Вторая маркиза (текст) - 7
Предыдущая часть закончилась на том, что удалось уладить все вопросы с паспортами и с местом на судне - осталось попрощаться с родными и с теми, кто помогал нашей мемуаристке все это время, и отплывать, надеясь благополучно пройти все проверки.
Сразу предупреждаю: не всё, о чем здесь рассказывает маркиза де Лаж де Волюд, так и было на самом деле. О том, в чем именно она отклонилась от правды и зачем (предположительно) она это сделала, будет отдельный комментарий. Ну и то, как она оценивает разных знакомых Терезы, тоже не истина в последней инстанции, поскольку этих дам она не любила в том числе и по политическим мотивам.
***
Я не смогла пойти к своей матери из-за охраны, которая там была поставлена. Мне предстояло отплыть через четыре или пять дней. Я хотела еще раз ее увидеть; я ей написала, что накануне отъезда пойду к госпоже де Фонтене, а на обратном пути пройду по аллеям Турни, и я умоляю ее сделать так, чтобы я могла ее увидеть через окно. С тех пор, как я находилась у госпожи Кутансо, я видела несколько раз своих детей, которых мама отправляла гулять в аллеи муниципалитета, причем малютки и служанка не знали, зачем это. Морис меня предупреждал, в котором часу они там будут, и я становилась у своего окна за занавеской, чуть-чуть ее приоткрыв - вот так я их видала в течение тех пяти месяцев, что я пряталась в здании муниципалитета. Но в этот раз перед отъездом я хотела их обнять, и я так умоляла мою мать найти мне средство повидать их в каком-нибудь надежном чужом доме, что она подумала про госпожу Сеналь, жену негоцианта, которая, как и она, жила в аллеях Турни, в большом отдельно стоящем доме, выходящем клином на театр. Это была достойная женщина, добрая мать семейства. Вот ей она передала такую настойчивую просьбу принять на насколько минут их и меня, что та пошла на эту любезность, которая, между тем, могла быть опасна для нее и для меня. Малютки не знали, что я оставалась в Бордо. Охватившая меня нежность, их удивление и радость при виде меня составляли трогательную сцену, которую моя бедная малютка Каликста не забыла, хотя ей было тогда лишь четыре с половиной года; она была даже так рассудительна и сдержанна, что когда ее сестры вернулись домой и стали говорить обо мне между собой, она им сказала: «Вы же знаете, что мама вам запретила говорить о ней».
На аллеях Турни в Бордо сначала нельзя было строить здания выше 2 этажей (по-французски это 1 этаж), чтобы не загораживать сектор обстрела из крепости Шато-Тромпетт. Но потом крепость потеряла свое значение, и в XIX веке аллеи Турни стали активно застраиваться, а к старым домам надстраивали этажи. Фото на старой открытке сделано со стороны театра; крепость находилась справа, и та сторона в XVIII веке еще не была застроена. https://bordeaux-confidentiel.fr/2021/04/06/les-allees-de-tourny-bordeaux-cetait-vraiment-mieux-avant/
Мне было смертельно больно оставлять в этой ужасной стране мою старшую дочь, которой было уже десять лет и которая была рослая для своего возраста и очень красивая. Я знала, что госпожа Сеналь должна через месяц уехать в Америку со своими пятью детьми; мне было невозможно вписать Натали в свой паспорт, и я подумала, что этой даме будет легко сделать так, чтобы ее присчитали к этой многодетной семье. Я стала ее умолять увезти мое дитя; она согласилась, и я прямо у нее написала своей матери, чтобы это устроить. Поскольку их судно направлялось, как и наше, в Нью-Йорк, мы договорились, что я буду ее ждать в этом городе. В мои планы никогда не входило остаться в Америке, и я отправлялась в этот путь лишь потому, что у меня не было другой возможности спастись из Бордо.
