Вторая маркиза (текст) - 8
Заключительная часть воспоминаний маркизы де Лаж де Волюд. Благополучно преодолев пограничный контроль, шведское судно, которое мемуаристка называет Fulgant (красивое имя с латинским корнем, что-то вроде «Блистающий») с грузом и пассажирами выходит в море. На самом деле судно называлось Flugen - по-шведски «муха»; тоже вполне приличное имя, в английском флоте было несколько кораблей под названием Fly. Ну а дальше превратности морского плавания: скверная еда, теснота, неприятные попутчики; но это всё еще только цветочки - впереди нападение корсаров, абордаж, морское сражение и буря, после которой бедная «Муха» еле-еле добралась до суши!
Про тогдашних корсаров (по-английски они, конечно, «приватиры», но оставим «корсаров», как у мемуаристки) написано много; ничего особенно байронического в них не было, но и с пиратами их равнять не стоит - вполне законный был бизнес, поощрявшийся государством, рисковый, но в целом более или менее рентабельный. Это, конечно, был натуральный грабеж, но от душегубства корсары в конце XVIII века все-таки обычно воздерживались.
Про корабли, капитанов и кое-кого из спутников мемуаристки надо будет рассказать отдельно - там замечательные истории.
Клод-Жозеф Верне (1714-1789). Вид порта Бордо со стороны Салиньер. 1758. https://fr.m.wikipedia.org/wiki/Fichier:Vernet-port-Bordeaux.jpg
* * *
Наш капитан был швед и не знал ни слова по-французски; весь экипаж был из немцев и англо-американцев, так что господин де Жюмильяк, в совершенстве знавший оба языка, делал на этом корабле чуть ли не что угодно, для себя и для нас .
Мы отплыли с остатками сухарей, взятых на борт еще два года назад; не было ни хлеба, ни свежего мяса. Приходилось чистить щеткой сухари, в которых было полно червей, размачивать их и потом поджаривать на решетке, чтобы можно было есть. От этой скверной пищи, от нездорового воздуха в тесной каюте, где нас спало четырнадцать человек, от перенесенного возбуждения и печали у меня сделалась лихорадка. Вдобавок мне приходилось оставлять открытым окошко прямо над моей кроватью, чтобы предохранить себя от смрада всех этих людей.
Флотский сухарь 1784 года из коллекции Национального Морского Музея в Гринвиче. https://www.rmg.co.uk/collections/objects/rmgc-object-6052 Тесто делалось из муки, воды и соли, без закваски; благодаря перфорации сухари было легче разламывать перед употреблением. Моряку Королевского флота в XVIII веке полагалось 7 фунтов (3,2 кг) таких сухарей в неделю. На торговых судах основу рациона тоже составляли такие сухари; их ели, размачивая в бульоне, в котором варилась солонина - вторая важная часть рациона
Я, таким образом, лежала с воспалением и с деснами, расцарапанными в кровь сухарями, страдая от ужасных болей, когда мы повстречались с корсаром. Я, однако же, довольно быстро встала, когда услышала пушечный выстрел, приказывающий нам остановиться. Половина каюты боялась, что это французы, а другая половина - что это англичане. Когда мы вышли на палубу, господин де Жюмильяк мне сказал:
- Не показывайте слишком довольного вида, но я вам ручаюсь, что это английский корабль.
На борту этого корсара было несколько французов; их капитан велел им надевать красные колпаки и распевать на палубе патриотические песни; таким образом корсар уже много раз обманывал французские суда и захватывал их.
Мы вскоре оказались к нему достаточно близко и настолько уже были в его руках, что маскировка стала не нужна.
Корсар поднял английский флаг и выслал команду осмотреть наше судно. Несмотря на мои чувства к этим людям и на всю любезность, которую они проявили по отношению к нам, я не могу не сказать, что они с немыслимой наглостью разграбили груз. По всем законам и трактатам мы не подлежали захвату: наше судно, называвшееся Fulgant, было шведским, капитан и команда все были шведы и американцы, по коносаменту и по всем подлинным бумагам арматором был указан шведский подданный капитан Сент-Клер, а Швеция была нейтральная держава; ничто, таким образом, не могло оправдать этот захват, но груз стоил восемьсот тысяч франков, что было весьма соблазнительно. После первого обыска, посмотрев все бумаги, английский капитан все же решил, что мы не подлежим захвату.
