Дуня Смирнова про меня
Гробъ богатаго китайца
Беседы о русской культуре
Последний вой фитюхи
В конце концов, почему я все время обращаюсь к вам напрямую, друзья мои? Почему постоянно учу вас жить? Что я, совесть нации, что ли? Или я -- Родина-мать? Да и вы разве глупы и неразвиты? Почему я бесконечно наставляю вас на путь истинный, как будто вы и без меня его не найдете? Друзья мои, я ведь уже полгода -- нет, какое там! -- восемь месяцев бестрепетно унижаю и оскорбляю вас! Почему вы это терпите, елки-палки?! Где ваша гордость, черт побери?! Где читательское достоинство граждан великой страны?! Где письма с проклятиями и ругательствами в мой адрес?
Я обзываюсь, дразнюсь, поучаю, вожу у вас прямо перед лицом кривым указательным пальцем, а вы тихо сидите в углу и грызете ногти. Почему?! Неужели это робость? Народ, победивший Наполеона и Гитлера, свергнувший сначала царя, а потом коммунистов, -- народ-богоносец; город, сожженный и воспрявший, взорвавший Храм и засыпавший Бассейн, -- город-герой молча сносит утробный вой какой-то фитюхи! Абсурд? Нет, друзья мои, не абсурд. Мудрость -- вот что это такое! Я догадалась: вы мудры и проницательны. Вы все про меня поняли. Вы знаете, что это я не от наглости так себя веду, а, наоборот, от стеснительности. От стыдливости и внутренней зажатости, неуверенности в себе. Я все это время думала, что вам же не может быть интересно про меня, про мои внутренние переживания. Мне все казалось, что про вас, только про вас нужно говорить, тогда вы не будете скучать. Нужно писать о вашей глупости, проблемах, поступках, решениях. А мои проблемы -- Господи, да кому до этого есть дело?! Но вы разгадали меня, хитрецы! Вы своим терпением, снисходительностью, оказывается, все это время говорили мне: «Девочка! Глупышка! Про самих себя мы и так все знаем. Ты поболтай -- да и успокойся, повопи -- да и расскажи нам о том, что тебя саму-то волнует».
О разумные, о великодушные! О щедрые и лукавые! Благодарю вас. Смиренно склоняюсь пред вашей прозорливостью. Настал он, настал момент истины. Мгновение искренности. Я больше не стыжусь перед вами: вы ведь простите меня, как прощали до сих пор. Я отрекаюсь от лицемерия! Я расскажу вам о том, что я люблю. Я люблю культуру. Я повстречалась с ней. Моя первая встреча с культурой Как оказалось, из-за культуры я и переехала в Петербург. Собственно, первоначально думала, что из-за замужества. Но выяснилось, что вчера еще в глаза глядел, а буквально сегодня я уже незамужем. А культура - это forever! Культура -- это «Аи эм он дьюти тудей! Ит из э пенсил».
«Но откуда культура в Петербурге», -- спросите вы меня. Да, Петербург -- красивейший город Европы. Но ведь и Москва, и Москва! Невский? Но и Сретенка. Эрмитаж? Так и Кремль. Дворцовая? Соборная. Пушкин? И Пушкин тоже. И, кажется, всему есть достойный ответ.
А что сказать вот на это? Кунсткамера!
Нечего сказать. Первый российский музей, первый отечественный НИИ, петровское барокко, русское Просвещение, голландский хрен. Больше нигде этого нет. Только в Петербурге. Безусловно, общероссийское достояние. Объект федерального, скажем прямо, значения. Но только там. И это неотменяемый факт нашей истории.
Шесть лет я прожила в Петербурге и лишь на седьмой впервые попала в Кунсткамеру.
Глупо-то как, а? Позор! Мой ребенок побледнел и начал терять сознание, а я тихо блевала в пакет фирмы Reebok возле «близнецов, соединенных в области крестца». Стыдно признаться, но я бежала оттуда, как лань, как испуганная нимфа!
Так бесславно завершилась моя первая встреча с культурой.
Я встаю на путь исправления
Но уже тогда я понимала, что так дело не пойдет, этим не кончится. Как в воду глядела!
Главный редактор нашего богоспасаемого издания велел мне написать про Кунсткамеру. И хотя у нас это не принято, вам, достойнейшие, признаюсь во всем. Как я благодарна ему! Как люблю этого мускулистого одноногого человека! Он вернул мне Россию, которую я по девичьей рассеянности потеряла в Москве.
Пошла я, сами понимаете, в Кунсткамеру опять. Сначала с семьей. Вместе мы изучили зал американских индейцев. Поразительное зрелище, доложу я вам. Чучела людей - это само по себе удивительно. То есть, конечно, не чучела, а манекены, но в целом смотрятся как чучела. Притом у одного вождя на лице выражение необъяснимо глупой, я бы даже сказала -- неуместной гордости. Другой весь в перьях. Ритуальный наряд из ворон. Третий с оленем на голове. Многообразие-то какое, а? И поскольку это не просто наряды в витринах, а прямо-таки люди в нарядах и за стеклом, а мы-то тут, перед стеклом, по эту, так сказать, сторону, то вот мы на них любуемся политически совершенно некорректно. И возникает противоречие, да-да!
С одной стороны, необоснованное чувство национального превосходства, постыдное и простодушное, но с другой -- восхищение перед вариативностью, богатством Божьей фантазии. Чувство, согласитесь, радостное и где-то даже сложное!
Потом были инсталляции с африканцами и японцами. Примерно в том же ключе.
И затем центральный, так называемый Круглый зал. История самой Кунсткамеры.
Ну макеты и планы строительства мы пропускаем, гравюры с Петром и супругой и так уже видали не раз, переходим к водным процедурам. Что поражает. По восходящей, естественно.
Китайские прелести, фарфор, то-се из коллекции Петра.
Небывалой изысканности предметы из сибирских курганов.
Знаменитый двухголовый теленок -- чучело, стоящее на пьедестале, как памятник.
