Алонсо Эрнандес-Ката. Отец Россель (Перевод мой)
Была одобрена идея Бареса, как наименее сложная: в тот вечер, когда для отца Росселя настанет его черёд вычитывать правило в часовне, мы поднимемся на хоры и тихонько сбросим на него с аналоя железного орла.
Всю неделю мы ждали, сгорая от нетерпения. Прежде чем решиться, мы, торжественно пожав друг другу руки, опять поклялись: «Или мы заплатим все, или никто». Мы поднялись по лестнице босиком. И, уже на хорах, боязливо его разглядели: он стоял на коленях, опираясь на скамейку для молитв. Высоко, в разноцветных витражах, угасал дневной свет. А внизу, словно труднодостижимая цель мишени, белела макушка приговорённого. Дело заняло всего несколько секунд, а, может, даже и меньше. Мы дружно взялись за аналой, вместе его толкнули… и дело было сделано. Сначала раздался резкий лязг, потом, почти одновременно, страшный грохот и пронзительный крик, а потом… тишина.
На ужин отец Россель пришёл с костылями. Его обнаружили без чувств, с ужасно искалеченной ногой. Войдя в трапезную, он посмотрел своим стальным взглядом на нас, на меня. И никого не стал обвинять. На все расспросы он отвечал, что уже давно заметил, как опасно наклонился нависавший позади аналой. Его мягкая и бледная рука нервно сжималась. Проходя мимо Рея, он ему улыбнулся… В тот вечер, сидя за ужином, мы были немного расстроены, но отчасти довольны, пока однообразный и усталый голос чтеца заунывно перечислял эпизоды жития святой Терезы.
В ряду причастников я был первым; передо мной стояли на коленях несколько женщин, и священник, проходя мимо них, клал облатки в бело-розовые ложбинки их вытянутых язычков. Приняв причастие, они поднимались и уходили, вставая позади нас. Дым ладана в часовне был таким тяжёлым, что было трудно дышать. Перед священником открыла свой свежий ротик последняя прихожанка, и, наблюдая за ней, я трепетал, как в те весенние вечера, когда до нас доносилось дыхание сада, от которого кружилась голова. Я пытался на неё не смотреть, но не мог отвести взгляда от её точёной фигурки. Когда она проходила мимо, я невольно повернул голову и глубоко втянул в себя воздух, чтобы вдохнуть этот будоражащий и тёплый аромат. Священник деликатно привлёк моё внимание, а потом преподал святое причастие и мне.
На следующий день отец Россель рассказал в классе историю богохульника, который был недостоин принять Тело Христово, потому что отводил от Него взгляд, чтобы неотрывно смотреть на женщину, отвратительную женщину. Со своего места я чувствовал, как меня пронзает его взгляд, этот проницательный взгляд, которым он издалека, в церкви, обнаружил моё прегрешение.
Отец Россель долго выздоравливал и, наконец, начал ходить без костылей. В саду расцвели деревья; упали на землю их созревшие плоды; холодный октябрьский ветер сорвал с деревьев листья, появившиеся первыми... Место любимчика отца Росселя, в отсутствии Рея, занял новый семинарист - такой же белокурый, красивый и бледный.
Однажды утром я обнаружил у себя на столе несколько маленьких напильников, стальные стружки и почти перепиленные брусья моей решётки. Гораздо позже, уже забыв о первой находке, я нашёл на моей подушке длинные светлые волосы и тогда, что-то заподозрив, начал поиски. Под кроватью я обнаружил лестницу из лоскутов шёлка, обмотанную вокруг её железных ножек, а в моих книгах - страницы из книг Вольтера, Ренана и других авторов, в то время мне не известных. До сих пор не могу понять, какой же нужно было обладать терпеливой ловкостью и изворотливой неприязнью, чтобы проникнуть в комнату, несмотря на мою бдительность. Но она меня всё равно не спасла.
Однажды вечером мне сообщили приказ ректора - спуститься в сад. Охваченный смутным страхом, я выглянул в окно классной комнаты и увидел внизу всех моих выстроившихся в ряд товарищей; их красные перевязи весело оживляли их строгий, но неровный строй. Перед стоящей во внутреннем дворике колонной семинаристов торжественно высился отец ректор, и это вызывало тревогу. На земле вырисовывалась острая и трагическая тень кипариса. Солнце, превосходный алхимик, превратило сталь перил в золото. Наконец я спустился вниз.
Ректор, отделившись от прочих, спросил меня, показав мне какие-то бумаги:
- Вы узнаёте этот почерк?
Он был моим, и я сказал:
- Да, господин ректор.
