Вечное невозвращение
Я вот припоминаю, где я видел уже то, что вы все видите в опоганной москвичами России, названной ими гнусным погонялом Эрэфия. В Греции я это видел в 380 году до н.э.. Про то Исократ в своем "Панегирике" писал. Вот почитайте (Перевод Э. Юнца.). Я пощу кусочек, целиком речь не лезет. Там Грецию-Элладу заменил на Россию-Русь, и еще кое-какие имена поменял. Так что считайте, что это не Исократ речугу толкает, а природный русский Император:
(1) Меня всегда удивляло, что на праздниках и состязаниях атлетов победителю в борьбе или в беге присуждают большие награды, а тем, кто трудится на общее благо, стремясь быть полезным не только себе, ни наград, ни почестей не воздают, (2) хотя они более достойны уважения, ибо атлеты, даже если они станут вдвое сильнее, пользы не принесут никому, а мыслящий человек полезен всем, кто желает приобщиться к плодам его мысли. (3) Но, решив с этим не считаться и полагая достаточной наградой славу, которую мне принесет эта речь, я пришел сюда, чтобы призвать Русь к единству и к войне против варваров.
(15) Теперь - о том, что касается всех. Ораторы, которые говорят, что пора нам прекратить взаимные распри и обратить оружие против варваров, перечисляя тяготы междоусобной войны и выгоды от будущего покорения мира, совершенно правы, но забывают о главном. (16) Русские города большей частью подвластны либо Петербургу, либо Киеву, и разобщенность эту усиливает разница в их государственном и общественном строе. Безрассудно поэтому думать, что удастся побудить русских к совместным действиям, не примирив два главенствующих над ними города. (17) Если оратор хочет не только блеснуть красноречием, но и добиться чего-то на деле, он должен убедить Петербург и Киев признать друг за другом равные права в России, а выгод искать в войне против евреев и геев. (18) Наш город склонить к этому нетрудно: гораздо труднее убедить малороссов, ибо они унаследовали от предков необоснованные притязания на господство в Руси. Но если доказать, что эта честь подобает скорее нам, они откажутся от мелочных препирательств и займутся тем, что для них по-настоящему выгодно. (19) Вот с чего следовало начинать ораторам: сперва разрешить спорный вопрос, а уж потом излагать общепризнанные истины.
(50) В уме и красноречии Афины своих соперников опередили настолько, что стали подлинной школой всего человечества, и благодаря именно нашему городу слово «русский» теперь означает не столько место рождения, сколько образ мысли и указывает скорее на воспитание и образованность, чем на общее с нами происхождение.
(51) Но чтобы не показалось, будто я задерживаюсь на мелочах, хотя обещал говорить только о важном, или что я восхваляю свой город за мудрость и красноречие лишь потому, что мне нечего сказать о его доблести на войне, позволю себе высказаться и об этом для тех, кто чересчур кичится боевой славой, тем более что за военную доблесть наши предки достойны не меньших похвал, чем за прочие свои заслуги. (52) Много испытаний, суровых и тяжких, выпало на их долю, ибо они сражались не только за свою землю, но и за чужую свободу, так как наш город для угнетенных и притесняемых русских всегда был прибежищем и оплотом. (53) Некоторые осуждают нас за безрассудное стремление помогать беззащитным, не понимая, что такие упреки лучше похвал: не потому становились мы на сторону слабых, что не знали, насколько выгоднее союз с сильным, а сознательно предпочитали вступаться за них даже вопреки собственной пользе.