Очень милый. Гораздо изящней Церетели.
Скелет петровского гайдука -- великана Буржуа. С чужим черепом, подобранным по размеру: череп самого Буржуа безнадежно утрачен.
Зубы различных исторических лиц, вырванные лично Петром I: Шереметева зубы, Дарьи Меньшиковой также (супруги царского дружка), многие другие. На этих зубах с семьей мне пришлось временно расстаться. Семья пошла другим путем -- изучать этнографическую коллекцию Кунсткамеры, а я выбрала путь петровских увлечений, по-честному чтобы было.
Итак, зубы. В целом действительно кариес. Эври тайм ю ит, как говорится.
Грязные, порченые, явно болевшие триста лет назад очень сильно. Возле этих зубов я прослушала три экскурсии.
И не зря! Потому что меня волновал один вопрос, очень волновал. Дело в том, что среди кариеса большей или меньшей степени сиял зуб совершенно здоровый. Как он туда попал?
Я рассмотрела хирургические инструменты Петра, прослушала трижды о его искреннем интересе к медицине, но мне не давал покоя этот зуб!
Первые две экскурсии, ведомые молодыми торопливыми просветителями, не посчитали нужным задержаться на нем. Но третий экскурсовод, дама преклонных лет, специально сосредоточила внимание группы вверенных ей подростков на этом экспонате. Со слезами восхищения в голосе она поведала, что зуб принадлежал Алексею Петровичу, неудачливому наследнику. Вырван был, по ее мнению, не из садистских соображений, а в назидание.
Петр, оказывается, был до того возмущен несдержанными, немужскими стенаниями Алексея, у которого страшно болел соседний зуб, насквозь гнилой, что, прежде чем удалить больной, в наставление вырвал здоровый. Так папа учил сына выдержке. Школьники были потрясены величием педагогической воли самодержца-плотника. Я тоже была потрясена. Простой, в сущности, мыслью: зуб был вырван коренной и без наркоза.
Далее была представлена небольшая часть анатомической коллекции. Эмбрионы людей, сросшихся котят и поросят, двуликие младенцы, эмбрион в венке из кровеносных сосудов и прочая красота, неестественно белая и в желтом спирту. Возле этих экспонатов я узнала много нового и вспомнила много старого.
Сначала новое. В основу анатомической коллекции Кунсткамеры легло купленное Петром собрание голландского анатома Фредерика Рюйша. Анатомия, как вы знаете, долгое время была наукой почти условной, теоретической, поскольку бдительная Церковь запрещала вскрывать трупы. Прорыв начался в эпоху Возрождения, сопровождался конфликтами и проклятиями, но все же состоялся и позволил науке утвердиться.
После заката знаменитой, каждому Васе известной Падуанской анатомической школы центр анатомических исследований переместился в Гаагу. А вскорости родился Рюйш.
Вырос, поработал аптекарем, стал анатомом. Выдающимся причем.
Основным его интересом была кровеносная система, но изучал он также эмбриональные патологии, инфекционные заболевания и т. д.
Был акушером -- соответственно, получал препараты для изучения из мертворожденных или нежизнеспособных плодов. Затем стал еще и судебным медиком, что открыло доступ к трупам казненных. Изобретенная им инъекция сосудов позволила изучать кровеносную систему человека в мельчайших подробностях и получила название «рюйшевского искусства».
Сила этого искусства такова, что около 900 препаратов, приготовленных им, до сих пор хранятся в Кунсткамере в превосходном состоянии и не нуждаются в замене.
Препаратам на минуточку триста лет. Всего их было две тысячи. Эти-то две тысячи Петр и купил за небывалую по тем временам сумму -- 30 000 гульденов. Часть препаратов погибла при перевозке, остальные либо выставлены, либо хранятся в фондах.
Поразительно! Какова мощь науки! Но есть ряд загадок. Некоторые препараты изящно оформлены. Например, детская ручка одета в манжет, а эмбрион, совершенно напротив, -- в чепчике! Опять же непонятный мне венок из кровеносных сосудов на голове младенца. Как изысканно! Но ведь и волнующе патологично!
Выясняется, что Рюйш не только готовил собственно научные препараты, но и создавал так называемые анатомические композиции. Одна из них, утраченная при транспортировке, но сохранившаяся на гравюре, -- два детских скелета оплакивают третий детский скелет среди ветвей и камней. О других речь впереди. Так вот, эти анатомически-аллегорические композиции были в чрезвычайной моде у состоятельных европейцев. Украшали ими кабинеты и гостиные. Банки с препаратами оснащались бархатными крышками и стояли среди цветов или книг. Что это, Бэрримор?
И тут я прозрела. Я ведь знала это когда то, но забыла! Я вспомнила все: и Питера Сигизмундовича Гринуэя, и устрашающе овощного художника Арчимбольдо, и столь распространенную в эпоху барокко медицинскую гравюру. Это ведь memento mori -- любимая идея барокко! Быстротечность, хрупкость земной жизни, ее конечность и смехотворная по сравнению с вечностью мимолетность -- вот что это такое!
Тут все сразу встало на свои места. Я поняла, как можно было любоваться заспиртованной детской ручкой в кружевах, стоящей на письменном столе рядом с канделябром, черепом и «Божественной комедией». Эпоха бестрепетных назиданий и смелых открытий. Я возликовала, потому что это была самая что ни на есть культура собственной персоной. Я взалкала ее, и я ее получила.
Мои встречи с интересными людьми
Между тем семья моя, представленная моим храбрым гражданским сожителем Максимом (ты еще встретишься с ним, читатель!) и глубокоуважаемым мною родным сыном Данилой Аркадьевичем, пароходом и человеком, решительно отказалась предаваться размышлениям о тщете сущего. Мне было предложено продолжить осмотр анатомической коллекции самостоятельно, в то время как семья займется изучением населения Юго-Восточной Азии.
