Что в голове у поэта?
Это будет отступление в сторону перед следующим куском "Морской поэмы". Я задумалась - как связан замысел в голове и окончательный вид стихотворения? Вот у вас есть представление о этом?
Тут будет длинное ответвление по волнам моей памяти, про стихи и связь между замыслом и формой.
Могу только всмотреться назад, как у меня эта связь в голове устанавливалась и менялась. На собственном опыте, потому что только тут я знаю точно. Первое открытие произошло в мои семь лет - я вдруг сочинила стихотворение, и в нем было все - и ритм и рифма.
Сидит продает картошку
Хмурый продавец
Ему не терпится немножко
Продать картошку наконец.
Меня это радостно удивило - до этого стихи я читала только в детских книгах и журналах, а, оказывается, их можно делать самому! Я думаю, повлияло на это то, что я начала ходить в школу. Одна. Через три довольно больших дороги и несколько кварталов. До этого я почти не оставалась одна, сама с собою. А если даже и оставалась, то сидя где-нибудь в углу, дома, когда все равно по соседству были люди и могли прервать в любой момент. Здесь же было время, когда я была по-настоящему одна, никто не мог ворваться в эти мои двадцать минут, и я не сидела, а шла - равномерным, мерным шагом. Голова не занята, тело отбивает ритм. Самое время придумывать стихи, правда?
После нескольких вполне по-детски импрессионистических я начала рифмовать все подряд. Уже не на ходу, а дома, с тетрадкой. Во всем такая стойкая дидактическая советская нота - поэма про храбрость и трусость среди аистов, стихи про любимую мамочку и про Ленина, стихи про вербу и снегопады, длинная поэма про мою сестрицу, вывезенную на дачу. Сестрица не так давно нашла эти стихи и ужасно надо мною потешалась за всю эту нравоучительную риторику.
А чем я-то виновата? Садик и школа нас пичкали этими нравоучительными догматичными стишками - про любовь к родине и маме, про правильное поведение, что такое хорошо и что такое плохо. У детей надолго складывалось неверное ощущение, что дело искусства - нас учить прямым недвусмысденным образом и поставлять образцы того, опять же, "что такое хорошо и что такое плохо". Не наставительными могли быть только стихи о природе. Но и то - только у дореволюционных классиков. У советских поэтов стихи были не о природе, а о "любви к родной природе".
Этот период продолжался у меня до 11 лет. Ничего из стихов не отражало мои чувства или внутренний мир - они были сочинены. Вернее даже, сочинен был текст - и зарифмован. Этих рифмованных текстов вокруг было полно, и все выдавались за "стихи". К тому же в стихах моих было полно пустопорожних заглушек - вроде "уж", "вдруг", "ведь", чтобы как-то наполнить размер. К чести моей нужно сказать, что в одиннадцать это и кончилось, в то время, как разные мои родственницы, знакомые, или мамины подруги вдруг к пятидесяти годам начинали изобильно штамповать стихи про любовь, которые все, как костылями и пластырями, утыканы этими "ведь" и "уж". Спасает меня только то, что у меня репутация нелюдимой и невежливой, поэтому стихами предлагают наслаждаться моей доброй и деликатной сестрице.
В 11 мама отвела меня в студию литературную (для взрослых), стихи мои неожиданно понравились ее руководителю (вкуса у меня хватило, чтобы отнести туда импрессионизм, а не дидактичную советчину) - и он меня так запомнил, что опознал, когда мы туда приходили с подругой в возрасте уже за двадцать. Мы ничего не писали в возрасте за двадцать, мы были читатели. Но вот в 11 литературный руководитель этот изумил меня вопросом, какие стихи я люблю читать. Никакие не люблю. Я же люблю писать стихи, а не читать. Разве не в этом весь смысл нашего лито? Но он занялся моим воспитанием и надавал мне всяких Слуцких и Светловых. И вскоре я свою поэтическую деятельность свернула. Безотносительно его книг.
Второй этап пришелся на время от шестнадцати до двадцати. Я снова начала писать стихи.Это было время абсолютных chantings - музыкальных, ритмических заклинаний, переложений моих чувств во что-то, что можно было ритмично выговаривать. Все было совершенно биографичным, все основано на реальности, такой большой дневник в рифмах. События, чувства, ощущения, люди, переживания - мне хотелось как можно точнее и заклинательнее перевести их в слова, как можно ярче, отчетливее и ближе к правде выписать, вычертить словами и звуками. Я ничего не придумывала, это был поэтический скетчбук - ухватить и зарисовать натуру.