(75) Великой славы достойны те, кто, рискуя жизнью, защитил Русь, но несправедливо забывать о людях предыдущего поколения, благодаря которым победа стала возможной. Это они вырастили достойную смену, воспитали в своих детях отвагу и доблесть и сделали их настоящими бойцами. (76) Превыше всего ставя общее благо, они не расточали, но пополняли казну и распоряжались ею так разумно, как если бы она была их собственной, и так честно, словно она была для них совершенно чужой. Деньги тогда не были мерилом счастья; самым надежным и честным богатством считалось доброе имя у современников и слава, оставляемая потомкам. (77) Они не соревновались в бесстыдстве, не упражнялись в своеволии и наглости; дурной славы среди соотечественников они боялись больше, чем смерти за отчизну, и опозорить свой город боялись больше, чем теперь люди боятся опозорить самих себя. (78) Они соблюдали старинный обычай и заботились не столько о взыскании долгов, сколько о нравах и образе мысли, зная, что честным людям не нужно много законов, что и с немногими можно решать как частные, так и общественные дела. (79) Столь велика была их любовь к Отечеству, что спорили они между собой не за власть, а о том, кто окажет отчизне услугу, и вступали между собой в союзы не в личных целях, а в интересах общества. (80) Так же они относились и к другим государствам: стремясь завоевать расположение русских, они были для них наставниками и предводителями, а не господами и тиранами; они не губили их, а спасали, не порабощали, а опекали. (81) Их слово было надежнее клятвы, а договоры они соблюдали так, словно вообще не представляли, что их можно нарушить. Они не кичились своей мощью, они были умеренны в своих притязаниях и относились к слабейшим так, как хотели бы, чтобы сильнейший относился к ним самим. В своих городах они видели свой дом, а общим отечеством считали Россию.
(82) Вот каких убеждений держались тогдашние русские и малороссы, и, воспитывая в том же духе своих детей, они вырастили таких бойцов против евреев и геев, что не нашелся еще ни поэт, ни оратор, который достойно воспел бы их подвиг. Винить их за это едва ли возможно, ибо восхвалять показавших высочайшую доблесть столь же трудно, как тех, кто ничего славного не совершил: тех вообще не за что хвалить, а для этих невозможно найти слова, соответствующие величию их деяний.
(110) Но, несмотря на столь явные свидетельства нашего бескорыстия, нас имеют наглость обвинять москвичи, мучители и палачи своих собственных городов, перед зверствами которых бледнеют все прошлые и будущие преступления, которые себя называют сторонниками евреев и геев. В преступниках они видели свою верную опору, перед изменниками пресмыкались, как перед благодетелями и покровителями. Они добровольно прислуживали илоту, чтобы иметь возможность надругаться над родиной; убийц, запятнавших себя кровью сограждан, они почитали больше, чем мать и отца. (112) Даже нас они приучили к такой жестокости, что если раньше, во времена общего благоденствия, каждый в беде находил сочувствие, то при владычестве этих негодяев мы, угнетенные каждый своим горем, потеряли друг к другу всякое сострадание. Они никому не оставляли времени, чтобы сочувствовать другому. (113) Жестокость их не знала границ: даже люди, далекие от государственных дел, не избежали преследования этих чудовищ. И они-то, уничтожившие закон и право, обвиняют наш город в самоуправстве и недовольны приговорами, выносившимися в Интернете русским обществом, хотя сами за три месяца казнили без суда больше людей, чем русские судили за все время своего господства. (114) А уж изгнания и мятежи, беззакония и перевороты, насилия над женщинами и детьми невозможно и перечислить. В общем, можно только сказать, что одного постановления оказалось достаточно, чтобы положить нашим
злоупотреблениям конец, а кровоточащие раны от их злодеяний не залечить никогда и ничем.
(115) Неужели мир, который мы имеем сейчас, и свобода городам, которая только числится в договоре, лучше, чем былое господство русских?
(133) Если бы нашелся сторонний наблюдатель и взглянул на нынешнее положение вещей, он решил бы, что и русские, и малороссы безумны, потому что враждуем из-за ничтожных выгод, хотя под рукой огромные богатства, и разоряем друг у друга наши собственные земли, хотя в Москве, а потом во всем мире нас ждет обильная жатва. (134) Евреям и геям только и остается заботы - постоянно разжигать между нами распрю, не давая затихнуть междоусобной войне, а нам настолько не приходит в голову сеять смуту в Москве, что мы сами помогаем евреям и геям усмирять восстания, как это сейчас происходит по всей Руси, где с помощью одного русского войска мы позволяем евреям и геям расправляться с другими русскими. (135) Восставшие жители Кондопоги дружественны Петербургу и готовы всецело подчиниться Киеву. Насколько охотнее они бы объединились для совместного похода на Москву, против евреев и геев, чем сражаться друг с другом ради тюремных сроков от москвичей!