Я отправилась на третий этаж, где успешно работает выставка «Анатомические редкости Кунсткамеры», содержащая большую часть экспонируемых монстров. И хотя Петр после закупки рюйшевской коллекции собирал уродов по всей России, основную часть экспозиции составляют все-таки препараты самого Рюйша.
Многочисленные варианты сращений однояйцовых близнецов. Крестцами, лбами, всем, чем угодно.
Уроды-паразиты. Просто анатомические препараты безо всяких патологий: разные стадии развития эмбриона, почки, язык и т. д. История сиамских близнецов -- тех, первых, Чанга и Энга Бункеров из Сиама, успешно гастролировавших в XIX веке по Америке. Выразительная композиция из черепов, их там штук пятьдесят. Толпы экскурсантов, живо обсуждающих увиденное.
Невозможно описать всю выставку -- там надо побывать! Это очень, очень впечатляет. Я осмотрела ее и вернулась в семью.
С семьей я выдержала немного. Ровно сутки. И вновь побежала в Кунсткамеру. Прошлась по залам с этнографическими редкостями, поднялась наверх, полюбовалась на чарующее название «Гроб богатого китайца», вновь изучила экспозицию монстров и отправилась к научным сотрудникам. Пора, больше тянуть с этим было нельзя.
Когда-нибудь я напишу роман о музее.
Не о гробе богатого китайца, не об эмбрионе в чепчике, но о музее. Это ведь совершенно особый мир, замкнутый, специфический и загадочный. Мир, в который с трудом принимают чужаков, где, будь ты хоть трижды букеровский лауреат и восемнадцать с половиной раз номинант на «Оскар», тебя будут обреченно терпеть как темного, легкомысленного придурка. Мир, законы которого невозможно понять, их можно только усвоить.
Боже, как я люблю эту публику! Эти сложные интриги между хранителями, это обязательное противостояние между научным и экскурсионным отделом, эти нескончаемые чаепития, препирательства из-за научных публикаций, тихие открытия и громкие скандалы. И бедность. Пыльная, едва выносимая, мучительная и безвыходная бедность.
Все это в той или иной степени есть в Кунсткамере. Хотя Кунсткамера -- это не только и не столько музей, сколько научный институт, занимающийся этнологией, этнографией и антропологией. Долгое время Кунсткамера как музей вообще не функционировала. Один из ее прежних директоров, Рудольф Итс, считал, что коллекцию должны видеть только ученые и студенты-этнографы. Но с некоторых пор Кунсткамера вынуждена была открыться -- чтобы добывать деньги.
Научные сотрудники смотрят на это поразному. У них непростые взаимоотношения с публикой. Публика, надо сказать, сама виновата.
Юрий Константинович Поплинский, античник и африканист, знающий коллекцию почти досконально, рассказал мне следующее.
-- У нас ведь очень устаревшая экспозиция. Не в смысле предметов -- здесь есть вещи уникальные, а в смысле метода подачи. Все эти манекены... То есть для западных специалистов это повод для восторга: получается, что Кунсткамера еще и музей музея, музейного дела. Но для публики все выглядит почти зоопарком. Да и потом, публику ведь интересует только одно: уроды. Колоссальный интерес к патологии -- это ведь и с сексом очень сильно связано. А известно, что повышение интереса как к сексуальной сфере, так и к уродствам, отклонениям обычно предшествует катаклизмам: войнам, землетрясениям, наводнениям. Гиперактивный интерес к этому свидетельствует о стрессе в обществе. В общем, ничего особо радостного я тут не вижу.
У нас ведь были случаи, когда беременные женщины, несмотря на предупреждения, шли смотреть уродов и теряли сознание. Несколько раз кончалось «скорой». И это вместо того, чтоб идти в Эрмитаж!
Людмила Алексеевна Иванова, специалист по Океании, на мой вопрос, о чем спрашивают чаще всего, ответила:
-- Как это -- о чем? Где уроды, естественно. За день несколько раз пробегаешь по залам и всегда одно и то же: где уроды? Одна едкая молодая особа из научных сотрудников однажды, осатанев, на очередной вопль «Где уроды?» ответила: «В зеркале!» Потом, правда, страшно извинялась. Но это ведь и вправду можно на стену полезть: уникальная, богатейшая этнографическая коллекция, а их интересует только одно!
Единственный, быть может, человек в Кунсткамере, которого эта ситуация не удивляет, это Анна Борисовна Радзюн, или Ася, как ее здесь ласково называют. Она хранитель анатомической коллекции. Анна Борисовна изучает ее, пишет научные статьи и доливает спирт в препараты. Много лет. А вот социолог-этнолог Валентина Георгиевна Узунова сейчас как раз исследует, что интересует публику в Кунсткамере.
-- Понимаете, беда музея отчасти связана с ажиотажем, его окружающим. Вот при Военно-медицинской академии есть почти такой же анатомический музей. Там публика ведет себя совершенно иначе, заранее готова воспринимать экспонаты как медицинские. А у нас диковинку хотят увидеть.
Хотя, по моим впечатлениям, этнографическая коллекция имеет очень большой успех. Многих интересуют обряды, религии, про многоженство часто спрашивают, про современные открытия. Например: «Что доказал своими экспедициями Тур Хейердал?» Очень многие сомневаются в дарвиновской теории происхождения человека, не верят, что мы от обезьяны произошли. До сих пор не верят...
Мои встречи с не менее интересными людьми
А ведь признайся, сказала я себе, признайся, вспомни, что ты слышала о Кунсткамере до встречи с ней? Думала ли ты о культуре? Если с полной искренностью, то нет, не думала я о культуре, признаюсь. И уже будучи взрослой половозрелой красавицей наслушалась о Кунсткамере такого! От самых разных людей, и от близких в том числе.
Итак, мой храбрый гражданский сожитель Максим некогда работал в Кунсткамере дворником. Там несколько их было таких, незаурядных.