Английский корсар и другие корабли в море (1790-е). Акварель приписывается капитану Томасу Ричбеллу. https://www.rmg.co.uk/collections/objects/rmgc-object-100692
Во время всех этих обсуждений и пока проводился обыск, я занялась написанием писем своим друзьям, чтобы поручить их капитану для передачи герцогу д'Аркуру, посланнику принцев в Лондоне.
Поскольку я ехала в Америку лишь ради того, чтобы спастись от смерти, и с надеждой сразу же вернуться в Европу, мне пришло в голову попросить корсара отвезти меня в Англию. Господин де Жюмильяк поговорил с помощником капитана, который находился у нас на борту; но я подумала потом, что окажусь одна на этом корсарском корабле, и что вдобавок я не знаю, как я тогда смогу вернуть к себе свою дочь. Я не стала дальше осуществлять этот замысел, но те переговоры, которые я вела по этому поводу с капитаном, и письма, которые я ему отдала, достаточно открыли ему причины, по которым мы бежали из своей страны и оказались бы в большой опасности, если бы корсар нас отпустил и мы бы повстречались с французскими кораблями. Все остальные пассажиры, за исключением того мошенника, имели либо долю в этом судне, либо какой-то небольшой груз; вследствие этого, помимо даже разницы во взглядах, они смотрели на нас очень недобро, имея основание подозревать в нас желание быть захваченными; но они не знали, что честные люди не способны на предательство, как бы они ни были заинтересованы - мы им это доказали.
Однако же корсар присылал все время новые команды для обыска у нас на борту, и каждый раз, когда они удалялись, не обнаружив ничего такого, что давало бы основания нас удерживать, у меня сжималось сердце, словно я опять попадала в те опасности, которых, как мне уже казалось, избежала. Наконец, нас уже собирались отпустить, поскольку все наши бумаги оказались в полном порядке, но тут экипаж корсара взбунтовался и потребовал провести еще один последний обыск, вызвать по одному к ним на борт всех пассажиров и матросов и предложить им значительную сумму, если они расскажут что-нибудь им известное, что указывало бы на принадлежность груза французам. Английский капитан сам прибыл к нам. Когда мы узнали об этом решении, господин де Жюмильяк взял на себя сказать англичанам от имени нас троих, что нас допрашивать бесполезно: мы были очень рады найти убежище на этом судне, не заботясь о том, кому принадлежит груз; кроме того, мы заверяем их, что по своему состоянию и своим взглядам мы слишком порядочные люди, чтобы о чем-то заявлять, будь то «за» или «против».
Господин де Жюмильяк так твердо держал эту речь перед капитаном, что тот оставил нас в покое. Один английский матрос-дезертир, который был на нашем судне поваром и помогал при погрузке товаров, заявил, что товары принадлежат французскому негоцианту; после мы узнали, что тот авантюрист и его жена, притворявшиеся друзьями арматора, соблазнились предложенной суммой в две тысячи луидоров и сделали такое же заявление. К нам на борт вернули всех наших пассажиров, и мы четверть часа оставались в неизвестности, что будет дальше; но когда мы увидели, что корсар спускает на воду шлюпку более внушительного размера, с командой из шестнадцати человек и призовым капитаном на борту, наш капитан, который не сводил с них глаз, побледнел, обернулся к господину де Жюмильяку и сказал ему по-немецки:
- Мы захвачены; кто-то нас выдал.
Господин де Жюмильяк, пожимая мне руку, повторил мне те же слова по-французски. Я никогда не испытывала большей радости. К стыду для своей чувствительности, я должна признать, что не была тронута крайним огорчением некоторых пассажиров, которые имели долю в грузе - это были люди, которые отправили бы нас на гильотину; они теряли только деньги, а нам это происшествие гарантировало жизнь. Я была, однако, опечалена отчаянием нашего бедного капитана; будучи иностранцем и не зная даже нашего языка, он был никак не причастен к бедам нашей страны.
Мы были захвачены корсаром «Принц Уэльский» под командованием капитана Томсона в понедельник 10 марта; абордаж был 12 марта в 10 часов вечера.