Таким образом, я уезжала в уверенности, что моя дочь скоро присоединится ко мне и я ее избавлю от всех опасностей такой гнусной страны, как наша. Моя мать нашла этот план очень разумным и первой стала настаивать на его исполнении.
Эта мера, продиктованная самой нежной заботой, впоследствии обошлась нам очень дорого, и стоила, может быть, счастья всей жизни. Однако же я не упрекаю себя за это, поскольку это обеспечило безопасность моей дочери.
Мы оказались в тот момент в большом затруднении: у моей матери больше не осталось денег; все, что у нас было в золоте, было замуровано, и извлечь это было невозможно из-за находящейся в доме охраны; у меня было только двадцать пять луи, которые я носила постоянно при себе в поясе с пряжкой и бриллиантовым наконечником. К счастью, моя мать придумала послать к одному из наших старинных друзей, господину Брукану, который сам был в большой опасности, хотя он все время оставался во Франции и даже состоял на службе при всех режимах. Он в глубине души был большим роялистом. Нельзя было рисковать обо всем этом писать. Моя мать отправила Розали, которая была ему хорошо известна, чтобы на словах объяснить ему мое положение. Он ей ответил, что с ним то же самое; что у него много денег спрятано в Бордо, которые он не может забрать. Он добавил:
- Хотя то, что у меня осталось, может мне очень пригодиться в этих обстоятельствах, все же возьмите все, что необходимо госпоже де Лаж, чтобы уехать; я бы себя потом всю жизнь упрекал, если бы мог помочь ее отъезду и не сделал бы этого.
Он считал, что я уехала уже давно, и был удивлен, узнав, что я все еще в Бордо. Я уверена, что если бы он захотел пожертвовать половиной своего состояния, он мог бы раздобыть паспорт для себя; но он не смог бы увезти остальное, и я думаю, что он поступил подобно многим другим, которые предпочли подвергнуть опасности свою жизнь, чтобы сохранить то, что им принадлежало. Я была так далека от этого чувства; я так стремилась обрести хоть малейший чердак в другой стране с единственной возможностью жить своим трудом и вновь увидеть дорогих мне людей, что не представляла себе, как можно придавать хоть какую-то цену богатству по сравнению с жизнью.
Накануне моего отъезда, когда все было устроено, я пошла повидаться с госпожой де Фонтене.
Это был тот день, когда я видела через окно мою мать; она могла только подавать мне знаки. Как мне показалось, она много плакала… У меня подкосились ноги… Я видела, что она машет мне платком… Я простерла к ней руки… Вновь я ее увидела лишь семь лет спустя!
Когда я была у госпожи де Фонтене, она меня спросила, посоветую ли я ей выходить замуж за Тальена. Я думаю, что дала ей наилучший возможный ответ в том положении, в котором мы находились по отношению друг к другу: я взяла тот же откровенный тон, что и она, и сказала ей:
- Разве не правда, что вас нынешнее положение не стесняет? Думаете ли вы, что вы будете более законно состоять в браке, если сходите оформить акт в муниципалитет? Поверьте мне, вы только добавите к той жизни, которую вы ведете, еще и публичный скандал, и поставите себя в зависимость от человека, которого вы не уважаете. Я знаю, что вы развелись, и что об этом говорилось; но в конце концов, есть еще средство вернуться назад и обставить ваш развод необходимостью сохранить ваше имущество: покиньте Францию, воссоединитесь с вашим мужем; вы говорите, что он вас любит и будет только рад. Вы боитесь сурового осуждения со стороны эмигрантов? Все те, кого вы спасли, образуют для вас, как мне кажется, довольно приятное и утешительное общество. Я думаю, что не могу лучше высказать свою благодарность за услугу, которую вы мне оказали, чем умоляя вас не вступать в брак, столь позорящий вас; подумайте о том, что этот человек голосовал за смерть короля; что он совершил все мыслимые преступления; что его обвиняют в том, что он был одним из устроителей резни 2 и 3 сентября. Вы, такая добрая, можете ли вы думать об этом без страха? Вдобавок, вы же его не любите, это невозможно, вами двигало желание быть способной кому-то помочь; все, что произошло до сих пор, может быть прикрыто этим оправданием, и все те, у кого есть обязательства перед вами, объединятся, чтобы вас поддержать. Так что я полагаю, что у вас пока еще есть выбор, какой будет ваша будущая жизнь. Если же вы когда-либо будете носить фамилию Тальен, вы погибли; возврата больше не будет.