Помнится, Максим рассказывал мне о дворнике Юре, специалисте по Ницше. Да, и потом Новокшонов! Дмитрий Новокшонов, эрудит и патриот, историк, писатель, собутыльник, в конце концов. Это ведь он Максима туда и привел. Звоню Новокшонову и умоляю о свидании. Он приходит. Ой, что это было! Ни в сказке, ни пером. Но я попытаюсь.
Значит, так: сначала излагаю, что он мне нарассказывал, а потом научные консультации и полное разоблачение.
-- Мы там первоначально с Вдовенко Игорем работали. Ну знаешь Вдовенко. Завлит в этом театре, не скажу в каком. Я был электриком. Там барышни шутили, когда в документ записывали должность. Я назывался «электрик Юго-Восточной Азии».
Там вообще было познавательно во всех отношениях.
Ты же знаешь, конечно, что это совершенно мистическое пространство, там ни один экстрасенс работать не может. Во-первых, подземные ходы прорыты под Невой, выходят прямо к Эрмитажу, в смысле к тому месту, на котором Эрмитаж потом построили. Так вот, некоторые научные сотрудники этими ходами тайно пользовались, потому что их можно было встретить в самых неожиданных местах. Мы с Вдовенко эти ходы искали, но не нашли. Зато мы кое-что другое нашли. Тебе, конечно, известно, что Петр-то коллекцию у Рюйша купил в аккурат после того, как он Монсу и его жене Монсихе головы поотрубал, заспиртовал и на стол к себе поставил.
Потом при Екатерине их в погребе зарыли.
Старик Леша Федоров, историк, но там он токарем работал, -- он как выпьет, бывало, так ночью-то ему не спится. Он потом говорил, что по ночам Монсы стонут в подвале. Мы с Вдовенко Монсов таки нашли.
Там и оставили.
Там же весь музей просто набит мощнейшими мистическими предметами, магическими идолами, амулетами со всего мира. Это, думаешь, ничего не дает? До войны приезжал шаман, настоящий, шаман по рождению, устраивал камлание. Так он все зарядил, и тотемы до сих пор живые!
И что там у вас Охлобыстин про пийотль пишет, что он об этом знает? Прямо больно читать! Вот в Кунсткамере индейская трубка, святейшая, с этим пийотлем. Мы с Вдовенко, конечно, по ночам ее курили: охраны ведь никакой, открыл витрину, достал - и вперед. Что мы испытали, даже тебе говорить не буду.
Лично слышали, и я, и Вдовенко: по залам Китая каждую ночь ходит домовой. Проверяет. В полночь резко останавливается, хоть часы по нему ставь. А люди, люди там какие! Завхоз был, по прозвищу Луддит, все ломал, буквально все.
Игорь Борисыч Журавлев, два высших образования. Работал там столяром шестого разряда, так как пил. А запил из-за того, что изобрел мощнейшее психотропное оружие, но понял: человечество к нему не готово. Потом подсобный рабочий был, хиппи.
Имени не помню, потому что все его Бодисатвой называли. Ничего не делал, только на флейте играл. Однажды работу прогулял, на следующий день приходит, его спрашивают: «Где был?» Отвечает: «В лесу». - «Зачем?» -- «На ежей ходил смотреть».
Чистый Бодисатва!
Вдовенко там прославился тем, что во дворе кунфу занимался, раскрывал чакры. А из окон вся Кунсткамера глазела.
Ну про Кнорозова ты знаешь. Не знаешь?!
Во страна! Героев своих не знает. Это ж потрясающий ученый, у него Сталинская премия, Ленинская, его весь мир знает, а у нас -- никто. Это же легендарный человек: он письмена майя расшифровал!
Нет, там все было неслучайно! Вот Георгий Ахиллович Левинтон. Ахиллович, заметь.
Так он хромой был!
Потом фаллос этот легендарный, который хрен голландский. Он в кабинете у директора в сейфе стоит. Его только партийным начальникам показывали, но мы с Вдовенко, конечно, видели. Колоссальная штука! Девки из ЦК КПСС приезжали -- визжали от восторга.
А какие документы, документы какие!
Там же все сведения о том, как при Александре I Гавайи хотели, чтоб их к России присоединили!
Тут затемнение, мне стало плохо, и слушать я это больше не могла.
На следующий день я позвонила в Кунсткамеру. И вот что оказалось.
Про подземные ходы говорят, что выдумка.
Монсы. Это не Монсы, а фрейлина Гамильтон и Биллем Монс. Оба казнены. Гамильтон -- за то, что убила своего ребенка, зачатого с Петром. Монс -- за то, что соблазнил Екатерину, супругу Петра. Петр голову заспиртовал и супругу заставлял любоваться. Фрейлину тоже заспиртовал.
Обоих потом поставил в подвал. Дашкова их позже нашла и с Екатериной, уже II, договорилась, чтоб их в подвале зарыть.
Там они по сю пору.
Про довоенного шамана никто не помнит.
Пийотль действительно имеется в трубке.
Домового кроме Новокшонова с Вдовенко никто не слыхал.
Кнорозов и впрямь великий ученый, большой шаг сделал. Но письмена майя все равно не читаются.
Ахиллович точно хромой.
Про Гавайи -- правда.
А еще при Петре служителями в Кунсткамере работали живые уроды. Фома Игнатьев, Яков Васильев и Степан. Описывать я их не буду: кому надо, тот прочтет книжку Э. Карпеева и Т. Шафрановской «Кунсткамера».
Фаллосов не один, а два.
Один голландский, из рюйшевской коллекции. Второй -- русский, петровского времени, от какого-то кузнеца. Оба хранятся у директора. Очень их смотреть любили военные начальники. Как считает Юрий Константинович Поплинский, если эти два экспоната отдельно выставить возле Московского вокзала, Кунсткамера станет самым богатым музеем мира.
Заключение
Друзья мои, вы понимаете теперь, что культура в нашей стране -- это бездна!
Поэтому я ее и люблю.
ДУНЯ СМИРНОВА, фото Сергея СЕМЕНОВА
«Столица», N22, 8 декабря 1997.