Призовой капитан, который прибыл взять под свое командование наше судно, был одноглаз и хром вследствие нескольких пулевых ранений; вдобавок, лицо его было обезображено оспой; но мне он казался просто красавцем, и я называла его всегда «мой дорогой господин Доэк». Он тоже проникся ко мне большим расположением, как и к госпоже Оже и господину де Жюмильяку, и запретил прикасаться к принадлежащим нам вещам; вследствие этого некоторые пассажиры приносили нам свои деньги и драгоценности, чтобы спрятать. На судне было одно такое место, которое невозможно было обнаружить; капитан там спрятал самые дорогие свои вещи и довольно значительный груз часов и драгоценностей. Поскольку он с самого начала путешествия очень подружился с господином де Жюмильяком, тот ему в этом помогал, и капитан позволил ему положить туда же небольшое количество денег и серебряных вещей, которые мы везли с собой. Когда англичанин заявил, что не позволит себе взять ничего из вещей тех несчастных, которые потеряли свое состояние и спасаются от смерти, наш капитан попросил нас заявить, что все содержимое тайника принадлежит нам. Таким образом, господин де Жюмильяк спас для него хотя бы это немногое.
В тот же вечер, когда нас захватили, показался французский корсар, по силе примерно равный английскому. Его появление вызвало в нас очень разные чувства. Что до меня, я впервые впала в уныние и расплакалась, как дитя. Господин де Жюмильяк быстро пришел ко мне в каюту с веселым видом и стал меня зазывать подняться наверх, чтобы посмотреть на бой, уверяя, что мне никогда больше не представится такого случая. Он посмеялся над моим страхом и сказал мне, со слов капитана Доэка, что у того есть приказ на случай, если англичанин окажется слабее, вести нас в первый же испанский порт, чтобы приз не достался противнику.
Таким образом, мы провели два часа, наблюдая с палубы за сражением двух корсаров, и хотя английский был равен французскому по силе, тот так ему сопротивлялся, что офицеры у нас на борту не могли решить, за кем преимущество. Однако эта борьба не могла долго продолжаться на равных; ветер и очень скорый ход позволили французскому кораблю уйти. Английский корабль находился между ним и нами, но мы были достаточно близко, чтобы без всякой опасности наблюдать за зрелищем боя!
Френсис Холман (1729-1790). Корабль Ост-Индской компании «Бриджуотер» успешно защищает свой груз от нападения американского приватира «Хэмпден» на пути с острова Святой Елены в Англию 8 марта 1779 года. Картина написана в том же 1779 году. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:The_East_India_Company%27s_ship_Bridgewater_successfully_defending_her_cargo_from_an_attack_by_the_American_privateer_Hampden_on_her_way_from_St._Helena_to_England_on_8th_March_1779_2012_CSK_07856_0031_022624.jpg
Когда французский корабль был вынужден обратиться в бегство, радость патриотов у нас на борту угасла, а мы сдерживали свою радость, чтобы не шокировать их.
Однако на следующий день мы испытали большое огорчение, от которого нас избавила новая страшная опасность. До того ветры были противными для плавания в Америку, и мы не знали, что решил капитан в отношении нашей участи; на следующий день мы узнали, что он решил отвести Fulgant на Монтсеррат, небольшой американский остров, принадлежащий англичанам и населенный одними лишь корсарами и бродягами; там наш хозяин, как называли на корабле английского капитана, хотел получить решение суда в отношении своего приза, и, конечно, ему бы его присудили. Наш капитан пожелал было оказать некоторое сопротивление и потребовал, чтобы нас отвели в нейтральный порт и там провели судебное разбирательство; но ему очень решительно пригрозили, что закуют его в цепи, и спор долго не продлился.
Монтсеррат вон там, рядом с Антигуа и Барбудой. https://www.britannica.com/place/Montserrat-island-West-Indies . Рядом французская Гваделупа (которую, впрочем, примерно в этот период англичане на время захватили) и другие французские колонии.
Меня приводил в отчаяние этот Монтсеррат; он мне представлялся краем света, откуда я никогда не смогу вернуться, тем более что корсар должен был сопроводить нас только до определенной широты и повернуть обратно в Англию, предоставив нам дальше добираться самим, что заставляло меня опасаться попасть вновь в руки французов.
