадовался. Однако этот мир без комплексов, воссозданный на материале пьющей и трахающейся русской деревни, страшнее любой антиутопии.
В спектакле саркастически пересмотрен целый ряд культурных клише. Смешно и страшно развенчаны тема «блатного порядка», руссоистская мечта о естественном человеке и образ «читающего мальчика».
Александр Гайдаржи - согнувшись, выпятив нижнюю челюсть, на низком вопле - играет семейного тирана Сашу, жесткую пародию на интеллигента. Книги затягивают его, как бездна; но как только попадется «не та», - он смертным боем бьет родных и уходит в запой. Его «культурные образцы» - древнегреческие трагедии, в которых - настоящая жизнь: и насилия, и убийства, и инцест! Занеся над головой телевизор, он рычит всей семье: «Книжки читайте!» - и это один из самых сатирически острых эпизодов спектакля.
Постепенно, несмотря на исключающую сопереживание манеру существования, ты все-таки допускаешь, что перед тобой - люди. У этих хтонических кукол немало человеческих примет: мечты о лучшем будущем и жене-учительнице, картошка в футляре от баяна, новогодние домашние пельмени... Но кто же сделал из них этих страшных марионеток?
Под конец действия Саше вдруг впервые попадается Библия. Он разительно меняется, задает вопросы о добре и зле, проходит путь от ханаанея до Иова: «Мы у Него на побегушках. Вместо клоунов». Шаг из хаоса в ветхозаветный мир - сделан.
Здесь бы и присобачить какой-никакой хэппи-энд. Но мать такого Сашку не принимает: «Не родной ты какой-то». Здесь просто не умеют жить иначе: без насилия, без кровосмешения, без смертного боя. Не стоит и начинать. Хана.
Опубликовано тут.
Вера Сердечная
В ростовском театре «18+» «Ханану» поставил Юрий Муравицкий. И здесь раскрылся мрачно-философский, притчевый характер пьесы. Режиссер определяет изобретенный им стиль как «русский гиньоль».
Над сценой - светящиеся голубые буквы: «ХАНАНА», как заставка к сериалу. Пьеса, с ее мрачной кровосмесительной историей, угрюмо осмеивает мелодраматические каноны: это анти-сантабарбара, анти-Ханума. Что такое, кстати, Ханана? Это слово есть в списке действующих лиц (фамилия или прозвище семьи), но не разу не звучит в пьесе. Настойчиво горящие над сценой буквы заставляют задумываться. Хана нам? Ханаан?
Звучит гармонь (Олег Толстолуцкий), и на сцену чередой выходят герои спектакля. Они выстраиваются в ряд на авансцене и, ссутуливаясь до какого-то нечеловеческого уровня, жутковато впериваются в зал. От перебора гармошки и деревенского интерьера поначалу создается ощущение, что начнется спектакль в духе Коляды. Но нет здесь всепоглощающей жалости к маленьким людям.
Да и люди ли на сцене? Понятие гиньоля, наряду с эстетикой трэша, отсылает к кукольному театру. Юрий Муравицкий придумал для актеров гротескный антипсихологичный способ существования, воссоздающий, в частности, характерные манеры перчаточных кукол. На наших глазах актеры видоизменяются, входя на сцену: сгибается спина, деревяннеет походка, синхронно, как у Петрушки, вздымаются руки, во фразах звучит неестественная восходящая интонация, превращающая бытовой текст в ритмичный заговор. И ясно, зачем: добавь сопереживания, и история стала бы просто невыносимой.
Дополнительный уровень остранения задает «четвертая стена»: между сценой и зрительным залом растянута пленка (художник - Екатерина Щеглова). Это придаёт картинке некомфортную поначалу нечеткость, словно смотришь кино на старом телевизоре. Лиц актеров не разобрать, и воображение начинает дорисовывать их; только на поклоне ты с удивлением увидишь настоящие черты.
И потому артисты создают свои гротескные, обжигающе страшные образы главным образом пластикой и голосом. Светлана Лысенкова, играющая Наташу, мгновенно переходит от умиленного сюсюканья жертвы к низкому рычанию тирана. Ее сутулая спина, деревянно напряженные мосластые руки, вытянутый палец, белый платок создают образ иноприродного существа в человеческом обличье, ведомого самыми простыми инстинктами: покормить, любить, оберегать. Но в спектакле они оборачиваются жуткой стороной.
Греков написал текст о языческой архаике, о царстве насилия и выживания. Недаром вспоминается проклятая земля Ханаан - и в первой же сцене на столе долго лежит свиная голова. Тут нет не только Бога, но и никаких запретов: то-то Фрейд бы порадовался. Однако этот мир без комплексов, воссозданный на материале пьющей и трахающейся русской деревни, страшнее любой антиутопии.
В спектакле саркастически пересмотрен целый ряд культурных клише. Смешно и страшно развенчаны тема «блатного порядка», руссоистская мечта о естественном человеке и образ «читающего мальчика».
Александр Гайдаржи - согнувшись, выпятив нижнюю челюсть, на низком вопле - играет семейного тирана Сашу, жесткую пародию на интеллигента. Книги затягивают его, как бездна; но как только попадется «не та», - он смертным боем бьет родных и уходит в запой. Его «культурные образцы» - древнегреческие трагедии, в которых - настоящая жизнь: и насилия, и убийства, и инцест! Занеся над головой телевизор, он рычит всей семье: «Книжки читайте!» - и это один из самых сатирически острых эпизодов спектакля.
Постепенно, несмотря на исключающую сопереживание манеру существования, ты все-таки допускаешь, что перед тобой - люди. У этих хтонических кукол немало человеческих примет: мечты о лучшем будущем и жене-учительнице, картошка в футляре от баяна, новогодние домашние пельмени... Но кто же сделал из них этих страшных марионеток?
Под конец действия Саше вдруг впервые попадается Библия. Он разительно меняется, задает вопросы о добре и зле, проходит путь от ханаанея до Иова: «Мы у Него на побегушках. Вместо клоунов». Шаг из хаоса в ветхозаветный мир - сделан.
Здесь бы и присобачить какой-никакой хэппи-энд. Но мать такого Сашку не принимает: «Не родной ты какой-то». Здесь просто не умеют жить иначе: без насилия, без кровосмешения, без смертного боя. Не стоит и начинать. Хана.
Опубликовано тут.
Вера Сердечная