Беседы о русской культуре
Последний вой фитюхи
В конце концов, почему я все время обращаюсь к вам напрямую, друзья мои? Почему постоянно учу вас жить? Что я, совесть нации, что ли? Или я -- Родина-мать? Да и вы разве глупы и неразвиты? Почему я бесконечно наставляю вас на путь истинный, как будто вы и без меня его не найдете? Друзья мои, я ведь уже полгода -- нет, какое там! -- восемь месяцев бестрепетно унижаю и оскорбляю вас! Почему вы это терпите, елки-палки?! Где ваша гордость, черт побери?! Где читательское достоинство граждан великой страны?! Где письма с проклятиями и ругательствами в мой адрес?
Я обзываюсь, дразнюсь, поучаю, вожу у вас прямо перед лицом кривым указательным пальцем, а вы тихо сидите в углу и грызете ногти. Почему?! Неужели это робость? Народ, победивший Наполеона и Гитлера, свергнувший сначала царя, а потом коммунистов, -- народ-богоносец; город, сожженный и воспрявший, взорвавший Храм и засыпавший Бассейн, -- город-герой молча сносит утробный вой какой-то фитюхи! Абсурд? Нет, друзья мои, не абсурд. Мудрость -- вот что это такое! Я догадалась: вы мудры и проницательны. Вы все про меня поняли. Вы знаете, что это я не от наглости так себя веду, а, наоборот, от стеснительности. От стыдливости и внутренней зажатости, неуверенности в себе. Я все это время думала, что вам же не может быть интересно про меня, про мои внутренние переживания. Мне все казалось, что про вас, только про вас нужно говорить, тогда вы не будете скучать. Нужно писать о вашей глупости, проблемах, поступках, решениях. А мои проблемы -- Господи, да кому до этого есть дело?! Но вы разгадали меня, хитрецы! Вы своим терпением, снисходительностью, оказывается, все это время говорили мне: «Девочка! Глупышка! Про самих себя мы и так все знаем. Ты поболтай -- да и успокойся, повопи -- да и расскажи нам о том, что тебя саму-то волнует».
О разумные, о великодушные! О щедрые и лукавые! Благодарю вас. Смиренно склоняюсь пред вашей прозорливостью. Настал он, настал момент истины. Мгновение искренности. Я больше не стыжусь перед вами: вы ведь простите меня, как прощали до сих пор. Я отрекаюсь от лицемерия! Я расскажу вам о том, что я люблю. Я люблю культуру. Я повстречалась с ней. Моя первая встреча с культурой Как оказалось, из-за культуры я и переехала в Петербург. Собственно, первоначально думала, что из-за замужества. Но выяснилось, что вчера еще в глаза глядел, а буквально сегодня я уже незамужем. А культура - это forever! Культура -- это «Аи эм он дьюти тудей! Ит из э пенсил».
«Но откуда культура в Петербурге», -- спросите вы меня. Да, Петербург -- красивейший город Европы. Но ведь и Москва, и Москва! Невский? Но и Сретенка. Эрмитаж? Так и Кремль. Дворцовая? Соборная. Пушкин? И Пушкин тоже. И, кажется, всему есть достойный ответ.
А что сказать вот на это? Кунсткамера!
Нечего сказать. Первый российский музей, первый отечественный НИИ, петровское барокко, русское Просвещение, голландский хрен. Больше нигде этого нет. Только в Петербурге. Безусловно, общероссийское достояние. Объект федерального, скажем прямо, значения. Но только там. И это неотменяемый факт нашей истории.
Шесть лет я прожила в Петербурге и лишь на седьмой впервые попала в Кунсткамеру.
Глупо-то как, а? Позор! Мой ребенок побледнел и начал терять сознание, а я тихо блевала в пакет фирмы Reebok возле «близнецов, соединенных в области крестца». Стыдно признаться, но я бежала оттуда, как лань, как испуганная нимфа!
Так бесславно завершилась моя первая встреча с культурой.
Я встаю на путь исправления
Но уже тогда я понимала, что так дело не пойдет, этим не кончится. Как в воду глядела!
Главный редактор нашего богоспасаемого издания велел мне написать про Кунсткамеру. И хотя у нас это не принято, вам, достойнейшие, признаюсь во всем. Как я благодарна ему! Как люблю этого мускулистого одноногого человека! Он вернул мне Россию, которую я по девичьей рассеянности потеряла в Москве.
Пошла я, сами понимаете, в Кунсткамеру опять. Сначала с семьей. Вместе мы изучили зал американских индейцев. Поразительное зрелище, доложу я вам. Чучела людей - это само по себе удивительно. То есть, конечно, не чучела, а манекены, но в целом смотрятся как чучела. Притом у одного вождя на лице выражение необъяснимо глупой, я бы даже сказала -- неуместной гордости. Другой весь в перьях. Ритуальный наряд из ворон. Третий с оленем на голове. Многообразие-то какое, а? И поскольку это не просто наряды в витринах, а прямо-таки люди в нарядах и за стеклом, а мы-то тут, перед стеклом, по эту, так сказать, сторону, то вот мы на них любуемся политически совершенно некорректно. И возникает противоречие, да-да!
С одной стороны, необоснованное чувство национального превосходства, постыдное и простодушное, но с другой -- восхищение перед вариативностью, богатством Божьей фантазии. Чувство, согласитесь, радостное и где-то даже сложное!
Потом были инсталляции с африканцами и японцами. Примерно в том же ключе.
И затем центральный, так называемый Круглый зал. История самой Кунсткамеры.
Ну макеты и планы строительства мы пропускаем, гравюры с Петром и супругой и так уже видали не раз, переходим к водным процедурам. Что поражает. По восходящей, естественно.
Китайские прелести, фарфор, то-се из коллекции Петра.
Небывалой изысканности предметы из сибирских курганов.
Знаменитый двухголовый теленок -- чучело, стоящее на пьедестале, как памятник.