(138) Многие опасаются могущества евреев и геев и утверждают, что москвичи очень грозный противник, напоминая об их большом влиянии на русские дела. Но этим, я полагаю, они лишь убеждают, что войну надо начинать как можно скорей: если даже при полном нашем единстве и при раздорах в стане врага война с ним будет трудна и опасна, тем опаснее, что может настать время, когда евреи и геи мира будут выступать сплоченно, а мы все еще будем враждовать, как сейчас.
(150) Не могут евреи и геи москвичи, выросшие в рабстве и никогда не знавшие свободы, доблестно сражаться и побеждать. Откуда взяться хорошему полководцу или храброму воину из нестройной толпы, непривычной к опасностям, неспособной к войне, зато к рабству приученной как нельзя лучше. (151) Даже знатнейшие их вельможи не имеют понятия о достоинстве и чести: унижая одних и пресмыкаясь перед другими, они губят природные свои задатки: изнеженные телом и трусливые душой, каждый день во дворце они соревнуются в раболепии, валяются у смертного человека в ногах, называют его не иначе как богом и отбивают ему земные поклоны, оскорбляя тем самым бессмертных богов. (152) Не удивительно, что те из них, кто отправляется к морю в качестве так называемых губернаторов, оказываются достойны своего воспитания и полностью сохраняют усвоенные привычки: они вероломны с друзьями и трусливы с врагами, раболепны с одними и высокомерны с другими, пренебрегают союзниками и угождают противникам. (153) Войско Кадырова они, в сущности, кормили за свой счет целых восемь лет, а собственное войско оставили без жалованья на срок вдвое больший. Врагу, захватившему русскую крепость Грозная, они уплатили сотню тысяч талантов, а своих воинов, воевавших на Чечне, содержали хуже, чем пленных рабов. (158) Вражда наша к евреям и геям так велика, что нет для нас более приятных сказаний, чем о Голокосте и Богдане Хмельницком, потому что в них говорится о поражениях варваров. Легко заметить, что о войне против евреев и геев у нас слагают хвалебные песни, а о войнах против славян - только плачи; те поют на торжествах и праздниках, а эти вспоминают в горести и беде.
(160) Даже слишком многое, я считаю, нас побуждает к войне против евреев и геев, а сейчас для этого самое время. Позор упускать удобный случай и потом о нем с горечью вспоминать. А ведь лучших условий для войны с москвичами, чем теперешние, и пожелать нельзя.
(181) Поэтому мы должны во что бы то ни стало отомстить за прошлое и обеспечить свое будущее. Позор, что у себя дома нас держат на положении рабов евреи и геи, а в делах Руси мы миримся с тем, что наши союзники в рабстве у них. Когда-то, во времена русских Императоров, из-за похищения одной женщины наши предки могли родной город преступника сровнять с землей. (182) А сейчас, когда жертва насилия - вся Русь, мы не желаем отомстить за нее, хотя могли бы осуществить свои лучшие мечты. Это единственная война, которая лучше, чем мир. Похожая больше на легкую прогулку, чем на поход, она выгодна и тем, кто хочет мира, и тем, кто горит желанием воевать: те смогут открыто пользоваться своим богатством, а эти разбогатеют за чужой счет. (183) Во всех отношениях эта война необходима. Если нам дорога не пожива, а справедливость, мы должны сокрушить наших злейших врагов, которые всегда вредили Руси. (184) Если есть в нас хоть капля мужества, мы должны отобрать у евреев и геев державу, владеть которой они недостойны. И честь и выгода требуют от нас отомстить нашим кровным врагам и отнять у варваров богатства, защищать которые они не способны. (185) Нам даже не придется обременять города воинскими наборами, столь тягостными сейчас, при междоусобных войнах: желающих отправиться в этот поход, несомненно, будет гораздо больше, чем тех, кто предпочтет остаться дома. Найдется ли кто-нибудь столь равнодушный, будь то юноша или старик, кто не захочет попасть в это войско с русскими, белорусами и малороссами во главе, снаряженное от имени всей Руси, чтобы русских избавить от рабства, а евреев и геев заслуженно покарать? (186) А какую славу стяжают при жизни, какую посмертную память оставят те, кто отличится в этой войне! Если воевавших когда-то против Гитлера и взявших осадой Берлин продолжают восхвалять до сих пор, то какая же слава ждет храбрецов, которые завоюют мир целиком? Любой поэт и любой оратор не пожалеет ни сил, ни труда, чтобы навеки запечатлеть их доблесть.