Я тогда поручила господину де Жюмильяку поговорить с ним, чтобы он взял меня к себе на борт. Он представил мне все трудности такого положения, и я не знаю, что бы из этого вышло, если бы вечером следующего дня не случилось событие, которое чуть нас не погубило и в итоге определило нашу участь. Я думаю, что он согласился бы отвезти нас троих в Англию, несмотря на свое нежелание брать на борт женщин, когда ему всякий день могло предстоять сражение; но он проникся таким расположением к нам, что, как я думаю, мы смогли бы добиться от него этой милости. Если бы так вышло, то, вероятно, я никогда не ступила бы на землю Испании; туда никогда бы не приехал мой отец, которому была обещана адмиральская должность в российском флоте; мой муж и мой деверь, конечно, поступили бы вслед за ним на службу к императрице, и, может быть, все трое были бы живы до сих пор! Я не могу об этом думать без сердечной боли, в которой ничто не может меня утешить, особенно при мысли о том, что спустя несколько дней после этого события я, возможно, повлияла на их судьбу тем решением, которое приняла по прибытии в Ла Корунью.
Итак, на следующий день англичане преспокойно вскрывали все бумаги капитана и все письма, которые были на судне; господин де Жюмильяк служил переводчиком и не позволял им читать то, что касалось только частных лиц. Вокруг стола сидели несколько английских офицеров. Уже несколько минут дул сильный ветер, но это никого не пугало; как вдруг мы услышали ужасающий треск и испуганные крики по-английски; те, кто был в каюте, в один прыжок оказались на палубе. Царившее там смятение поймут только те, кто побывал в подобной опасности. Герен, компаньон арматора, бросился в каюту с криком:
- Мы пропали! Мы гибнем!
С просто знакомыми людьми никто не бывает особенно вежлив и мягок; в этот момент госпожа д'Оже бросилась мне на шею, уцепилась за меня и горестно воскликнула:
- Мне предсказали, что я погибну в море в тридцать три года!
Я ее резко оттолкнула; она меня потом в шутку за это упрекала. Я вырвалась у нее из рук и выскочила на палубу, чтобы попытаться спастись; я сорвала с себя нижнюю юбку и толстый шлафрок на вате, а заодно все то, что мне отдали на сохранение другие пассажиры; я это все побросала, видимо, в надежде, что так мне будет легче спастись. Я не могу сказать, что делалось у меня в голове в этот момент испуга; помню только, что господин де Жюмильяк бросился ко мне и затолкал обратно на лестницу со словами, что сейчас рубят мачту, и на палубе меня может придавить. За меньшее время, чем мне понадобилось, чтобы это продиктовать, всё - мачта, паруса, реи - обрушилось. Мы оказались отделены от корсарского корабля, который утащил с собой нашу мачту, только что срубленную, один якорь, снасти, шлюпку и изорванные в клочья паруса, цеплявшиеся за нашу балюстраду. Ни он, ни мы не управляли своим движением. Когда я сразу после этого поднялась на палубу, фонарь корсара был виден как точка вдалеке. И мы, и он вскоре стали маневрировать, чтобы сблизиться, потому что стало ясно, что наше судно повреждено и в нем сильная течь. Англичане, которые были у нас на борту, подали об этом сигнал на корсарский корабль; оттуда прислали нам на помощь две шлюпки с матросами. Ночью сам капитан прибыл, чтобы судить о нашем состоянии и ускорить работы. Всех пассажиров поставили вместе с матросами к помпам. Вот тогда я стала еще более настойчиво просить господина де Жюмильяка убедить капитана взять нас к себе на борт; тот был так занят и обеспокоен возможной потерей своего приза, что мы едва смогли добиться, чтобы он нас выслушал. Однако он заверил господина де Жюмильяка, что распорядится о перевозке госпожи д'Оже и меня на свой корабль при малейшем признаке опасности, прежде чем отзовет матросов. Кроме того, если потребуется покинуть судно, никто не погибнет - они спасут всех на своих шлюпках. После того как