Очень милый. Гораздо изящней Церетели.
Скелет петровского гайдука -- великана Буржуа. С чужим черепом, подобранным по размеру: череп самого Буржуа безнадежно утрачен.
Зубы различных исторических лиц, вырванные лично Петром I: Шереметева зубы, Дарьи Меньшиковой также (супруги царского дружка), многие другие. На этих зубах с семьей мне пришлось временно расстаться. Семья пошла другим путем -- изучать этнографическую коллекцию Кунсткамеры, а я выбрала путь петровских увлечений, по-честному чтобы было.
Итак, зубы. В целом действительно кариес. Эври тайм ю ит, как говорится.
Грязные, порченые, явно болевшие триста лет назад очень сильно. Возле этих зубов я прослушала три экскурсии.
И не зря! Потому что меня волновал один вопрос, очень волновал. Дело в том, что среди кариеса большей или меньшей степени сиял зуб совершенно здоровый. Как он туда попал?
Я рассмотрела хирургические инструменты Петра, прослушала трижды о его искреннем интересе к медицине, но мне не давал покоя этот зуб!
Первые две экскурсии, ведомые молодыми торопливыми просветителями, не посчитали нужным задержаться на нем. Но третий экскурсовод, дама преклонных лет, специально сосредоточила внимание группы вверенных ей подростков на этом экспонате. Со слезами восхищения в голосе она поведала, что зуб принадлежал Алексею Петровичу, неудачливому наследнику. Вырван был, по ее мнению, не из садистских соображений, а в назидание.
Петр, оказывается, был до того возмущен несдержанными, немужскими стенаниями Алексея, у которого страшно болел соседний зуб, насквозь гнилой, что, прежде чем удалить больной, в наставление вырвал здоровый. Так папа учил сына выдержке. Школьники были потрясены величием педагогической воли самодержца-плотника. Я тоже была потрясена. Простой, в сущности, мыслью: зуб был вырван коренной и без наркоза.
Далее была представлена небольшая часть анатомической коллекции. Эмбрионы людей, сросшихся котят и поросят, двуликие младенцы, эмбрион в венке из кровеносных сосудов и прочая красота, неестественно белая и в желтом спирту. Возле этих экспонатов я узнала много нового и вспомнила много старого.
Сначала новое. В основу анатомической коллекции Кунсткамеры легло купленное Петром собрание голландского анатома Фредерика Рюйша. Анатомия, как вы знаете, долгое время была наукой почти условной, теоретической, поскольку бдительная Церковь запрещала вскрывать трупы. Прорыв начался в эпоху Возрождения, сопровождался конфликтами и проклятиями, но все же состоялся и позволил науке утвердиться.
После заката знаменитой, каждому Васе известной Падуанской анатомической школы центр анатомических исследований переместился в Гаагу. А вскорости родился Рюйш.
Вырос, поработал аптекарем, стал анатомом. Выдающимся причем.
Основным его интересом была кровеносная система, но изучал он также эмбриональные патологии, инфекционные заболевания и т. д.
Был акушером -- соответственно, получал препараты для изучения из мертворожденных или нежизнеспособных плодов. Затем стал еще и судебным медиком, что открыло доступ к трупам казненных. Изобретенная им инъекция сосудов позволила изучать кровеносную систему человека в мельчайших подробностях и получила название «рюйшевского искусства».
Сила этого искусства такова, что около 900 препаратов, приготовленных им, до сих пор хранятся в Кунсткамере в превосходном состоянии и не нуждаются в замене.
Препаратам на минуточку триста лет. Всего их было две тысячи. Эти-то две тысячи Петр и купил за небывалую по тем временам сумму -- 30 000 гульденов. Часть препаратов погибла при перевозке, остальные либо выставлены, либо хранятся в фондах.
Поразительно! Какова мощь науки! Но есть ряд загадок. Некоторые препараты изящно оформлены. Например, детская ручка одета в манжет, а эмбрион, совершенно напротив, -- в чепчике! Опять же непонятный мне венок из кровеносных сосудов на голове младенца. Как изысканно! Но ведь и волнующе патологично!
Выясняется, что Рюйш не только готовил собственно научные препараты, но и создавал так называемые анатомические композиции. Одна из них, утраченная при транспортировке, но сохранившаяся на гравюре, -- два детских скелета оплакивают третий детский скелет среди ветвей и камней. О других речь впереди. Так вот, эти анатомически-аллегорические композиции были в чрезвычайной моде у состоятельных европейцев. Украшали ими кабинеты и гостиные. Банки с препаратами оснащались бархатными крышками и стояли среди цветов или книг. Что это, Бэрримор?
И тут я прозрела. Я ведь знала это когда то, но забыла! Я вспомнила все: и Питера Сигизмундовича Гринуэя, и устрашающе овощного художника Арчимбольдо, и столь распространенную в эпоху барокко медицинскую гравюру. Это ведь memento mori -- любимая идея барокко! Быстротечность, хрупкость земной жизни, ее конечность и смехотворная по сравнению с вечностью мимолетность -- вот что это такое!
Тут все сразу встало на свои места. Я поняла, как можно было любоваться заспиртованной детской ручкой в кружевах, стоящей на письменном столе рядом с канделябром, черепом и «Божественной комедией». Эпоха бестрепетных назиданий и смелых открытий. Я возликовала, потому что это была самая что ни на есть культура собственной персоной. Я взалкала ее, и я ее получила.
Мои встречи с интересными людьми
Между тем семья моя, представленная моим храбрым гражданским сожителем Максимом (ты еще встретишься с ним, читатель!) и глубокоуважаемым мною родным сыном Данилой Аркадьевичем, пароходом и человеком, решительно отказалась предаваться размышлениям о тщете сущего. Мне было предложено продолжить осмотр анатомической коллекции самостоятельно, в то время как семья займется изучением населения Юго-Восточной Азии.
