ценные вещи, бесценные вещи
До рассвета торчали на кухне. Спорили о любви - бессмертной как Цой, не имеющей места и возраста, пожирающей жизнь целиком. Ругались и хвастались, пока не поняли, что она у нас вся одного сорта - питерского, трагикомичного.
Будь нам всем лет на десять побольше, мы тогда бы забились писать на троих роман про чьи-то диковатые первые чувства, пересыпанные байками собственных лавстори. Мол, живешь ты такой беспечный, вечно молодой, вечно отравленный, меняешь Юль на Оль, а потом ни за что получаешь от мира по морде и твоя биография рвется на после и до. И у этой единственной может быть два курса и коридор, выбритые виски, волдыри от гитары - а может перчатки до локтя и планы на сцену Большого, всё одно. Всё равно накрыло, покатилось, покатилось, и до сих пор катится. Не вверх. Будете ночевать на досках репточки, укрывшись портьерой поверх пальто, оставлять друг другу стихи перманентным маркером на джинсе, заливать паленый абсент - когда нечем больше лечить простуду, всё как у людей. И она бы была непременно очаровательно ёбнутая - чтоб срезать волосы под корень тебе назло, целовать твоих лучших друзей в качестве аргумента - что, съел, на тебе свет клином не сходится, а потом бы украла твои ключи, чтобы ты не привел домой знакомую с пирсингом в интересных местах, глупая девочка, сладкое горе луковое. И пусть все ваши клятвы были примерно равны вечной любви восьмиклассницы, но кому до этого дело.
Будь мы смелее и проще - уже сочиняли бы монолог восемнадцать плюс про скисшие чувства. Там бы по сцене расхаживала неприлично красивая девушка - обезжиренная, надушенная, разодетая - и ядовито вещала про коллекцию бывших, подмечая особо ущербных. Это уже не трагикомедь, скорее мрачноватый стендап. Мы были почти готовы вложить ей в горло наши собственные куски истории, наши сомнительные звездочки на фюзеляже. Про нескладное враньё, про подцепленный в гостях алкоголизм, про сливочных девочек с культурным вакуумом в голове, про простыни великовозрастных мальчиков, отдающие совком, больницей, тюремными нарами, whatever, на которых заниматься любовью нельзя по определению. Только уныло трахаться, закрыв глаза. И самое нелепое - про надорванную душу, про сердце, завязанное в узел, несмотря на все эти гадости. Про то, что когда оно горело, не было вообще никаких простыней, а была темная ванная коммунальной квартиры, где нужно стоять, оперевшись на мерзлую раковину, придерживать дверь без замка и надеяться, что никто не зайдет. И дышать потише.
Будь мы умнее - мы вообще бы не завели этот разговор. Кому нужно перешнуровывать прошлое. Обошлись бы дежурным "как оно?" - "потихоньку", ровная личная безжизнь, все пристроены, у каждого есть с кем пойти в разведку и под венец. Каждый знает, что вполне счастлив.
Так ли уж важно, насколько это любовь.
Будь нам всем лет на десять побольше, мы тогда бы забились писать на троих роман про чьи-то диковатые первые чувства, пересыпанные байками собственных лавстори. Мол, живешь ты такой беспечный, вечно молодой, вечно отравленный, меняешь Юль на Оль, а потом ни за что получаешь от мира по морде и твоя биография рвется на после и до. И у этой единственной может быть два курса и коридор, выбритые виски, волдыри от гитары - а может перчатки до локтя и планы на сцену Большого, всё одно. Всё равно накрыло, покатилось, покатилось, и до сих пор катится. Не вверх. Будете ночевать на досках репточки, укрывшись портьерой поверх пальто, оставлять друг другу стихи перманентным маркером на джинсе, заливать паленый абсент - когда нечем больше лечить простуду, всё как у людей. И она бы была непременно очаровательно ёбнутая - чтоб срезать волосы под корень тебе назло, целовать твоих лучших друзей в качестве аргумента - что, съел, на тебе свет клином не сходится, а потом бы украла твои ключи, чтобы ты не привел домой знакомую с пирсингом в интересных местах, глупая девочка, сладкое горе луковое. И пусть все ваши клятвы были примерно равны вечной любви восьмиклассницы, но кому до этого дело.
Будь мы смелее и проще - уже сочиняли бы монолог восемнадцать плюс про скисшие чувства. Там бы по сцене расхаживала неприлично красивая девушка - обезжиренная, надушенная, разодетая - и ядовито вещала про коллекцию бывших, подмечая особо ущербных. Это уже не трагикомедь, скорее мрачноватый стендап. Мы были почти готовы вложить ей в горло наши собственные куски истории, наши сомнительные звездочки на фюзеляже. Про нескладное враньё, про подцепленный в гостях алкоголизм, про сливочных девочек с культурным вакуумом в голове, про простыни великовозрастных мальчиков, отдающие совком, больницей, тюремными нарами, whatever, на которых заниматься любовью нельзя по определению. Только уныло трахаться, закрыв глаза. И самое нелепое - про надорванную душу, про сердце, завязанное в узел, несмотря на все эти гадости. Про то, что когда оно горело, не было вообще никаких простыней, а была темная ванная коммунальной квартиры, где нужно стоять, оперевшись на мерзлую раковину, придерживать дверь без замка и надеяться, что никто не зайдет. И дышать потише.
Будь мы умнее - мы вообще бы не завели этот разговор. Кому нужно перешнуровывать прошлое. Обошлись бы дежурным "как оно?" - "потихоньку", ровная личная безжизнь, все пристроены, у каждого есть с кем пойти в разведку и под венец. Каждый знает, что вполне счастлив.
Так ли уж важно, насколько это любовь.