"Любимовка-2015": записки ридера
В этом году не вышло у нас поехать на два важных театральных события столицы - ни на Артмиграцию, ни на Любимовку. Причины просты: график: работа и первоклашка. Ужасно тоскую по театральной жизни и даже в честь этого периодически пишу в местные издания с их потрясающей культурой комментариев (вот тут меня уже назвали "себялюбкой в юбке" и "Коровкой из Кореновки" :)))). Но вот написала и о серьезном - о конкурсе пьес "Любимовка", в которй меня пригласили ридером.
Творческий конкурс - один из самых верных методов диагностики актуальных проблем общества. И несмотря на то, что на «Любимовку», как на любой конкурс, присылают вещи и проходные, и случайные, и напыщенно-литературные, - калейдоскоп присылаемых текстов очень четко выстраивает картину того, что волнует всех нас. Только драматурги знают об этом что-то свое. И говорят об этом очень откровенно.
В этом году я впервые стала ридером «Любимовки». Прочтение примерно двух сотен пьес в очередной раз доказало: в России есть прекрасная молодая драматургия: необъезженная, свежая, написанная против всяких правил, и - талантливо.
О критериях. Заслуживающая внимания пьеса видна с первых страниц. Ее отличает, во-первых, нешаблонный язык: герои говорят не так, как в книгах, и не так, как в сериалах. Впрочем, не всегда они обязаны говорить и «как в жизни». Важно то, что в язык хорошей пьесы входишь как в незнакомый ландшафт; и чем ландшафт своеобразнее, тем больше хочется в нем остаться, изучить его законы. И пусть в пьесе, казалось бы, «ничего не происходит» или «неясные герои» - стихия языка, авторская интонация может оказаться той путеводной нитью, что проведет к финалу, нанизывая на себя и героев, и обстоятельства. Одна из пьес, которая так и не вошла в отмеченные жюри, до сих пор вспоминается мне: она была беспощадной, почти невозможной к прочтению, клинически безвыходной, но язык - ломаный, платоновский, нечеловеческий, - запомнился.
Во-вторых, хорошую пьесу отличает наличие боли. Самая хорошо сделанная пьеса не трогает, если за словами не стоит личная боль автора, которую он нашел возможным выразить именно так. Написанные «с холодным носом» пьесы безжалостно отвергались ридерами, насколько бы формально совершенны они ни были. В моей части было немало такого рода мелодрам: вроде есть и герои, и сюжет, и даже хэппи-энд - но не верится, не цепляет, неискренне.
И третье. Любая пьеса сильно проигрывает, как только становится дидактичной. Чему нас учит эта пьеса - вопрос по-прежнему актуальный, потому что редко встречаются тексты совсем уж безоценочные. Но как только оценка становится очевидной, с текстом становится скучно, и ты его закрываешь. В том числе и потому, что современный зритель/читатель по умолчанию - не намного глупее автора: это субъект-субъектные, во многом равные отношения.
О жанрах. Интересная драматургия-2015 - это, как правило, не романтическая комедия и не детская пьеса. Мне довелось читать и формально хорошо сделанные пьесы с оптимистичным концом, и детские произведения, - и это оказывалось уныло и безжизненно, натужно. Возможно, было просто мало прислано, к примеру, детских пьес, но время не способствует расцвету этих жанров, - о чем можно пожалеть, но диагноз совершенно ясен. Однако и привычные жанры могут обновляться, будучи обыграны в сатирическом ключе: так происходит в пьесе Валерия Печейкина «Боженька», которая только поначалу может показаться сказочкой о зверушках.
Зато появляются интересные пьесы о подростках / для подростков, среди которых в шорт попали юморные «Моли дохнут - мотыльки парят» Евгении Скирды и ностальгически-ироничные «Золотые лосины» Людмилы Тимошенко.
Некоторые пьесы внешне вписываются в жанр мелодрамы/драмы, но их языковое своеобразие, подлинность речевой стихии раскрывают нечто большее: поэзию, психоаналитическую правду, когда выговоренное - есть надежда! - отпустит и перестанет мучить: таковы «Лапушка» Василия Алдаева, «Синдром выученной беспомощности» Наташи Боренко, монопьеса Екатерины Гуземы «Вся права о моем отце».
Наиболее отвечающими духу времени, как показывают итоги конкурса, стали жанры антиутопии, в том числе постапокалиптической, различных видов фэнтэзи и магического реализма. Подобно тому, как рациональная схема осмысления мира вновь и вновь уступает место мифологемам массового сознания, драматурги отказываются от воспроизведения «реальности в формах самой реальности».
