History vs. story: как не стать варваром
«Наш класс». Т. Слободзянек
Кемеровский областной театр драмы имени А.В.Луначарского на фестивале «Артмиграция»
Режиссер и художник Алессандра Джунтини
Актер произносит монолог жертвы/агрессора террора. И тут включается экран, где тот же артист рассказывает собственную житейскую историю, - перебивая пафос, снижая градус боли. Идет спектакль «Наш класс» Кемеровского областного театра в постановке Алессандры Джунтини по пьесе Тадеуша Слободзянека.
Эта пьеса, удостоенная национальной литературной премии «Ника», - своего рода ответ на легендарный спектакль Тадеуша Кантора «Мертвый класс», посвященный теме участия польского народа в Холокосте. Тема вины, актуальная для польского и вообще европейского пересмотра итогов Второй мировой, важна и для России, где раз за разом проходят читки «Нашего класса» на лабораториях.
Спектакль кемеровского театра вырос из лабораторного эскиза 2014 года, однако драматург до сих пор не дал театру разрешения на использование пьесы: Слободзянека не устраивает режиссерская трактовка. Поэтому играют «Наш класс» крайне редко, когда показы некоммерческие, как, например, на фестивале молодой режиссуры «Артмиграция». Но спектакль состоялся и живет, хотя и непростой жизнью: в частности, сейчас режиссер вставляет в спектакль некоторые ранее сокращенные сцены, чтобы вновь запросить у драматурга согласие на постановку.
Судя по тому, что одобрено Слободзянеком (спектакли «Театра на Воли», Варшава, МДТ - Театра Европы), Слободзянек видит спектакль по этой пьесе только как сюжет об истории, о том, что было в прошлом, с точными временными и пространственными координатами.
Этим путем пошла поначалу и Алессандра Джунтини с артистами кемеровского театра: погружение в историю, неизбывный трагизм реквиема. Но в процессе лабораторного штурма текста режиссер осознала, что «получалось вранье», что нельзя пытаться реалистично воссоздавать трагические события прошлого, не испытав их доподлинно. Алессандра поняла, что «нужен настоящий человек», взяла видеокамеру и попросила артистов наговорить собственные соображения на предложенные темы. Стали «ломать» то, что затягивало в историю, снижали пафос: режиссер находит невозможным заставить актрису проживать то, что «меня изнасиловали, а мне приятно».
Остраняя историю последовательного тоталитарного насилия (коммунисты - нацисты - снова коммунисты) и вступая с ней в диалог, Алессандра Джунтини высвободила трагедию из пространственных и временных рамок и соотнесла ее с современностью - сделав еще актуальнее.
В Кемерово спектакль играется в «Звездном зале», камерном пространстве-трансформере: две зрительские трибуны по обе стороны от площадки, так что зрители могут видеть лица друг друга.
Актеры ложатся на затянутый белым сукном пол: рельсы-рельсы - шпалы-шпалы; ритмичное похлопывание начинает отмерять время действия. Эта сцена отзовется в сцене массового убийства, где они упадут уже вповалку.
Повседневная одежда, простые табуреты, отказ от речевой стилизации: отсыл к лаконичному жанру читки задает тональность спектакля. На этом фоне ярче выступают неожиданные символические детали (умывание рук) и, лейтмотивом, мазки красного: алая помада шрамов и кровь, капающая со свадебных подарков, принесенных из еврейских домов, - подноса, сахарницы, подсвечника.
Пьеса, построенная как ряд монологов, предполагает определенный способ существования. Слова персонажей режиссер переслаивает короткими историями артистов: поначалу они кажутся просто вставными новеллами, но уже очень скоро встраиваются в контекст спектакля. Актеры говорят на простые темы, связанные с сюжетной линией персонажа: разлука, унижение, вера, справедливость, дети, эгоизм, насилие, любовь… И эти отрывки вступают в сложные отношения с пьесой, придают спектаклю смысловой объем, заставляя зрителя разгадывать эту связь.
На очевидном уровне вербатим противостоит миру «Нашего класса» как теплая, знакомая повседневность, подобно письмам эмигранта Абрама (Игорь Сорвилов), - по контрасту углубляя ужас геноцида.
Более того, монологи реабилитируют право актера на собственное высказывание, право быть независимой личностью, - право, отбираемое в тоталитарном обществе. Однако на более глубоком уровне вербатим имеет прямое отношение к теме пьесы: варварство, насилие в глубине каждого из нас. В контексте сюжета невинные монологи о том, как хочется быть «царем горы», о детских драках и мести оказываются саморазоблачительны, и вдруг понимаешь: одноклассники у Слободзянека поначалу тоже были обычными людьми. Тоталитаризм советского строя, а затем нацизма просто высвобождает варварство, узаконивает право на насилие, делают его нормой и обеспечивают разнарядкой: план по сдаче евреев, например.