- А этот?.. Читайте… читайте.
Я покраснел. Это был мой почерк, но я этого не писал. Ректор, неумолимый, вопросил снова:
- Разве этот почерк не такой же, как тот?
- Да… но…
Он передал мне бумаги и, обратившись к моим товарищам, произнёс голосом, в котором дрожали слёзы:
- Впервые в истории этого святого учреждения мы вынуждены изгнать из него безбожника! Селада - уже не ваш товарищ, он не достоин быть вашим товарищем. Он согрешил, и его душа, которую он продал дьяволу, заставляет его оскорблять Бога… Господин Селада, вы исключены из семинарии!
И, понизив голос, приказал послушнику:
- Можете вернуть этому человеку светскую одежду и забрать у него подрясник; пусть его очистит огонь.
В глубокой вечерней тишине его слова прозвучали мрачно. Семинаристы плакали; плакали и отцы, и среди них, без особого пафоса - так же, как и они, - всхлипывал отец Россель.
Прошло много лет. Я держу в руках пожелтевшую от времени четвертушку бумаги, дважды сложенную пополам. Линии её сгиба образуют своего рода крест. Да, этой мой тогдашний почерк, неровный почерк: буквы то вытягивались вверх, то падали вниз, словно под бременем усталости. На бумаге написано вот что:
«Говорят, что христианского Бога можно познать чувствами, а не духовно. Христианские молитвы пронизаны чувственным восторгом - “божественный агнец”, “белая голубка”, “нежная лилия”. В дар Богу люди приносят дым ароматных благовоний, свет лампад, звуки музыки, а, совершая богослужения в Его честь, священники надевают на себя великолепные облачения, украшая себя золотом, кружевами, шелками, парчой, подходящими скорее для того, чтобы пленить куртизанку, чем чисто духовное существо!»
Где он сейчас, отец Россель? Каков он на самом деле, этот священник, предстающий сейчас, в моих воспоминаниях, в некоем ореоле злодейского величия?.. Кто знает! Читая эти строки, этот шедевр таланта и лицемерия, я, вспоминая, восхищаюсь этим коварным существом - упорным, как мужчина, и изворотливым, как женщина, обоеполым гением мести.
И я впервые в жизни испытываю желание стать плагиатором. Только бы об этом никто не узнал! Если бы я был уверен, что его уже нет в живых, то этими изящными строками, начертанными рукой священника, я бы начал свою книгу.
Всю неделю мы ждали, сгорая от нетерпения. Прежде чем решиться, мы, торжественно пожав друг другу руки, опять поклялись: «Или мы заплатим все, или никто». Мы поднялись по лестнице босиком. И, уже на хорах, боязливо его разглядели: он стоял на коленях, опираясь на скамейку для молитв. Высоко, в разноцветных витражах, угасал дневной свет. А внизу, словно труднодостижимая цель мишени, белела макушка приговорённого. Дело заняло всего несколько секунд, а, может, даже и меньше. Мы дружно взялись за аналой, вместе его толкнули… и дело было сделано. Сначала раздался резкий лязг, потом, почти одновременно, страшный грохот и пронзительный крик, а потом… тишина.
На ужин отец Россель пришёл с костылями. Его обнаружили без чувств, с ужасно искалеченной ногой. Войдя в трапезную, он посмотрел своим стальным взглядом на нас, на меня. И никого не стал обвинять. На все расспросы он отвечал, что уже давно заметил, как опасно наклонился нависавший позади аналой. Его мягкая и бледная рука нервно сжималась. Проходя мимо Рея, он ему улыбнулся… В тот вечер, сидя за ужином, мы были немного расстроены, но отчасти довольны, пока однообразный и усталый голос чтеца заунывно перечислял эпизоды жития святой Терезы.
В ряду причастников я был первым; передо мной стояли на коленях несколько женщин, и священник, проходя мимо них, клал облатки в бело-розовые ложбинки их вытянутых язычков. Приняв причастие, они поднимались и уходили, вставая позади нас. Дым ладана в часовне был таким тяжёлым, что было трудно дышать. Перед священником открыла свой свежий ротик последняя прихожанка, и, наблюдая за ней, я трепетал, как в те весенние вечера, когда до нас доносилось дыхание сада, от которого кружилась голова. Я пытался на неё не смотреть, но не мог отвести взгляда от её точёной фигурки. Когда она проходила мимо, я невольно повернул голову и глубоко втянул в себя воздух, чтобы вдохнуть этот будоражащий и тёплый аромат. Священник деликатно привлёк моё внимание, а потом преподал святое причастие и мне.