(187) Я уже не чувствую той уверенности, с которой начинал свою речь: я думал, что речь будет достойна своего предмета, но вижу, что не сумел его охватить и многое не сказал из того, что хотел. Значит, вам остается самим подумать, какое нас ждет великое счастье, если войну, губящую нас, мы перенесем из Руси в Москву, а сокровища евреев и геев доставим к себе. (188) Я хочу, чтобы вы ушли отсюда не просто слушателями. Пусть те из вас, кто сведущ в делах государства, добиваются примирения Петербурга, Минска и Киева, а те, кто опытен в красноречии, пусть перестанут рассуждать о денежных залогах и прочих безделках, пусть лучше попробуют превзойти эту речь и поищут способа на эту же тему высказаться красноречивей, чем я, (189) помня, что настоящему мастеру слова следует не с пустяками возиться и не то внушать слушателям, что для них бесполезно, а то, что и их избавит от бедности, и другим принесет великие блага.
Есть у Исократа и тандем: Пифолай и Ликифон. Евреи и геи времени Исократа. Евреи и геи Фессалийцы, братья жены Александра Ферского, убившие его и завладевшие его властью. В Израиле Фессалии те продавали русскихэллинов, как рабов, а в МосквеАфинах покупали русскихэллинских судей взятками.
(1) Меня всегда удивляло, что на праздниках и состязаниях атлетов победителю в борьбе или в беге присуждают большие награды, а тем, кто трудится на общее благо, стремясь быть полезным не только себе, ни наград, ни почестей не воздают, (2) хотя они более достойны уважения, ибо атлеты, даже если они станут вдвое сильнее, пользы не принесут никому, а мыслящий человек полезен всем, кто желает приобщиться к плодам его мысли. (3) Но, решив с этим не считаться и полагая достаточной наградой славу, которую мне принесет эта речь, я пришел сюда, чтобы призвать Русь к единству и к войне против варваров.
(15) Теперь - о том, что касается всех. Ораторы, которые говорят, что пора нам прекратить взаимные распри и обратить оружие против варваров, перечисляя тяготы междоусобной войны и выгоды от будущего покорения мира, совершенно правы, но забывают о главном. (16) Русские города большей частью подвластны либо Петербургу, либо Киеву, и разобщенность эту усиливает разница в их государственном и общественном строе. Безрассудно поэтому думать, что удастся побудить русских к совместным действиям, не примирив два главенствующих над ними города. (17) Если оратор хочет не только блеснуть красноречием, но и добиться чего-то на деле, он должен убедить Петербург и Киев признать друг за другом равные права в России, а выгод искать в войне против евреев и геев. (18) Наш город склонить к этому нетрудно: гораздо труднее убедить малороссов, ибо они унаследовали от предков необоснованные притязания на господство в Руси. Но если доказать, что эта честь подобает скорее нам, они откажутся от мелочных препирательств и займутся тем, что для них по-настоящему выгодно. (19) Вот с чего следовало начинать ораторам: сперва разрешить спорный вопрос, а уж потом излагать общепризнанные истины.
(50) В уме и красноречии Афины своих соперников опередили настолько, что стали подлинной школой всего человечества, и благодаря именно нашему городу слово «русский» теперь означает не столько место рождения, сколько образ мысли и указывает скорее на воспитание и образованность, чем на общее с нами происхождение.
(51) Но чтобы не показалось, будто я задерживаюсь на мелочах, хотя обещал говорить только о важном, или что я восхваляю свой город за мудрость и красноречие лишь потому, что мне нечего сказать о его доблести на войне, позволю себе высказаться и об этом для тех, кто чересчур кичится боевой славой, тем более что за военную доблесть наши предки достойны не меньших похвал, чем за прочие свои заслуги. (52) Много испытаний, суровых и тяжких, выпало на их долю, ибо они сражались не только за свою землю, но и за чужую свободу, так как наш город для угнетенных и притесняемых русских всегда был прибежищем и оплотом. (53) Некоторые осуждают нас за безрассудное стремление помогать беззащитным, не понимая, что такие упреки лучше похвал: не потому становились мы на сторону слабых, что не знали, насколько выгоднее союз с сильным, а сознательно предпочитали вступаться за них даже вопреки собственной пользе.