работы продолжались некоторое время, было рассчитано, что трех помп хватит, чтобы не дать воде прибывать опасным образом; в то же время шла работа по заделке отверстия, которое образовалось не знаю уж в какой части судна. Рассудив, что мы не сможем выдержать более двух или трех дней плавания, капитан решил, что мы вернемся обратно, чтобы зайти в первый же порт Испании или Португалии, куда принесет нас ветром. Он подозвал господина де Жюмильяка и подошел ко мне, чтобы сказать мне идти обратно в каюту. У меня была лихорадка и сильная дрожь, которая усилилась еще, я думаю, от испуга и непогоды. Когда он увидел, что я вся дрожу, сжавшись в уголке на палубе рядом с рулевым - я не хотела от него отходить, чтобы быть наготове прыгнуть в шлюпку, если мы начнем тонуть - он, как мне показалось, был очень тронут; посреди всего этого грохота, движения, команд на всех языках я увидела лицо такое спокойное и ласковое, как будто его больше ничто не заботило, кроме меня и его жалости при виде меня в таком состоянии! Он взял меня за обе руки, и пожимая их с нежностью, искренностью и уважением, поднял меня на ноги и сказал спуститься в каюту. Я слышала, как он повторял: «Upon my honour.» Господин де Жюмильяк мне объяснил, что он мне дает слово перевезти меня на борт своего корабля при первом признаке опасности, но что он меня заверяет, что пока никакой опасности нет при тех мерах, которые он принял. Поддерживая, он меня отвел в каюту, где я обнаружила госпожу д'Оже на том же месте, где я ее оставила, плачущей, положа голову на стол. Я стала ее тоже успокаивать - капитан меня вполне убедил. Здравый смысл подсказывал мне, что у него не было никакого интереса меня успокаивать, ухаживать за мной и обмануть, и что поскольку он командует людьми, которые сами такие ловкие и умелые, я должна ему поверить. Они ушли, чтобы я могла лечь. Я окликнула снова капитана и сказала ему:
- Upon my honour, Captain!
- Yes, maam, upon my honour.
Он произнес эти слова так любезно и ласково, что это меня вполне успокоило. Я улеглась. Я никогда не представляла себе корсара столь любезного; это был человек лет тридцати пяти - сорока, с приятным лицом и весьма благородной осанкой. Я потом узнала от капитана Уильямса, что он был хорошего рода и пользовался большим уважением даже на королевском флоте за свою отвагу, таланты и деликатное и благородное поведение, сильно отличающееся от поведения обычных корсаров. Капитан Уильямс и все его офицеры поздравляли нас, что мы попали к нему в руки, и сказали, что с нами так не обращались бы, если бы мы были захвачены корсарами с Джерси и Гернси, настоящими разбойниками, в отличие от этого, сына одного из самых влиятельных семейств Ливерпуля и действительно человека достойного.
Я уговаривала госпожу д'Оже ложиться, но она не хотела; ее страх был не таким деятельным, как мой, но в то же время несчастная женщина не так быстро успокоилась, как я. Она провела ночь, сидя на лавке и положа голову на стол. Что до меня, то я проспала без просыпу до семи часов следующего утра, когда меня разбудили крики «Ура!» - сначала я испугалась, приняв их за крики опасности, но это показалась земля. Господин де Жюмильяк пришел сообщить мне об этом. Еще через мгновение английский капитан пришел что-то взять в каюте и подошел к моей кабинке узнать, как я себя чувствую; мне показалось, он был рад видеть меня такой спокойной. Он мне дал знак, что отправляется на свой корабль и рекомендует мне сохранять спокойствие; он достал свои часы и показал мне на полдень со словами:
- Ла Корунья или Ферол, little Kind, но good Wind, maam.
Он пожал мне руку, давая понять, что в полдень он увидится со мной там. Я подумала тогда, что из всех, кто был на борту - матросов, пассажиров, мужчин и женщин - я, без сомнения, больше всех боялась смерти, однако же, я была единственной, кто лег спать и проспал семь часов.