На следующий день отец Россель рассказал в классе историю богохульника, который был недостоин принять Тело Христово, потому что отводил от Него взгляд, чтобы неотрывно смотреть на женщину, отвратительную женщину. Со своего места я чувствовал, как меня пронзает его взгляд, этот проницательный взгляд, которым он издалека, в церкви, обнаружил моё прегрешение.
Отец Россель долго выздоравливал и, наконец, начал ходить без костылей. В саду расцвели деревья; упали на землю их созревшие плоды; холодный октябрьский ветер сорвал с деревьев листья, появившиеся первыми... Место любимчика отца Росселя, в отсутствии Рея, занял новый семинарист - такой же белокурый, красивый и бледный.
Однажды утром я обнаружил у себя на столе несколько маленьких напильников, стальные стружки и почти перепиленные брусья моей решётки. Гораздо позже, уже забыв о первой находке, я нашёл на моей подушке длинные светлые волосы и тогда, что-то заподозрив, начал поиски. Под кроватью я обнаружил лестницу из лоскутов шёлка, обмотанную вокруг её железных ножек, а в моих книгах - страницы из книг Вольтера, Ренана и других авторов, в то время мне не известных. До сих пор не могу понять, какой же нужно было обладать терпеливой ловкостью и изворотливой неприязнью, чтобы проникнуть в комнату, несмотря на мою бдительность. Но она меня всё равно не спасла.
Однажды вечером мне сообщили приказ ректора - спуститься в сад. Охваченный смутным страхом, я выглянул в окно классной комнаты и увидел внизу всех моих выстроившихся в ряд товарищей; их красные перевязи весело оживляли их строгий, но неровный строй. Перед стоящей во внутреннем дворике колонной семинаристов торжественно высился отец ректор, и это вызывало тревогу. На земле вырисовывалась острая и трагическая тень кипариса. Солнце, превосходный алхимик, превратило сталь перил в золото. Наконец я спустился вниз.
Ректор, отделившись от прочих, спросил меня, показав мне какие-то бумаги:
- Вы узнаёте этот почерк?
Он был моим, и я сказал:
- Да, господин ректор.
- А этот?.. Читайте… читайте.
Я покраснел. Это был мой почерк, но я этого не писал. Ректор, неумолимый, вопросил снова:
- Разве этот почерк не такой же, как тот?
- Да… но…
Он передал мне бумаги и, обратившись к моим товарищам, произнёс голосом, в котором дрожали слёзы:
- Впервые в истории этого святого учреждения мы вынуждены изгнать из него безбожника! Селада - уже не ваш товарищ, он не достоин быть вашим товарищем. Он согрешил, и его душа, которую он продал дьяволу, заставляет его оскорблять Бога… Господин Селада, вы исключены из семинарии!
И, понизив голос, приказал послушнику:
- Можете вернуть этому человеку светскую одежду и забрать у него подрясник; пусть его очистит огонь.
В глубокой вечерней тишине его слова прозвучали мрачно. Семинаристы плакали; плакали и отцы, и среди них, без особого пафоса - так же, как и они, - всхлипывал отец Россель.
Прошло много лет. Я держу в руках пожелтевшую от времени четвертушку бумаги, дважды сложенную пополам. Линии её сгиба образуют своего рода крест. Да, этой мой тогдашний почерк, неровный почерк: буквы то вытягивались вверх, то падали вниз, словно под бременем усталости. На бумаге написано вот что:
«Говорят, что христианского Бога можно познать чувствами, а не духовно. Христианские молитвы пронизаны чувственным восторгом - “божественный агнец”, “белая голубка”, “нежная лилия”. В дар Богу люди приносят дым ароматных благовоний, свет лампад, звуки музыки, а, совершая богослужения в Его честь, священники надевают на себя великолепные облачения, украшая себя золотом, кружевами, шелками, парчой, подходящими скорее для того, чтобы пленить куртизанку, чем чисто духовное существо!»
Где он сейчас, отец Россель? Каков он на самом деле, этот священник, предстающий сейчас, в моих воспоминаниях, в некоем ореоле злодейского величия?.. Кто знает! Читая эти строки, этот шедевр таланта и лицемерия, я, вспоминая, восхищаюсь этим коварным существом - упорным, как мужчина, и изворотливым, как женщина, обоеполым гением мести.
И я впервые в жизни испытываю желание стать плагиатором. Только бы об этом никто не узнал! Если бы я был уверен, что его уже нет в живых, то этими изящными строками, начертанными рукой священника, я бы начал свою книгу.