Я начала ее упрашивать воспользоваться имеющейся у нее возможностью и уехать вместе со мной, представляя ей опасности, которым она подвергается в Бордо именно из-за того добра, которое она сделала; я говорила, что народный представитель Изабо и комитет по надзору, который только что выпустили из-под ареста, никогда ей не простят.
Она меня выслушала внимательно и в некотором роде растроганно и сказала мне, что хотела бы, чтобы ей не приходилось знавать прежде иных людей, кроме подобных мне; но что ее то возмущала притворная добродетель семейства ее мужа, то увлекали за собой разные негодяи. Она стала тогда со мной говорить о дамах д’Эгийон, де Ламет и де Брольи, о госпоже де Сталь и госпоже де Валанс, о всех их оргиях и отвратительных уловках, которые они употребляли, чтобы ее погубить и вовлечь в поведение того же рода, что и у них.
Я с легкостью ей поверила: я сама знала лживость и недостойное поведение этих женщин, а в особенности госпожи де Валанс, дочери госпожи де Жанлис, и госпожи де Сталь, дочери господина Неккера.
Она мне призналась, что с Тальеном ее связывала вовсе не страсть, а своего рода соображения чести и долга, поскольку это она стала причиной опасностей, которым он подвергался.
Я убеждена, что она говорила со мной откровенно; прежде всего потому, что в ней была энергия и отвага, и ей нравилось, когда представлялся случай их показать, а еще потому, что в ней было больше сердечной доброты, чем рассудка; а что она не питала никакой привязанности к Тальену, я уже писала о доказательстве этого.
Порой она давала себя увлечь тем, что я ей говорила, а мгновением позже повторяла: «Нет, я его не покину.»
Она мне сказала, что рассчитывает вскоре поехать в Париж, и если Тальен возьмет верх над своими врагами и будет располагать властью, я могу полностью рассчитывать на нее для себя и своих друзей. Она потребовала, чтобы я дала ей прядь своих волос; они тогда были, может быть, единственные в своем роде по длине и красоте, поскольку имели в длину более полутора саженей [в оригинале aune, около 120 см - прим.перев.]. Она мне сказала, что в тех случаях, когда я не смогу написать, если я пошлю ей прядь своих волос, которые так узнаваемы, это будет значить, что она должна довериться этому человеку и сделать все, о чем он ее попросит от моего имени. Я сочла вежливым тоже попросить у нее ее волосы, которые, в ином роде, тоже были самые красивые, какие я только видела - это совершенно черный шелк. Я просила ее вспоминать обо мне всякий раз, когда я могла бы быть ей полезна. Мы от всего сердца дали друг другу все возможные изъявления сочувствия и обещания оказать услуги. Когда я ее покидала, мне было действительно жаль оставлять ее в таком положении. Я поручала ее заботам мою мать, если когда-нибудь она сможет быть ей полезна.
Френель проводила меня до моего жилья. Я не знала, как высказать ей, до какой степени я тронута ее обращением со мной. Я послала ее к моей матери с письмом от меня.
Все мои вещи уже были доставлены на борт; Френель и имя госпожи де Фонтене пригодились нам, чтобы вынести их из дома моей матери.