Мы действительно вошли в порт Ла Корунья в пятницу 14 марта около полудня, при самой прекрасной погоде. Когда мы прибыли, к нам подошла шлюпка с корсара; трое или четверо матросов оттуда поднялись к нам, нагруженные вкусными свежими хлебами. Капитан знал, что мы были лишены такого хлеба уже пять месяцев; и хотя с того момента, как он нас повстречал, он каждый день присылал госпоже д'Оже и мне по две небольших булочки, которые по его распоряжению пекли в печи на его корабле, это был хлеб довольно посредственный по сравнению с хлебом из Ла Коруньи, лучшим в Европе после вальядолидского. Все то время, что мы были с ним в море, он нам присылал эти булочки и по две курицы, которыми мы делились с другими женщинами, и еще сухари для пассажиров и экипажа. Надо перенести такие страдания, как бедные жители Бордо, чтобы понять, какое удовольствие доставил нам стол, уставленный хлебом.
Ла Корунья. Иллюстрация из французского «Нового всеобщего иллюстрированного энциклопедического словаря» (1885-1991). https://www.oldbookillustrations.com/illustrations/a-coruna/
Мы с чрезвычайным нетерпением ждали, когда бросят якорь; мы думали, что нам только и останется, что выскочить на сушу, и как ни больна я была, я чувствовала себя достаточно бодрой и проворной для этого. Вскоре мы были окружены лодками: лодка таможни, лодка санитарных служащих, еще одна лодка, на которой прибыли офицеры из крепости. Я ни на что не смотрела; я собрала свой сверток с вещами, госпожа д'Оже тоже, и вот мы уже на палубе и просим этих господ нас забрать - но тут господин де Жюмильяк, который, как мне показалось, что-то обсуждал с одним из офицеров, подозвал меня и сказал:
- Мы еще не на суше, и нам не хотят позволить высадиться.
Я искренне полагала, что он сам не знает, что говорит.
Дорогая моя подруга, поскольку мы уже у вас, попросите у меня прощения за все глупости, всю мелочность, всю непоследовательность вашего правительства; а я заранее прошу у вас прощения за все то, что сейчас скажу о вашей Испании.
Наше негодование дошло до высшей степени, когда стало ясно, что действительно, несмотря на наше звание, наши взгляды, наши несчастья и, наконец, верные доказательства того, кто мы такие, нам не хотели позволить сойти с корабля. Я так и вижу глупое лицо этой скотины, заместителя коменданта крепости, который нам невнятно проговорил все это на скверном французском и никак не желал позволить господину де Жюмильяку пойти вместе с ним поговорить с комендантом.
- Но, мсье, - сказала я ему - вы будете в ответе перед комендантом за то, что не умеете отличить добрых французов, французов, которых преследуют за их верность Бурбонам.
Для этого чурбана это было все равно как если бы я говорила по-гречески, а когда я потом познакомилась с комендантом - это был Пачеко - вы можете судить, что о командовании у меня составилось мнение не лучше, чем о подчиненных. Надо было знать вашего первого министра, чтобы не удивляться выбору таких начальников.
Этот господин все же унес собой ноту с указанием наших имен, званий, причин бегства и т.д. и т.п. Мы составили краткий и ясный очерк, который должен был тронуть любого другого, кроме вашего Пачеко. Вы мне сообщили, что он умер; да примет Господь его душу!
Хотя он потом ко мне смягчился, я никогда не забуду, какой прием он нам оказал: к нам приходили таможенники, потом врачи, и мы все с беспокойством обсуждали между собой этот странный инцидент, из-за которого нас на неопределенное время задержали на борту: что будет с нами, что будет с кораблем, на котором мы находимся. В этот момент вошли несколько английских офицеров, которых вел за собой наш капитан Томсон. По их словам, они узнали, что на борту есть джентльмен с двумя дамами, одна из которых больна, и пожелали предложить свои услуги. Это был капитан стоявшего в порту великолепного английского фрегата Lezard и несколько его офицеров. Они задали нам множество вопросов о новостях из Франции и показались очень удрученными тем, что видят нас в этой скверной каюте, среди этого дурного общества. Капитан, сэр Уильямс, предложил своей властью отправить нас на берег, несмотря на приказания коменданта. Мы ему сказали, что пока еще ждем благоприятного ответа. Пока мы об этом разговаривали, вернулись два испанских офицера с абсолютным запрещением от коменданта пускать нас на берег. Капитан Уильямс на это им заметил, что нам невозможно оставаться на корабле, который надо чинить и на котором уже находится полсотни рабочих - но это было все равно что разговаривать с бревном.