Ступени нисхождения в моральную бездну обозначены вопросами - режиссер выделяет их хоровыми повторами: «А что я должен был сказать?»; «Разве всех спасешь?». Никто из них не герой, даже если кого-то и спас. Для драматурга принципиально важны последние уроки, выводы спустя годы (вначале режиссер сократила эту часть, но сейчас восстанавливает, в надежде на одобрение автора): никто не счастлив, кроме разве что Абрама, избежавшего страшной участи.
Драматург подробно воспроизводит предсмертный монолог Доры (Екатерина Грибанова) в подожженном овине - а режиссер усиливает его повторами; умирание лишено легкости, это страшный и мучительный бег героини по сцене, от человека к человеку, но те не выпускают ее, хватают.
На этом страшном фоне особенно лживо звучат общие места, типа «одноклассники - все равно что родственники». Класс - миниобраз социума, в котором заложены зерна антагонизма. А школьные истины поверяются жизнью слишком жестоко: так признаком приближающейся смерти для первой жертвы, Якуба Каца (Юрий Алсуфьев), становится то, что он забывает закон Архимеда. Парами, «как в школе», евреи идут в место заклания. И слабой надеждой на нравственную эволюцию становится в итоге судьба сына Менахема: он погиб в теракте, спасая одноклассницу.
Итог спектакля «заземляет» происходящее в настоящем: актеры повторяют начальные реплики, говоря от собственного лица: «Меня зовут Игорь. И больше всего я хочу пить»; «Меня зовут Ваня. И я хочу, чтобы драматург разрешил нам играть этот спектакль!». Финал логичен, он мягко выводит зрителя из страшной истории, но оставляет наедине с чувством вины и острым ощущением социальной ответственности: проблема не в конкретной истории, а в тех варварских глубинах личности, которые выводит наружу и узаконивает тоталитаризм.
На зрительском обсуждении социальный посыл спектакля вызвал самое возмущенное высказывание: «У нас здесь политический клуб или театральный фестиваль? Что насилие ужасно - это понятно! Но я не затем прихожу в театр!» Наверное, подобные реплики лучше всего говорит о силе воздействия спектакля, - даже на тех, кто его не принимает.
Опубликована в блоге "Петербургского театрального журнала"
Кемеровский областной театр драмы имени А.В.Луначарского на фестивале «Артмиграция»
Режиссер и художник Алессандра Джунтини
Актер произносит монолог жертвы/агрессора террора. И тут включается экран, где тот же артист рассказывает собственную житейскую историю, - перебивая пафос, снижая градус боли. Идет спектакль «Наш класс» Кемеровского областного театра в постановке Алессандры Джунтини по пьесе Тадеуша Слободзянека.
Эта пьеса, удостоенная национальной литературной премии «Ника», - своего рода ответ на легендарный спектакль Тадеуша Кантора «Мертвый класс», посвященный теме участия польского народа в Холокосте. Тема вины, актуальная для польского и вообще европейского пересмотра итогов Второй мировой, важна и для России, где раз за разом проходят читки «Нашего класса» на лабораториях.
Спектакль кемеровского театра вырос из лабораторного эскиза 2014 года, однако драматург до сих пор не дал театру разрешения на использование пьесы: Слободзянека не устраивает режиссерская трактовка. Поэтому играют «Наш класс» крайне редко, когда показы некоммерческие, как, например, на фестивале молодой режиссуры «Артмиграция». Но спектакль состоялся и живет, хотя и непростой жизнью: в частности, сейчас режиссер вставляет в спектакль некоторые ранее сокращенные сцены, чтобы вновь запросить у драматурга согласие на постановку.
Судя по тому, что одобрено Слободзянеком (спектакли «Театра на Воли», Варшава, МДТ - Театра Европы), Слободзянек видит спектакль по этой пьесе только как сюжет об истории, о том, что было в прошлом, с точными временными и пространственными координатами.
Этим путем пошла поначалу и Алессандра Джунтини с артистами кемеровского театра: погружение в историю, неизбывный трагизм реквиема. Но в процессе лабораторного штурма текста режиссер осознала, что «получалось вранье», что нельзя пытаться реалистично воссоздавать трагические события прошлого, не испытав их доподлинно. Алессандра поняла, что «нужен настоящий человек», взяла видеокамеру и попросила артистов наговорить собственные соображения на предложенные темы. Стали «ломать» то, что затягивало в историю, снижали пафос: режиссер находит невозможным заставить актрису проживать то, что «меня изнасиловали, а мне приятно».