Я отправилась на третий этаж, где успешно работает выставка «Анатомические редкости Кунсткамеры», содержащая большую часть экспонируемых монстров. И хотя Петр после закупки рюйшевской коллекции собирал уродов по всей России, основную часть экспозиции составляют все-таки препараты самого Рюйша.
Многочисленные варианты сращений однояйцовых близнецов. Крестцами, лбами, всем, чем угодно.
Уроды-паразиты. Просто анатомические препараты безо всяких патологий: разные стадии развития эмбриона, почки, язык и т. д. История сиамских близнецов -- тех, первых, Чанга и Энга Бункеров из Сиама, успешно гастролировавших в XIX веке по Америке. Выразительная композиция из черепов, их там штук пятьдесят. Толпы экскурсантов, живо обсуждающих увиденное.
Невозможно описать всю выставку -- там надо побывать! Это очень, очень впечатляет. Я осмотрела ее и вернулась в семью.
С семьей я выдержала немного. Ровно сутки. И вновь побежала в Кунсткамеру. Прошлась по залам с этнографическими редкостями, поднялась наверх, полюбовалась на чарующее название «Гроб богатого китайца», вновь изучила экспозицию монстров и отправилась к научным сотрудникам. Пора, больше тянуть с этим было нельзя.
Когда-нибудь я напишу роман о музее.
Не о гробе богатого китайца, не об эмбрионе в чепчике, но о музее. Это ведь совершенно особый мир, замкнутый, специфический и загадочный. Мир, в который с трудом принимают чужаков, где, будь ты хоть трижды букеровский лауреат и восемнадцать с половиной раз номинант на «Оскар», тебя будут обреченно терпеть как темного, легкомысленного придурка. Мир, законы которого невозможно понять, их можно только усвоить.
Боже, как я люблю эту публику! Эти сложные интриги между хранителями, это обязательное противостояние между научным и экскурсионным отделом, эти нескончаемые чаепития, препирательства из-за научных публикаций, тихие открытия и громкие скандалы. И бедность. Пыльная, едва выносимая, мучительная и безвыходная бедность.
Все это в той или иной степени есть в Кунсткамере. Хотя Кунсткамера -- это не только и не столько музей, сколько научный институт, занимающийся этнологией, этнографией и антропологией. Долгое время Кунсткамера как музей вообще не функционировала. Один из ее прежних директоров, Рудольф Итс, считал, что коллекцию должны видеть только ученые и студенты-этнографы. Но с некоторых пор Кунсткамера вынуждена была открыться -- чтобы добывать деньги.
Научные сотрудники смотрят на это поразному. У них непростые взаимоотношения с публикой. Публика, надо сказать, сама виновата.
Юрий Константинович Поплинский, античник и африканист, знающий коллекцию почти досконально, рассказал мне следующее.
-- У нас ведь очень устаревшая экспозиция. Не в смысле предметов -- здесь есть вещи уникальные, а в смысле метода подачи. Все эти манекены... То есть для западных специалистов это повод для восторга: получается, что Кунсткамера еще и музей музея, музейного дела. Но для публики все выглядит почти зоопарком. Да и потом, публику ведь интересует только одно: уроды. Колоссальный интерес к патологии -- это ведь и с сексом очень сильно связано. А известно, что повышение интереса как к сексуальной сфере, так и к уродствам, отклонениям обычно предшествует катаклизмам: войнам, землетрясениям, наводнениям. Гиперактивный интерес к этому свидетельствует о стрессе в обществе. В общем, ничего особо радостного я тут не вижу.
У нас ведь были случаи, когда беременные женщины, несмотря на предупреждения, шли смотреть уродов и теряли сознание. Несколько раз кончалось «скорой». И это вместо того, чтоб идти в Эрмитаж!
Людмила Алексеевна Иванова, специалист по Океании, на мой вопрос, о чем спрашивают чаще всего, ответила:
-- Как это -- о чем? Где уроды, естественно. За день несколько раз пробегаешь по залам и всегда одно и то же: где уроды? Одна едкая молодая особа из научных сотрудников однажды, осатанев, на очередной вопль «Где уроды?» ответила: «В зеркале!» Потом, правда, страшно извинялась. Но это ведь и вправду можно на стену полезть: уникальная, богатейшая этнографическая коллекция, а их интересует только одно!
Единственный, быть может, человек в Кунсткамере, которого эта ситуация не удивляет, это Анна Борисовна Радзюн, или Ася, как ее здесь ласково называют. Она хранитель анатомической коллекции. Анна Борисовна изучает ее, пишет научные статьи и доливает спирт в препараты. Много лет. А вот социолог-этнолог Валентина Георгиевна Узунова сейчас как раз исследует, что интересует публику в Кунсткамере.
-- Понимаете, беда музея отчасти связана с ажиотажем, его окружающим. Вот при Военно-медицинской академии есть почти такой же анатомический музей. Там публика ведет себя совершенно иначе, заранее готова воспринимать экспонаты как медицинские. А у нас диковинку хотят увидеть.
Хотя, по моим впечатлениям, этнографическая коллекция имеет очень большой успех. Многих интересуют обряды, религии, про многоженство часто спрашивают, про современные открытия. Например: «Что доказал своими экспедициями Тур Хейердал?» Очень многие сомневаются в дарвиновской теории происхождения человека, не верят, что мы от обезьяны произошли. До сих пор не верят...
Мои встречи с не менее интересными людьми
А ведь признайся, сказала я себе, признайся, вспомни, что ты слышала о Кунсткамере до встречи с ней? Думала ли ты о культуре? Если с полной искренностью, то нет, не думала я о культуре, признаюсь. И уже будучи взрослой половозрелой красавицей наслушалась о Кунсткамере такого! От самых разных людей, и от близких в том числе.
Итак, мой храбрый гражданский сожитель Максим некогда работал в Кунсткамере дворником. Там несколько их было таких, незаурядных.