Тогда сэр Уильямс решил сам пойти поговорить с комендантом. Мы потом узнали, что он говорил с ним несколько излишне резко. Он вернулся спустя час и сказал, что невозможно ничего втолковать этому старому рутинеру. Он предложил нам всем троим устроиться у него на корабле, а когда мы отказались, попросил позволения приехать вечером выпить с нами чаю.
В ожидании я машинально занялась тем, чтобы привести себя в чуть более опрятный вид. Гнев против испанцев не настолько меня захватил, чтобы не оставить чуть-чуть места для желания понравиться англичанам. У них были такие хорошие манеры, и они выказывали столько жалости к нашей участи!
Поскольку каюта была недостаточно просторна, чтобы мне расчесать волосы, господин де Жюмильяк, который оказывал мне эту услугу, устроил меня на палубе под растянутой, как палатка, вуалью, потому что стояла прекрасная погода и солнце светило ярко. Мои волосы волочились по земле на девять дюймов; они были тонкие и такие густые, что я могла укрыться ими, как плащом, и не было видно белого цвета моего платья. Госпожа д'Оже тоже занялась своим туалетом.
Мы снова увиделись с заместителем коменданта крепости, которому было поручено передать коменданту нашу ноту и подробные сведения о нашем положении; комендант был неумолим.
Англичане приехали провести с нами вечер; они распорядились доставить изысканный ужин для нас троих. Они хотели отвезти нас на фрегат, где капитан велел устроить небольшую каюту для меня и госпожи д'Оже в том помещении, где проводился совет. Мы от этого отказались, но согласились поехать назавтра провести день у них на корабле; пребывание в одной каюте со всеми этими пассажирами-якобинцами стесняло нас, а другой каюты на нашем корабле не было. Капитан особо отметил нам это, уговаривая перейти к нему на фрегат; он рассчитывал еще раз резко поговорить с вашим испанским комендантом, надеясь, что нам предоставят свободу поселиться на берегу. Капитан Уильямс почти не говорил по-французски, но двое из его офицеров говорили очень хорошо, а господин де Жюмильяк изъяснялся по-английски, как англичанин, и мы таким образом превосходно друг друга понимали. Они нам задавали множество вопросов о положении Франции; мы тоже много спрашивали о положении дел за ее пределами; они были поражены нашим полным незнанием того, что происходило в Вандее. Вандея их очень заботила.
Как только офицеры узнали, что я дочь адмирала, жена, невестка и племянница флотских офицеров, они стали относиться ко мне с удвоенной любезностью, расположением и предупредительностью. Все то время, что мы провели вместе в Ла Корунье, они оказывали мне такое внимание, что я в конце концов стала чувствовать себя неудобно из-за бедной госпожи д'Оже, с которой они обращались куда более небрежно - то ли потому, что она была не флотская, то ли из-за ее роста в пять футов пять дюймов и черт лица таких резких, что капитан корсара признавался господину Жюмильяку, что поначалу принял ее за дворянина, переодевшегося женщиной, чтобы бежать из Франции.
Когда офицеры фрегата ушли, мы втроем стали обдумывать нашу участь и договариваться между собой, как нам быть. Испания не хотела нас принимать; это не слишком огорчало госпожу д'Оже и господина де Жюмильяка, которые желали ехать в Англию. Но у меня были основания полагать, что мои родственники и самые дорогие друзья уже в Мадриде или готовы туда ехать, и я очень хотела, чтобы мне можно было там остаться. Я уже отправила на почту письма для вашего курьера в Мадриде и хотела дождаться ответов на них. Я была из всех в самом затруднительном положении, поскольку не знала, что стало с теми, к кому я хотела присоединиться, и опасалась принять решение, которое увело бы меня дальше от цели. Всю ночь и все следующие дни я непрестанно терзалась этими сомнениями. На следующий день капитан и его лейтенант, говоривший по-французски, сами за нами приехали; мы отправились завтракать на фрегат, остались там на обед и на весь день. Это был фрегат Lezard, один из прекраснейших во всем английском флоте.