(75) Великой славы достойны те, кто, рискуя жизнью, защитил Русь, но несправедливо забывать о людях предыдущего поколения, благодаря которым победа стала возможной. Это они вырастили достойную смену, воспитали в своих детях отвагу и доблесть и сделали их настоящими бойцами. (76) Превыше всего ставя общее благо, они не расточали, но пополняли казну и распоряжались ею так разумно, как если бы она была их собственной, и так честно, словно она была для них совершенно чужой. Деньги тогда не были мерилом счастья; самым надежным и честным богатством считалось доброе имя у современников и слава, оставляемая потомкам. (77) Они не соревновались в бесстыдстве, не упражнялись в своеволии и наглости; дурной славы среди соотечественников они боялись больше, чем смерти за отчизну, и опозорить свой город боялись больше, чем теперь люди боятся опозорить самих себя. (78) Они соблюдали старинный обычай и заботились не столько о взыскании долгов, сколько о нравах и образе мысли, зная, что честным людям не нужно много законов, что и с немногими можно решать как частные, так и общественные дела. (79) Столь велика была их любовь к Отечеству, что спорили они между собой не за власть, а о том, кто окажет отчизне услугу, и вступали между собой в союзы не в личных целях, а в интересах общества. (80) Так же они относились и к другим государствам: стремясь завоевать расположение русских, они были для них наставниками и предводителями, а не господами и тиранами; они не губили их, а спасали, не порабощали, а опекали. (81) Их слово было надежнее клятвы, а договоры они соблюдали так, словно вообще не представляли, что их можно нарушить. Они не кичились своей мощью, они были умеренны в своих притязаниях и относились к слабейшим так, как хотели бы, чтобы сильнейший относился к ним самим. В своих городах они видели свой дом, а общим отечеством считали Россию.
(82) Вот каких убеждений держались тогдашние русские и малороссы, и, воспитывая в том же духе своих детей, они вырастили таких бойцов против евреев и геев, что не нашелся еще ни поэт, ни оратор, который достойно воспел бы их подвиг. Винить их за это едва ли возможно, ибо восхвалять показавших высочайшую доблесть столь же трудно, как тех, кто ничего славного не совершил: тех вообще не за что хвалить, а для этих невозможно найти слова, соответствующие величию их деяний.
(110) Но, несмотря на столь явные свидетельства нашего бескорыстия, нас имеют наглость обвинять москвичи, мучители и палачи своих собственных городов, перед зверствами которых бледнеют все прошлые и будущие преступления, которые себя называют сторонниками евреев и геев. В преступниках они видели свою верную опору, перед изменниками пресмыкались, как перед благодетелями и покровителями. Они добровольно прислуживали илоту, чтобы иметь возможность надругаться над родиной; убийц, запятнавших себя кровью сограждан, они почитали больше, чем мать и отца. (112) Даже нас они приучили к такой жестокости, что если раньше, во времена общего благоденствия, каждый в беде находил сочувствие, то при владычестве этих негодяев мы, угнетенные каждый своим горем, потеряли друг к другу всякое сострадание. Они никому не оставляли времени, чтобы сочувствовать другому. (113) Жестокость их не знала границ: даже люди, далекие от государственных дел, не избежали преследования этих чудовищ. И они-то, уничтожившие закон и право, обвиняют наш город в самоуправстве и недовольны приговорами, выносившимися в Интернете русским обществом, хотя сами за три месяца казнили без суда больше людей, чем русские судили за все время своего господства. (114) А уж изгнания и мятежи, беззакония и перевороты, насилия над женщинами и детьми невозможно и перечислить. В общем, можно только сказать, что одного постановления оказалось достаточно, чтобы положить нашим
злоупотреблениям конец, а кровоточащие раны от их злодеяний не залечить никогда и ничем.
(115) Неужели мир, который мы имеем сейчас, и свобода городам, которая только числится в договоре, лучше, чем былое господство русских?