Я провела остаток ночи с госпожой Кутансо. У меня не хватало слов, чтобы выразить ей мою нежную благодарность; и когда настал рассвет столь желанного дня, на который мы так долго уже и не надеялись, я тем не менее плакала о том, что покидаю такую превосходную особу. Ее муж уже два дня оставался в постели из-за подагры. Ему сказали, что я должна назавтра уехать в Париж. Он не представлял себе, как я отправлюсь в путешествие в моем положении. Договорившись обо всем с его женой, я в семь часов утра поднялась к нему.
- Я пришла, - сказала я, - поблагодарить вас за вашу заботу; я ею более тронута, чем вы можете себе вообразить, и я не буду столь неблагодарна, чтобы скрыть от вас, какую услугу вы мне оказали, сами того не ведая; я только что призналась вашей жене в своем положении; она была обманута на этот счет, как и вы; я вовсе не беременна; я эмигрантка, которой бы уже не было в живых, если бы не убежище, обретенное ею в вашем доме. Я прошу у вас прощения, что обманула вас и, может быть, подвергла опасности; я постоянно себя за это упрекала.
Сначала он слушал меня с удивлением, а потом растрогался; он ласково взял меня за руки и сказал со слезами на глазах, что он очень рад спасти меня от нынешних гнусных законов; что он сожалеет только об одном, что не был осведомлен и вследствие этого заслуга его меньше.
Этот добрый человек очень привязался ко мне за то время, что я оставалась у него в доме. Он мне сказал, что не имел понятия, как его обманули, и что ему часто приходило в голову не то, что я скрываюсь как подозрительная, а то, что в моей истории должно быть что-то необыкновенное, поскольку все мое поведение никак не сочеталось с теми внешними причинами, о которых я объявила, чтобы попасть к нему в дом.
Его жена, которая слушала под дверью, чтобы знать, как ее муж все это примет, вошла в комнату; и я уже им обоим повторила, насколько мое растроганное состояние могло мне позволить, выражения моей благодарности и искренней привязанности. Я не смогла удержаться от смеха, когда господин Кутансо сказал мне:
- В конце концов, Казале раз в жизни сделал доброе дело.
Наконец, мы отправились. Морис, тот добрый савоец, отвел меня на судно. Наше прощание было трогательным, и этот бедный человек сказал мне со своей грубой прямотой:
- Не возвращайтесь больше! Вы нам причинили слишком много тревог и чуть не обошлись нам слишком дорого.
Я не имела счастья вновь увидеть этого достойного человека по возвращении - он уже умер. Я просила отыскать его ребенка, но он тоже умер; я все же разыскала его друга, почтового служащего.
Нас было двенадцать пассажиров. Нас предупредили, что некоторые там были бешеные якобинцы, и в том числе один врач, друг Изабо. Сторожевой корабль, стоящий у Лормона, пропустил нас без тщательного осмотра, но корабль у Кордуанской башни удерживал нас четыре дня у входа в реку рядом с собой, чтобы отправить наши паспорта на проверку в Бордо.
Лормон - городок на правом берегу Гаронны примерно на 6 км ниже центра Бордо; сейчас он уже вошел в городскую агломерацию Бордо, а в XVIII был отдельным населенным пунктом. Через Лормон c 1751 года проходила дорога на Париж, так что там было важно держать сторожевой пост. Кордуанская башня - знаменитый маяк на островке у выхода в открытое море из Жиронды.
В течение этого времени офицеры каждую минуту поднимались к нам на борт; они у нас обедали и ужинали. Непрерывно устраивались все новые допросы, причем самым бесцеремонным образом. Это были те, кого тогда называли санкюлотами в красных колпаках. Признаюсь, что я смертельно задрожала, когда ко мне первый раз обратились таким образом:
- Ну что, теперь давай ты, гражданка Ренар. Иди сюда, посмотрим, верны ли твои приметы.
Они себе позволяли всевозможные грубости по поводу роста госпожи д'Оже - в ней было пять футов пять дюймов, так что они заподозрили, что это переодетый мужчина.