К примеру, «Чихуахуа» Ивана Андреева - пьеса о полицейском государстве тотального контроля, сколь бытовая, столь и нереальная, - примерно как мир планеты Кин-дза-дза: все очень узнаваемо и в то же время страшно. Пьеса о тиранически-виктимных отношениях с государством и обществом: «Сколько раз тебя бил тот шкет из соседней квартиры? Ты раз щелкнешь, он на три метра отлетит. Но ты терпишь, позволяешь ему бить себя. Тем самым ты воспитываешь в нём агрессивное быдло. Агрессия не возбраняется. Ненависть поощряется. И вот ты - ты, а не государство - стал воспитателем нового чихуахуа».
Постапокалиптическая антиутопия - жанр, подходящий для определения нескольких пьес из шорт-листа. Последняя война юга и севера корежит детское сознание в «Мишке» Михаила Соловьева: «Как может быть живым то, что должно погибнуть в конце концов? Значит мы уже мертворожденные». Цифровая реальность заменяет жизнь в пьесе Юлии Тупикиной «Джульетта выжила», играющей с Шекспиром в технологичное будущее: «Его сознание пересадили в паяльник … Корпорации «Доступное бессмертие». Так что он как бы жив. Но он теперь паяльник». Новейшая архаика «Нового света» Михаила Башкирова сталкивает разные картины мира и пробует на растяжение разные векторы христианства - векторы любви, чуда, запрета и греха.
Особую актуальность обрел, как кажется, поиск тотемов: в «Красном волке» Андрея Иванова герои-мужчины ищут в себе волчью суть, в «Блонди» Дмитрия Богославского четырех герметично закрытых героинь-сучек никак не получается отравить, в «Семенах» Артема Головнина мудрость оленя, кажется, превышает даже мудрость чукчи.
Впрочем, немало среди отмеченных и таких пьес, где торжествует «реальность в форме самой реальности». Самыми бытовыми, воспроизводящими обыденный дискурс, стали истории из жизни молодежи «Полный юнайтед» Сергея Давыдова, «Настя» Алексея Нелаева, «Набережная исцелимых» Дарьи Слюсаренко и Александра Елизарова. Особенный хронотоп современной пьесы - супермаркет («Крысы, или Тренинг для успешных людей» Сергея Бунзя; «Пойми меня правильно» Марии Полякова), реальность которого при всем правдоподобии оказывается не более логичной и разумно устроенной, чем реальность иных планет.
Среди условно реалистических текстов особенно внимание вызывают те, которые в дискурсе героев удивительно точно передают ощущение окружающего мира и вещной конечности настоящего: это и «Спички» Константина Стешика, и «Моя старость» Таи Сапуриной.
Нарастающая тревожность мира четко отражается в драматургии. В наиболее чистой форме это проявляется в плакатно-митинговых монологах «Антитеррора» Андрея Васильева, где обнажается механизм нарастающей социальной неврастении. Откликаясь на запросы времени, «Любимовка» принесла и пьесы о современной Украине; в шорт-лист попала шизофренически убедительная «Привези мне из Львова чего в Запорожье нет» Анастасии Косодий, в список отмеченных - «Свое» Натальи Блок, история о столкновении менталитетов и об огрубении мечты.
К «бытовым» примыкают гротескные пьесы, где сам быт становится безумным: «В желтом платье» Натальи Гапоновой, «Выход головой прямо через лобовое стекло» Олега Колосова, «Пустое множество» Екатерины Брезгуновой. Следование дискурсу обыденной речи в абсурдных и смешных обстоятельствах создает ощущение тотального нарушения логики не в мире пьесы, но уже в собственном жизненном мире.
Чем дальше автор отходит от определенного жанра, тем ярче в качестве формального ограничителя выступает язык пьесы, становясь уже жанрообразующим принципом. Таков фонтанирующий дискурс «Двойников» Олега Мацюпы, таков полустихотворный саморазоблачительный монолог автора-исполнителя в «Cafe Mafe» Владимира Зуева и история о высокодуховном дальнобойщике - «Невеста» Елены Шабалиной.
Но и когда авторы начинают играть в какие-то давно определенные жанры, порой выходит здорово. Виталий Ченский в пьесе «Измерение расхода кислорода в ремонтно-механическом цехе» провокационно проверяет на прочность жизнеспособность производственной литературы: ломая каноны советского жанра, он обнажает психоаналитическую суть инженерной деятельности и вскрывает экзистенциальную суть скуки, которой маялись герои классических производственных текстов.
Конечно, любой творческий конкурс, на стадии оценивания, - это и столкновение вкусов, и борьба творческих направлений, и какие-то компромиссы. Тем не менее «Любимовка» - это мощный и четко работающий механизм обнаружения новых имен и вычисления современных тенденций драмы.
Оригинал тут.