Эти стихи я никому не показывала, никому не читала - даже в голову не приходило, они были исключительно для внутреннего пользования, для облегчения давления чувств и впечатлений изнутри, все почти про мои любви и влюбленности. Я всегда была нормально скрытной - в смысле, в норме я ничего не выдавала наружу. Даже близкие ко мне люди в большинстве не подозревали ничего о моих романах - и естественно, о стихах про них.
Потом я как-то нашла стихи сестрицы - и поразилась. Наш мир вещный был общим - те же деревья, те же трамваи, те же дворы - но я писала о них, как о свидетелях своих влюбленностей, а она - сочиняла стихи. Мои были песнопениями конкретной влюбленной или расстроенной девочки, а ее могли быть написаны мужчиной. Не знаю, понятно ли я объясняю - мне в тот момент стало понятно, что я внутри себя считаю за поэзию, за стихи - а что нет. Вот свое, в деталях описывающее мою реальность, я за поэзию не держала. А ее - сочиненное, специально придуманное, собранное, вылепленное - другое дело.
Однако я была уверена, что, как и я, она писала это, точно следуя тому, что хотела изначально. Я описывала то, что реально происходило со мною. Если я шла одна по улице ночью и оглушительно пахли распускающиеся тополя, я бы не могла написать, что я шла по улице, усаженной березами или липами - даже если это было бы красивее или подходило по рифме. У меня была точная реальность - и мой точный отчет о ней. У сестрицы, я подозревала, было точное представление внутри о настроении и образах - и их она переводила на язык рифмы.
Но был у нас и другой способ писать - без замысла изначального, который можно перевести с языка впечатлений на язык рифм. Мы с друзьями писали еще и уйму всякого пародийного просто так - оды, мадригалы, эпиграммы. А любимой игрой у нас была игра в квадропоэзию. Это упражнение почти в полном лишении контроля над стихотворением. На праздниках и просто собираясь вместе, мы садились в круг и пускали по часовой стрелке узкие листы бумаги. Каждый писал первую строчку стихотворения и отдавал соседу, тот вписывал вторую, следующий по стрелке третью, на четвертой заканчивалось. Мы писали четверостишия, у каждого было четыре автора - отсюда и "квадропоэзия".
(Удивительно, но каждый раз, когда я об этом рассказывала, находился кто-то, кто брал меня за рукав и с умным видом мне говорил, что это называется буриме. Я уверена, что среди вас таких нет:) и виртуально за рукав меня никто не возьмет. И у нас была НЕ игра в буриме. Потому что буриме - это стихотворение, сочиненное одним человеком на выданные ему случайные пары рифм. Несколько человек предлагают рифмы, еще один, отдельный, вытаскивает эти рифмы в случайном порядке - а тот, кто придумывает, должен написать связное стихотворение с этими рифмами в том порядке, как они выпали.)
В квадропоэзии у тебя почти не было вожжей. Первую строку человек писал, так или иначе смутно представляя себе историю или картину. Второй после него мог представить совершенно иной сюжет и продолжить своим. А мог и захулиганить и выдать что-то совершенно не связанное. Третьему было тяжело - он должен был рассмотреть направление в чужом и что-то внести туда весомое. Он же обычно определял, будет ли четверостишие с опоясывающей или перекрестной рифмой. А у четвертого была по-настоящему творческая задача - увязать все это, найти смысл - или придать ему смысл своей строкой.
Мы с друзьями эту игру ужасно любили. Мне традиционно в конце доставалась роль зачитывающего. У меня же и хранились наши архивы. (Пока я не понесла их показывать новым знакомым, они попросили оставить на время, а потом все так и затерялось - и знакомые и весь наш квадро-архив)
Четверостишия могли выходить совершенно абсурдными - если каждый следующий придурялся дальше:
Прислушиваясь к стуку каблучков
Я тихо выпускаю паучков
коплю в кармане тараканов
Ищу отмычку без изьянов
А могли быть радостной совместной игрой.
Первый писал элегически:
Как хорошо, что мы не знали...
Второй вбрасывал неожиданно:
Когда с тобою поперек...
Третий радостно подключался:
Дивана узкого лежали...