За обедом и ужином они несколько раз задавали мне вопросы об Америке, но у меня урок был выучен хорошо, я не путалась в ответах и ни о чем не проговорилась.
В те тревожные дни, что мы провели на реке в ожидании своей участи, господин де Жюмильяк весь день оставался на палубе, играл на скрипке и пел песни, которые их очень забавляли. Там была особенно одна песня, мелодию которой я сегодня еще не могу слышать без чувства горестного и в то же время сладостного.
Я проводила дни, сидя на палубе и глядя на Бордо, погруженная в те размышления, на которые наводило мое положение. Когда господин де Жюмильяк мог со мной говорить, он упрашивал меня принимать безмятежный вид, поскольку малейший признак страха мог меня погубить.
Было договорено, что как только мы выйдем из устья реки и лоцман, который нас сопровождал, явится в Бордо сообщить, что мы уже в открытом море, госпожа Ренар даст объявление в газеты, что в такой-то день между таким-то и таким-то местом, она потеряла портфель с бумагами, в котором было столько-то ассигнаций, несколько писем и паспорт - чтобы к ней не было вопросов, если когда-нибудь откроется, что я уехала с ее паспортом. На случай, если меня арестуют, было также договорено сказать, что я нашла этот портфель в аллеях Турни, и это навело меня на мысль воспользоваться этим паспортом.
Сбор сведений был окончен, и наконец пришло разрешение нас выпустить.
Вот тогда я начала считать себя спасенной. Невозможно выразить ту внутреннюю радость, которую я испытывала. Однако я в достаточной мере овладела собой, чтобы принимать беззаботный вид. Оказавшись в море, вдали от офицеров-патриотов, мы все трое стали вести себя гораздо более непринужденно; это было весьма неосторожно, поскольку нам могли повстречаться республиканские фрегаты или корсары Республики, которые имели право досматривать все суда, вышедшие из французских портов, и возвращать обратно те, которые покажутся им подозрительными. Якобинцы, которые с нами были, несомненно выдали бы нас. Впрочем, мы никогда не произносили своих имен; но господин де Жюмильяк взял себе такую власть над всеми в пассажирской каюте, и мы держались все время так отдельно, что это могло заронить недовольство в других пассажирах.
Похоже, что у честных людей есть какой-то инстинкт, благодаря которому они узнают друг друга. С нами была семейная пара по фамилии Тиссерандо; муж, владелец мануфактуры в Лионе, бежал из Франции со своей семьей после того, как его подвергли преследованиям. Они нам ничего не сообщали, но мы сразу же распознали, что они из наших. Так, во всех обсуждениях в каюте - а господин де Жюмильяк много разговаривал - они были всегда на нашей стороне.
Я помню одну глупость, которая на короткое время очень нас напугала. У нас на всех была только одна каюта, очень маленькая, и в ней всего одна свечка. Как только свечку зажигали, мы все пятеро садились во главе стола, и с нами еще один молодой человек пятнадцати лет, которому родители устроили побег; господин де Жюмильяк читал нам вслух, что очень не нравилось остальным. Как-то раз супруги Тиссерандо нам доложили, что мошенник и врач сказали, что не верят нашим паспортам, что мы роялисты, и что они от нас избавятся при первой же встрече с французским кораблем. Это нам не помешало вести себя в каюте излишне по-хозяйски, и когда мы повстречали английский корабль и он велел нам остановиться, я вспомнила об этой угрозе, и у меня ужасно билось сердце, пока мы не узнали, чей это корабль.
