Покусанные
Вспомнила летние разговоры в Европе вокруг искусства и людей и свою мысль тогдашнюю.
Бездарность - это не просто отсутствие таланта, это такое само по себе качество, оно такое же врожденное, как талант, такое же незаслуженное и такое же неотменимое.
На начальном этапе и бездарный и талантливый выглядят одинаково. Разницу, как фотораствор, проявляет трудолюбие. Талант с приложением сил растет и космически отличается от самого себя в начале. Бездарность непонятным мне магическим образом остается той же.
Будто бог не поцеловал, а укусил что ли.
Я видела людей, которые работали в поте лица, выдавали кубометры писанины и рисованины - и это все было то же самое убогое ничего.
Некоторые из них были ужасно милыми. Пока ты с ними не работал, а имел дело лишь приятельски, все было чудесно. Но в работе хотелось выть. Бездарность плюс настойчивость плюс трудолюбие плюс незлобивость - это ужасно. Ты даже поссориться не можешь с этим человеком.
Некоторые были удивительно не привлекательными, не сказать противными, и хотелось как-то уговорить их перестать быть такими трудолюбивыми, так верить в себя и быть такими безаппеляционными.
В старой жизни я оказалась как-то в гостях в прибалтийском милом городке. Семья хозяев была странным зеркалом - им было столько же лет, у мужа была та же специальность, что у моего, тот же номер, те же прослушанные курсы, у жены - то же образование, что у меня, до боли похожие воспоминания об учебной ежедневности. Но учились и потом работали они в совершенно других городах, такая параллельная действительность, где живут твои варианты.
Пока готовился обед, хозяйка беспрерывно напористо рассказывая мне, какая она увлеченная, как она с улицы притаскивала людей, чтобы рисовать, вся такая творческая и внезапная, как обязывает ноблес - семья художников - и все это очень громко и быстро произнося, она вытаскивает из-под дивана Большие папки, стопкой мне до колена, и начинает все подряд раскрывать и демонстрировать.
Через пять минут я изнемогала. Кубометр за кубометром измельченного леса, километр за километром бумаги покрыты идеально бездарными, безупречно скучными рисунками человека поцелованного укушенного богом. Сотни портретов - три четверти, линии как сосновые щепки, ничего личного, особенного, живого. Сотни этюдов - покрашенных краской, а не цветом, раскрашенные картонки - дома-заборы-березки. Мутные учебные натюрморты - тоже много.
Я со страхом смотрела на еще неоткрытые папки. Я с недоверчивостью смотрела на бойкую хозяйку - неужели после первых сорока совершенно одинаковых людей-лыж она не потеряла веру в себя, вернее, не услышала голос здравого смысла, намекающего ей, что можно уже бросить шагать на месте?
Картинки практически ничем не отличались. Но, судя по цифрам рядом с видной, размашистой подпистью, как-то охватывали не меньше шести-семи лет однообразно разнообразного труда. Как я не напрягалась, даже из предельной вежливости похвалить было нечего. Каждое следующее ничем не отличалось от предыдущего. Внезапно выбрать что-то из потока этих щепок выглядело бы подозрительным.
И тут, ближе уже к концу последней папки, где большие листы сменились на мелкие картинки, я вдруг с облегчением выхватила взглядом маленький этюд, тоже учебный, но что-то живое в домике, косматенькое в небе - и радостно сказала - о, вот это очень приятный этюд. Хозяйка, остановленная в потоке рассказывания, как серы и бездарны местные дизайнеры, глянула недовольно и сказала - да это фигня какая-то, затесалось тут, одногрупник подарил, так-то я чужих работ не держу, сама понимаешь, я же Художник, у меня своего на три дома хватит.
И ничего невозможно поделать.