И четвертый с размаху заканчивал:
Что он бывает и широк
Иногда же у нас выходила женская любовная лирика, для которой мы придумали и воображаемую авторессу.
Прислонилась к сырой стене...
Слезы плыли, огни дрожали...
Почему-то вокруг бежали...
Не нуждающиеся во мне...
Вот это вообще не входило в мое понимание поэзии, потому что не существовало первоначальной задуманности, уже существующего в абстракции стихотворения, только еще не облеченного в текст и слова. В квадропоэзии был практически полный разрыв связи между задуманностью и результатом.
И наконец был еще способ! Я гостила у родителей, они жили на даче, мы оставались с сестрицей, и ночью меня осенила неотразимая идея. Я пришла к ней и сказала: я поняла, как сочинять гениальные стихи, и сейчас мы этим займемся! В три ночи у сестрицы очень мало сил на сопротивление моему поэтическому бронепоезду, поэтому она скоро сдалась и притащила бумагу. Способ мой состоял в том, что нужно употреблять как можно больше красивых слов и выражений и совершенно отключить мозжечок - то есть не иметь заранее никакой идеи или сюжета и не проводить их в жизнь. Идею с красивыми словами я частично позаимствовала, кажется у Генри Миллера. Он говорил, что до начала новой книги просто собирает красивые слова. Какие-то слова, звучание или смысл которых его завораживает. И он выписывал эти слова на полосках бумаги и пришпиливал на стену перед своим столом. И когда их набиралось достаточно - он смотрел на них, и в столкновении их зарождался замысел новой истории.
Мне нравилась эта идея и нравилось, как у поэтических поэтов - как Мандельштам или Бродский - в стихах живут не ежедневные, не затасканные, отдельные в своей выразительности слова.
И мы с нею сели, написали по первой строке и стали молча меняться. Вышло то, что я задумывала! Непонятное, но зачаровывающее, с красивыми словами - и даже, если вдуматься, с какой-то темой. Оба остались у сестрицы, одно у меня есть присланное ею:
Как палый лист в густой траве
Как корни дерева сухие
Невнятна властность ностальгии
Так струны арфы в голове
Переливают груз мелодий
Так крошится древесный мед
На сморщенных зрачках соплодий
Так застывает серый лед
На трещинах коры и складках
Прочтется жизни маята
И чем-то будет унята
И не оставлена в тетрадках...
Мне нравилось в нем даже то, что некоторые строчки можно было объединить с предыдущей или следующей - по выбору читающего. Идея эта так меня увлекла, что я потом придумала еще пару таких - уже в один карандаш.
Так что, подытожу - на опыте я представляю себе пять вариантов того, как соотносится замысел и конечное стихотворение.
1. Рифмованная проза. Автор хочет донести мораль, нотацию, дидактическую мысль - и просто записывает свой опус в столбик и с рифмами. "Поэтичности" ноль.
2. Если сильное чувство, ощущение, событие важное для автора - и он хочет сделать из этого заклинательное, музыкальное по форме переложение ( оставляя все события и детали как можно более точными)
3. Есть замысел стихотворения, с точным знанием, что именно автор хочет передать, есть невидимое существование этого стихотворения, и автор делает его видимым, облекая в слова. Но идея эта более общая, и поднимается над простыми случившимися и пережитыми вещами. И второе и третье - "поэтично", потому что объединяет чувства и художественную форму, не простой треск обыденных слов.
4. Полностью оторванное от замысла автора стихотворение, форма которого тоже не под контролем ни у кого. Случайной мозаикой составленное, может случайно иметь смысл и даже быть интересным, а может и не иметь. Все отдано на волю произвольно ведущих себя лебедей, раков и щук.
5. Совсем без предварительного замысла, но с контролем за поэтической формой. Поэтичность, музыкальность, заклинательность есть - но нет до-стихотворного существования, существование проявляется на ходу, в процессе написания - неожиданное для самого автора. Форма, звук, ритм - первичны, в них подставляется содержание, которое автору заранее было неизвестно.
У меня внутри, если присмотреться, "правильным" способом настоящих поэтов кажется третий. Автор знает, что хочет написать - какие образы, какие чувства - и работа состоит в том, чтобы виртуозно сделать это ритмически и в рифму. Он может делать это, ровно и вдумчиво работая за столом над тем, что задумано, - или быть унесенным внезапным ощущением, порабощен идеей, ходить очарованным образами - и торопиться дать им форму.