Шведское торговое судно, на котором они отплыли, могло выглядеть, например, вот так - это копия подлинного корабля, затонувшего в 1745 году. https://www.independent.co.uk/news/swedish-asia-stockholm-work-china-b1909469.html
***
Дама де Ламет - жена Шарля де Ламета, урожденная Мари Пико, которая вместе с Терезой воспитывалась в монастыре. Ничего предосудительного она не совершала (кроме того, что в качестве супруги члена Национального собрания принимала у себя за столом, в числе прочих коллег своего мужа, Робеспьера и других ненавистных мемуаристке людей), и уж точно не она оказывала дурное влияние на Терезу, та сама могла на кого-нибудь повлиять. Дама де Брольи - мать братьев Ламетов; она вообще почти сразу эмигрировала и революционную деятельность младших сыновей совершенно не одобряла. См. серию постов Ламеты; там есть и про даму де Ламет, и про даму де Брольи, и про герцогиню д’Эгийон.
Госпожа де Сталь, конечно, вела себя весьма свободно и даже вызывающе, но оргий не устраивала. За госпожой де Валанс тоже никаких оргий вроде бы не числится, хотя личная жизнь у нее, конечно, была - не столь скандально известная, как у ее матушки госпожи де Жанлис, но пишут, что своего принца де Шимэ Тереза в 1803 году увела именно у нее. При этом госпожа де Валанс не эмигрировала, оставалась в Париже, держала салон, в котором могли встречаться люди разных убеждений, и благодаря своим связям очень многим успела помочь при разных режимах, и роялистам, и республиканцам. В общем, мемуаристка просто пользуется случаем полить грязью тех, кто ей в политическом отношении неприятен. Про Жермену де Сталь написано много, она и сама много писала и оставила воспоминания, а про Пюльшери (Пульхерию, то есть) де Валанс и ее семейство надеюсь при случае еще рассказать.
Про господина де Брукана есть отдельный пост: « Де Брукан - человек со связями»
Мемуаристка в самом начале этого отрывка пишет, что в доме у ее матери стоял караул. Это тогда была обычная практика - вот и маркиза де Ла Тур дю Пен рассказывает про караул, поставленный в доме у господина де Брукана:
«Я уже сказала, что господин де Брукан вернулся в свой дом в Бордо. Едва он туда вошел, как за ним пришли, чтобы арестовать и отвести в тюрьму. Он заявил, что занимается всеми вопросами поставок продовольствия для армии, направленной воевать в Испанию, а потому его арест сильно повредил бы этим делам и генерал, командующий армией, был бы этим очень недоволен. Эти весомые доводы, или, скорее, боязнь того, что находящиеся в Париже коллеги господина де Брукана по продовольственной компании могут пожаловаться в Конвент, склонили комиссаров к тому, чтобы поместить его под домашний арест. Это было, конечно, заключение, поскольку он не мог выходить, но он сохранял свободу внутри дома, который был очень велик и в котором он располагал многими средствами для побега в случае совсем уже неминуемой опасности. 25 человек из городской гвардии, поставленные в караул у его двери, были почти все из его квартала и почти все чем-нибудь ему обязаны. Действительно, его доброта и любезность были неисчерпаемы, и в Бордо его обожали.
Ему надо было кормить этих 25 человек в течение всего срока своего ареста, который продлился большую часть зимы. Каждый день караульных меняли. В первый момент испуга им неосторожно доверили ключи от погребов с провизией и вином. Они не оставили ни одной бутылки от изрядного запаса редких и изысканных вин, собранного господином де Бруканом за то время, что он владел этим домом; он получал их из разных краев, какие в подарок, а какие покупал. Одной из шуток этих верных стражей было разбивать каждую опустошенную бутылку в углу двора, и я видела там перед своим отъездом, в марте месяце следующего года, кучу осколков стекла такую большую, что вывезти их не хватило бы трех или четырех больших тачек. Эти мелкие подробности я рассказываю лишь затем, чтобы обрисовать нравы того необыкновенного времени; и я еще знаю далеко не всё, что могло бы его охарактеризовать.»
Про досмотр отплывающих судов маркиза де Ла Тур дю Пен тоже вспоминала - см. « Не здесь и не сейчас, но тоже в марте».