Помнится, Максим рассказывал мне о дворнике Юре, специалисте по Ницше. Да, и потом Новокшонов! Дмитрий Новокшонов, эрудит и патриот, историк, писатель, собутыльник, в конце концов. Это ведь он Максима туда и привел. Звоню Новокшонову и умоляю о свидании. Он приходит. Ой, что это было! Ни в сказке, ни пером. Но я попытаюсь.
Значит, так: сначала излагаю, что он мне нарассказывал, а потом научные консультации и полное разоблачение.
-- Мы там первоначально с Вдовенко Игорем работали. Ну знаешь Вдовенко. Завлит в этом театре, не скажу в каком. Я был электриком. Там барышни шутили, когда в документ записывали должность. Я назывался «электрик Юго-Восточной Азии».
Там вообще было познавательно во всех отношениях.
Ты же знаешь, конечно, что это совершенно мистическое пространство, там ни один экстрасенс работать не может. Во-первых, подземные ходы прорыты под Невой, выходят прямо к Эрмитажу, в смысле к тому месту, на котором Эрмитаж потом построили. Так вот, некоторые научные сотрудники этими ходами тайно пользовались, потому что их можно было встретить в самых неожиданных местах. Мы с Вдовенко эти ходы искали, но не нашли. Зато мы кое-что другое нашли. Тебе, конечно, известно, что Петр-то коллекцию у Рюйша купил в аккурат после того, как он Монсу и его жене Монсихе головы поотрубал, заспиртовал и на стол к себе поставил.
Потом при Екатерине их в погребе зарыли.
Старик Леша Федоров, историк, но там он токарем работал, -- он как выпьет, бывало, так ночью-то ему не спится. Он потом говорил, что по ночам Монсы стонут в подвале. Мы с Вдовенко Монсов таки нашли.
Там и оставили.
Там же весь музей просто набит мощнейшими мистическими предметами, магическими идолами, амулетами со всего мира. Это, думаешь, ничего не дает? До войны приезжал шаман, настоящий, шаман по рождению, устраивал камлание. Так он все зарядил, и тотемы до сих пор живые!
И что там у вас Охлобыстин про пийотль пишет, что он об этом знает? Прямо больно читать! Вот в Кунсткамере индейская трубка, святейшая, с этим пийотлем. Мы с Вдовенко, конечно, по ночам ее курили: охраны ведь никакой, открыл витрину, достал - и вперед. Что мы испытали, даже тебе говорить не буду.
Лично слышали, и я, и Вдовенко: по залам Китая каждую ночь ходит домовой. Проверяет. В полночь резко останавливается, хоть часы по нему ставь. А люди, люди там какие! Завхоз был, по прозвищу Луддит, все ломал, буквально все.
Игорь Борисыч Журавлев, два высших образования. Работал там столяром шестого разряда, так как пил. А запил из-за того, что изобрел мощнейшее психотропное оружие, но понял: человечество к нему не готово. Потом подсобный рабочий был, хиппи.
Имени не помню, потому что все его Бодисатвой называли. Ничего не делал, только на флейте играл. Однажды работу прогулял, на следующий день приходит, его спрашивают: «Где был?» Отвечает: «В лесу». - «Зачем?» -- «На ежей ходил смотреть».
Чистый Бодисатва!
Вдовенко там прославился тем, что во дворе кунфу занимался, раскрывал чакры. А из окон вся Кунсткамера глазела.
Ну про Кнорозова ты знаешь. Не знаешь?!
Во страна! Героев своих не знает. Это ж потрясающий ученый, у него Сталинская премия, Ленинская, его весь мир знает, а у нас -- никто. Это же легендарный человек: он письмена майя расшифровал!
Нет, там все было неслучайно! Вот Георгий Ахиллович Левинтон. Ахиллович, заметь.
Так он хромой был!
Потом фаллос этот легендарный, который хрен голландский. Он в кабинете у директора в сейфе стоит. Его только партийным начальникам показывали, но мы с Вдовенко, конечно, видели. Колоссальная штука! Девки из ЦК КПСС приезжали -- визжали от восторга.
А какие документы, документы какие!
Там же все сведения о том, как при Александре I Гавайи хотели, чтоб их к России присоединили!
Тут затемнение, мне стало плохо, и слушать я это больше не могла.
На следующий день я позвонила в Кунсткамеру. И вот что оказалось.
Про подземные ходы говорят, что выдумка.
Монсы. Это не Монсы, а фрейлина Гамильтон и Биллем Монс. Оба казнены. Гамильтон -- за то, что убила своего ребенка, зачатого с Петром. Монс -- за то, что соблазнил Екатерину, супругу Петра. Петр голову заспиртовал и супругу заставлял любоваться. Фрейлину тоже заспиртовал.
Обоих потом поставил в подвал. Дашкова их позже нашла и с Екатериной, уже II, договорилась, чтоб их в подвале зарыть.
Там они по сю пору.
Про довоенного шамана никто не помнит.
Пийотль действительно имеется в трубке.
Домового кроме Новокшонова с Вдовенко никто не слыхал.
Кнорозов и впрямь великий ученый, большой шаг сделал. Но письмена майя все равно не читаются.
Ахиллович точно хромой.
Про Гавайи -- правда.
А еще при Петре служителями в Кунсткамере работали живые уроды. Фома Игнатьев, Яков Васильев и Степан. Описывать я их не буду: кому надо, тот прочтет книжку Э. Карпеева и Т. Шафрановской «Кунсткамера».
Фаллосов не один, а два.
Один голландский, из рюйшевской коллекции. Второй -- русский, петровского времени, от какого-то кузнеца. Оба хранятся у директора. Очень их смотреть любили военные начальники. Как считает Юрий Константинович Поплинский, если эти два экспоната отдельно выставить возле Московского вокзала, Кунсткамера станет самым богатым музеем мира.
Заключение
Друзья мои, вы понимаете теперь, что культура в нашей стране -- это бездна!
Поэтому я ее и люблю.
ДУНЯ СМИРНОВА, фото Сергея СЕМЕНОВА
«Столица», N22, 8 декабря 1997.