Это было лирическое отступление. В следующий раз я вернусь к морской поэме.
Тут будет длинное ответвление по волнам моей памяти, про стихи и связь между замыслом и формой.
Могу только всмотреться назад, как у меня эта связь в голове устанавливалась и менялась. На собственном опыте, потому что только тут я знаю точно. Первое открытие произошло в мои семь лет - я вдруг сочинила стихотворение, и в нем было все - и ритм и рифма.
Сидит продает картошку
Хмурый продавец
Ему не терпится немножко
Продать картошку наконец.
Меня это радостно удивило - до этого стихи я читала только в детских книгах и журналах, а, оказывается, их можно делать самому! Я думаю, повлияло на это то, что я начала ходить в школу. Одна. Через три довольно больших дороги и несколько кварталов. До этого я почти не оставалась одна, сама с собою. А если даже и оставалась, то сидя где-нибудь в углу, дома, когда все равно по соседству были люди и могли прервать в любой момент. Здесь же было время, когда я была по-настоящему одна, никто не мог ворваться в эти мои двадцать минут, и я не сидела, а шла - равномерным, мерным шагом. Голова не занята, тело отбивает ритм. Самое время придумывать стихи, правда?
После нескольких вполне по-детски импрессионистических я начала рифмовать все подряд. Уже не на ходу, а дома, с тетрадкой. Во всем такая стойкая дидактическая советская нота - поэма про храбрость и трусость среди аистов, стихи про любимую мамочку и про Ленина, стихи про вербу и снегопады, длинная поэма про мою сестрицу, вывезенную на дачу. Сестрица не так давно нашла эти стихи и ужасно надо мною потешалась за всю эту нравоучительную риторику.
А чем я-то виновата? Садик и школа нас пичкали этими нравоучительными догматичными стишками - про любовь к родине и маме, про правильное поведение, что такое хорошо и что такое плохо. У детей надолго складывалось неверное ощущение, что дело искусства - нас учить прямым недвусмысденным образом и поставлять образцы того, опять же, "что такое хорошо и что такое плохо". Не наставительными могли быть только стихи о природе. Но и то - только у дореволюционных классиков. У советских поэтов стихи были не о природе, а о "любви к родной природе".
Этот период продолжался у меня до 11 лет. Ничего из стихов не отражало мои чувства или внутренний мир - они были сочинены. Вернее даже, сочинен был текст - и зарифмован. Этих рифмованных текстов вокруг было полно, и все выдавались за "стихи". К тому же в стихах моих было полно пустопорожних заглушек - вроде "уж", "вдруг", "ведь", чтобы как-то наполнить размер. К чести моей нужно сказать, что в одиннадцать это и кончилось, в то время, как разные мои родственницы, знакомые, или мамины подруги вдруг к пятидесяти годам начинали изобильно штамповать стихи про любовь, которые все, как костылями и пластырями, утыканы этими "ведь" и "уж". Спасает меня только то, что у меня репутация нелюдимой и невежливой, поэтому стихами предлагают наслаждаться моей доброй и деликатной сестрице.
В 11 мама отвела меня в студию литературную (для взрослых), стихи мои неожиданно понравились ее руководителю (вкуса у меня хватило, чтобы отнести туда импрессионизм, а не дидактичную советчину) - и он меня так запомнил, что опознал, когда мы туда приходили с подругой в возрасте уже за двадцать. Мы ничего не писали в возрасте за двадцать, мы были читатели. Но вот в 11 литературный руководитель этот изумил меня вопросом, какие стихи я люблю читать. Никакие не люблю. Я же люблю писать стихи, а не читать. Разве не в этом весь смысл нашего лито? Но он занялся моим воспитанием и надавал мне всяких Слуцких и Светловых. И вскоре я свою поэтическую деятельность свернула. Безотносительно его книг.
Второй этап пришелся на время от шестнадцати до двадцати. Я снова начала писать стихи.Это было время абсолютных chantings - музыкальных, ритмических заклинаний, переложений моих чувств во что-то, что можно было ритмично выговаривать. Все было совершенно биографичным, все основано на реальности, такой большой дневник в рифмах. События, чувства, ощущения, люди, переживания - мне хотелось как можно точнее и заклинательнее перевести их в слова, как можно ярче, отчетливее и ближе к правде выписать, вычертить словами и звуками. Я ничего не придумывала, это был поэтический скетчбук - ухватить и зарисовать натуру.