Остраняя историю последовательного тоталитарного насилия (коммунисты - нацисты - снова коммунисты) и вступая с ней в диалог, Алессандра Джунтини высвободила трагедию из пространственных и временных рамок и соотнесла ее с современностью - сделав еще актуальнее.
В Кемерово спектакль играется в «Звездном зале», камерном пространстве-трансформере: две зрительские трибуны по обе стороны от площадки, так что зрители могут видеть лица друг друга.
Актеры ложатся на затянутый белым сукном пол: рельсы-рельсы - шпалы-шпалы; ритмичное похлопывание начинает отмерять время действия. Эта сцена отзовется в сцене массового убийства, где они упадут уже вповалку.
Повседневная одежда, простые табуреты, отказ от речевой стилизации: отсыл к лаконичному жанру читки задает тональность спектакля. На этом фоне ярче выступают неожиданные символические детали (умывание рук) и, лейтмотивом, мазки красного: алая помада шрамов и кровь, капающая со свадебных подарков, принесенных из еврейских домов, - подноса, сахарницы, подсвечника.
Пьеса, построенная как ряд монологов, предполагает определенный способ существования. Слова персонажей режиссер переслаивает короткими историями артистов: поначалу они кажутся просто вставными новеллами, но уже очень скоро встраиваются в контекст спектакля. Актеры говорят на простые темы, связанные с сюжетной линией персонажа: разлука, унижение, вера, справедливость, дети, эгоизм, насилие, любовь… И эти отрывки вступают в сложные отношения с пьесой, придают спектаклю смысловой объем, заставляя зрителя разгадывать эту связь.
На очевидном уровне вербатим противостоит миру «Нашего класса» как теплая, знакомая повседневность, подобно письмам эмигранта Абрама (Игорь Сорвилов), - по контрасту углубляя ужас геноцида.
Более того, монологи реабилитируют право актера на собственное высказывание, право быть независимой личностью, - право, отбираемое в тоталитарном обществе. Однако на более глубоком уровне вербатим имеет прямое отношение к теме пьесы: варварство, насилие в глубине каждого из нас. В контексте сюжета невинные монологи о том, как хочется быть «царем горы», о детских драках и мести оказываются саморазоблачительны, и вдруг понимаешь: одноклассники у Слободзянека поначалу тоже были обычными людьми. Тоталитаризм советского строя, а затем нацизма просто высвобождает варварство, узаконивает право на насилие, делают его нормой и обеспечивают разнарядкой: план по сдаче евреев, например.
Ступени нисхождения в моральную бездну обозначены вопросами - режиссер выделяет их хоровыми повторами: «А что я должен был сказать?»; «Разве всех спасешь?». Никто из них не герой, даже если кого-то и спас. Для драматурга принципиально важны последние уроки, выводы спустя годы (вначале режиссер сократила эту часть, но сейчас восстанавливает, в надежде на одобрение автора): никто не счастлив, кроме разве что Абрама, избежавшего страшной участи.
Драматург подробно воспроизводит предсмертный монолог Доры (Екатерина Грибанова) в подожженном овине - а режиссер усиливает его повторами; умирание лишено легкости, это страшный и мучительный бег героини по сцене, от человека к человеку, но те не выпускают ее, хватают.
На этом страшном фоне особенно лживо звучат общие места, типа «одноклассники - все равно что родственники». Класс - миниобраз социума, в котором заложены зерна антагонизма. А школьные истины поверяются жизнью слишком жестоко: так признаком приближающейся смерти для первой жертвы, Якуба Каца (Юрий Алсуфьев), становится то, что он забывает закон Архимеда. Парами, «как в школе», евреи идут в место заклания. И слабой надеждой на нравственную эволюцию становится в итоге судьба сына Менахема: он погиб в теракте, спасая одноклассницу.
Итог спектакля «заземляет» происходящее в настоящем: актеры повторяют начальные реплики, говоря от собственного лица: «Меня зовут Игорь. И больше всего я хочу пить»; «Меня зовут Ваня. И я хочу, чтобы драматург разрешил нам играть этот спектакль!». Финал логичен, он мягко выводит зрителя из страшной истории, но оставляет наедине с чувством вины и острым ощущением социальной ответственности: проблема не в конкретной истории, а в тех варварских глубинах личности, которые выводит наружу и узаконивает тоталитаризм.
На зрительском обсуждении социальный посыл спектакля вызвал самое возмущенное высказывание: «У нас здесь политический клуб или театральный фестиваль? Что насилие ужасно - это понятно! Но я не затем прихожу в театр!» Наверное, подобные реплики лучше всего говорит о силе воздействия спектакля, - даже на тех, кто его не принимает.
Опубликована в блоге "Петербургского театрального журнала"