Эти стихи я никому не показывала, никому не читала - даже в голову не приходило, они были исключительно для внутреннего пользования, для облегчения давления чувств и впечатлений изнутри, все почти про мои любви и влюбленности. Я всегда была нормально скрытной - в смысле, в норме я ничего не выдавала наружу. Даже близкие ко мне люди в большинстве не подозревали ничего о моих романах - и естественно, о стихах про них.
Потом я как-то нашла стихи сестрицы - и поразилась. Наш мир вещный был общим - те же деревья, те же трамваи, те же дворы - но я писала о них, как о свидетелях своих влюбленностей, а она - сочиняла стихи. Мои были песнопениями конкретной влюбленной или расстроенной девочки, а ее могли быть написаны мужчиной. Не знаю, понятно ли я объясняю - мне в тот момент стало понятно, что я внутри себя считаю за поэзию, за стихи - а что нет. Вот свое, в деталях описывающее мою реальность, я за поэзию не держала. А ее - сочиненное, специально придуманное, собранное, вылепленное - другое дело.
Однако я была уверена, что, как и я, она писала это, точно следуя тому, что хотела изначально. Я описывала то, что реально происходило со мною. Если я шла одна по улице ночью и оглушительно пахли распускающиеся тополя, я бы не могла написать, что я шла по улице, усаженной березами или липами - даже если это было бы красивее или подходило по рифме. У меня была точная реальность - и мой точный отчет о ней. У сестрицы, я подозревала, было точное представление внутри о настроении и образах - и их она переводила на язык рифмы.
Но был у нас и другой способ писать - без замысла изначального, который можно перевести с языка впечатлений на язык рифм. Мы с друзьями писали еще и уйму всякого пародийного просто так - оды, мадригалы, эпиграммы. А любимой игрой у нас была игра в квадропоэзию. Это упражнение почти в полном лишении контроля над стихотворением. На праздниках и просто собираясь вместе, мы садились в круг и пускали по часовой стрелке узкие листы бумаги. Каждый писал первую строчку стихотворения и отдавал соседу, тот вписывал вторую, следующий по стрелке третью, на четвертой заканчивалось. Мы писали четверостишия, у каждого было четыре автора - отсюда и "квадропоэзия".
(Удивительно, но каждый раз, когда я об этом рассказывала, находился кто-то, кто брал меня за рукав и с умным видом мне говорил, что это называется буриме. Я уверена, что среди вас таких нет:) и виртуально за рукав меня никто не возьмет. И у нас была НЕ игра в буриме. Потому что буриме - это стихотворение, сочиненное одним человеком на выданные ему случайные пары рифм. Несколько человек предлагают рифмы, еще один, отдельный, вытаскивает эти рифмы в случайном порядке - а тот, кто придумывает, должен написать связное стихотворение с этими рифмами в том порядке, как они выпали.)
В квадропоэзии у тебя почти не было вожжей. Первую строку человек писал, так или иначе смутно представляя себе историю или картину. Второй после него мог представить совершенно иной сюжет и продолжить своим. А мог и захулиганить и выдать что-то совершенно не связанное. Третьему было тяжело - он должен был рассмотреть направление в чужом и что-то внести туда весомое. Он же обычно определял, будет ли четверостишие с опоясывающей или перекрестной рифмой. А у четвертого была по-настоящему творческая задача - увязать все это, найти смысл - или придать ему смысл своей строкой.
Мы с друзьями эту игру ужасно любили. Мне традиционно в конце доставалась роль зачитывающего. У меня же и хранились наши архивы. (Пока я не понесла их показывать новым знакомым, они попросили оставить на время, а потом все так и затерялось - и знакомые и весь наш квадро-архив)
Четверостишия могли выходить совершенно абсурдными - если каждый следующий придурялся дальше:
Прислушиваясь к стуку каблучков
Я тихо выпускаю паучков
коплю в кармане тараканов
Ищу отмычку без изьянов
А могли быть радостной совместной игрой.
Первый писал элегически:
Как хорошо, что мы не знали...
Второй вбрасывал неожиданно:
Когда с тобою поперек...
Третий радостно подключался:
Дивана узкого лежали...
И четвертый с размаху заканчивал:
Что он бывает и широк
Иногда же у нас выходила женская любовная лирика, для которой мы придумали и воображаемую авторессу.
Прислонилась к сырой стене...
Слезы плыли, огни дрожали...
Почему-то вокруг бежали...
Не нуждающиеся во мне...
Вот это вообще не входило в мое понимание поэзии, потому что не существовало первоначальной задуманности, уже существующего в абстракции стихотворения, только еще не облеченного в текст и слова. В квадропоэзии был практически полный разрыв связи между задуманностью и результатом.
И наконец был еще способ! Я гостила у родителей, они жили на даче, мы оставались с сестрицей, и ночью меня осенила неотразимая идея. Я пришла к ней и сказала: я поняла, как сочинять гениальные стихи, и сейчас мы этим займемся! В три ночи у сестрицы очень мало сил на сопротивление моему поэтическому бронепоезду, поэтому она скоро сдалась и притащила бумагу. Способ мой состоял в том, что нужно употреблять как можно больше красивых слов и выражений и совершенно отключить мозжечок - то есть не иметь заранее никакой идеи или сюжета и не проводить их в жизнь. Идею с красивыми словами я частично позаимствовала, кажется у Генри Миллера. Он говорил, что до начала новой книги просто собирает красивые слова. Какие-то слова, звучание или смысл которых его завораживает. И он выписывал эти слова на полосках бумаги и пришпиливал на стену перед своим столом. И когда их набиралось достаточно - он смотрел на них, и в столкновении их зарождался замысел новой истории.
Мне нравилась эта идея и нравилось, как у поэтических поэтов - как Мандельштам или Бродский - в стихах живут не ежедневные, не затасканные, отдельные в своей выразительности слова.
И мы с нею сели, написали по первой строке и стали молча меняться. Вышло то, что я задумывала! Непонятное, но зачаровывающее, с красивыми словами - и даже, если вдуматься, с какой-то темой. Оба остались у сестрицы, одно у меня есть присланное ею:
Как палый лист в густой траве
Как корни дерева сухие
Невнятна властность ностальгии
Так струны арфы в голове
Переливают груз мелодий
Так крошится древесный мед
На сморщенных зрачках соплодий
Так застывает серый лед
На трещинах коры и складках
Прочтется жизни маята
И чем-то будет унята
И не оставлена в тетрадках...
Мне нравилось в нем даже то, что некоторые строчки можно было объединить с предыдущей или следующей - по выбору читающего. Идея эта так меня увлекла, что я потом придумала еще пару таких - уже в один карандаш.
Так что, подытожу - на опыте я представляю себе пять вариантов того, как соотносится замысел и конечное стихотворение.
1. Рифмованная проза. Автор хочет донести мораль, нотацию, дидактическую мысль - и просто записывает свой опус в столбик и с рифмами. "Поэтичности" ноль.
2. Если сильное чувство, ощущение, событие важное для автора - и он хочет сделать из этого заклинательное, музыкальное по форме переложение ( оставляя все события и детали как можно более точными)
3. Есть замысел стихотворения, с точным знанием, что именно автор хочет передать, есть невидимое существование этого стихотворения, и автор делает его видимым, облекая в слова. Но идея эта более общая, и поднимается над простыми случившимися и пережитыми вещами. И второе и третье - "поэтично", потому что объединяет чувства и художественную форму, не простой треск обыденных слов.
4. Полностью оторванное от замысла автора стихотворение, форма которого тоже не под контролем ни у кого. Случайной мозаикой составленное, может случайно иметь смысл и даже быть интересным, а может и не иметь. Все отдано на волю произвольно ведущих себя лебедей, раков и щук.
5. Совсем без предварительного замысла, но с контролем за поэтической формой. Поэтичность, музыкальность, заклинательность есть - но нет до-стихотворного существования, существование проявляется на ходу, в процессе написания - неожиданное для самого автора. Форма, звук, ритм - первичны, в них подставляется содержание, которое автору заранее было неизвестно.
У меня внутри, если присмотреться, "правильным" способом настоящих поэтов кажется третий. Автор знает, что хочет написать - какие образы, какие чувства - и работа состоит в том, чтобы виртуозно сделать это ритмически и в рифму. Он может делать это, ровно и вдумчиво работая за столом над тем, что задумано, - или быть унесенным внезапным ощущением, порабощен идеей, ходить очарованным образами - и торопиться дать им форму.
Это было лирическое отступление. В следующий раз я вернусь к морской поэме.