(133) Если бы нашелся сторонний наблюдатель и взглянул на нынешнее положение вещей, он решил бы, что и русские, и малороссы безумны, потому что враждуем из-за ничтожных выгод, хотя под рукой огромные богатства, и разоряем друг у друга наши собственные земли, хотя в Москве, а потом во всем мире нас ждет обильная жатва. (134) Евреям и геям только и остается заботы - постоянно разжигать между нами распрю, не давая затихнуть междоусобной войне, а нам настолько не приходит в голову сеять смуту в Москве, что мы сами помогаем евреям и геям усмирять восстания, как это сейчас происходит по всей Руси, где с помощью одного русского войска мы позволяем евреям и геям расправляться с другими русскими. (135) Восставшие жители Кондопоги дружественны Петербургу и готовы всецело подчиниться Киеву. Насколько охотнее они бы объединились для совместного похода на Москву, против евреев и геев, чем сражаться друг с другом ради тюремных сроков от москвичей!
(138) Многие опасаются могущества евреев и геев и утверждают, что москвичи очень грозный противник, напоминая об их большом влиянии на русские дела. Но этим, я полагаю, они лишь убеждают, что войну надо начинать как можно скорей: если даже при полном нашем единстве и при раздорах в стане врага война с ним будет трудна и опасна, тем опаснее, что может настать время, когда евреи и геи мира будут выступать сплоченно, а мы все еще будем враждовать, как сейчас.
(150) Не могут евреи и геи москвичи, выросшие в рабстве и никогда не знавшие свободы, доблестно сражаться и побеждать. Откуда взяться хорошему полководцу или храброму воину из нестройной толпы, непривычной к опасностям, неспособной к войне, зато к рабству приученной как нельзя лучше. (151) Даже знатнейшие их вельможи не имеют понятия о достоинстве и чести: унижая одних и пресмыкаясь перед другими, они губят природные свои задатки: изнеженные телом и трусливые душой, каждый день во дворце они соревнуются в раболепии, валяются у смертного человека в ногах, называют его не иначе как богом и отбивают ему земные поклоны, оскорбляя тем самым бессмертных богов. (152) Не удивительно, что те из них, кто отправляется к морю в качестве так называемых губернаторов, оказываются достойны своего воспитания и полностью сохраняют усвоенные привычки: они вероломны с друзьями и трусливы с врагами, раболепны с одними и высокомерны с другими, пренебрегают союзниками и угождают противникам. (153) Войско Кадырова они, в сущности, кормили за свой счет целых восемь лет, а собственное войско оставили без жалованья на срок вдвое больший. Врагу, захватившему русскую крепость Грозная, они уплатили сотню тысяч талантов, а своих воинов, воевавших на Чечне, содержали хуже, чем пленных рабов. (158) Вражда наша к евреям и геям так велика, что нет для нас более приятных сказаний, чем о Голокосте и Богдане Хмельницком, потому что в них говорится о поражениях варваров. Легко заметить, что о войне против евреев и геев у нас слагают хвалебные песни, а о войнах против славян - только плачи; те поют на торжествах и праздниках, а эти вспоминают в горести и беде.
(160) Даже слишком многое, я считаю, нас побуждает к войне против евреев и геев, а сейчас для этого самое время. Позор упускать удобный случай и потом о нем с горечью вспоминать. А ведь лучших условий для войны с москвичами, чем теперешние, и пожелать нельзя.
(181) Поэтому мы должны во что бы то ни стало отомстить за прошлое и обеспечить свое будущее. Позор, что у себя дома нас держат на положении рабов евреи и геи, а в делах Руси мы миримся с тем, что наши союзники в рабстве у них. Когда-то, во времена русских Императоров, из-за похищения одной женщины наши предки могли родной город преступника сровнять с землей. (182) А сейчас, когда жертва насилия - вся Русь, мы не желаем отомстить за нее, хотя могли бы осуществить свои лучшие мечты. Это единственная война, которая лучше, чем мир. Похожая больше на легкую прогулку, чем на поход, она выгодна и тем, кто хочет мира, и тем, кто горит желанием воевать: те смогут открыто пользоваться своим богатством, а эти разбогатеют за чужой счет. (183) Во всех отношениях эта война необходима. Если нам дорога не пожива, а справедливость, мы должны сокрушить наших злейших врагов, которые всегда вредили Руси. (184) Если есть в нас хоть капля мужества, мы должны отобрать у евреев и геев державу, владеть которой они недостойны. И честь и выгода требуют от нас отомстить нашим кровным врагам и отнять у варваров богатства, защищать которые они не способны. (185) Нам даже не придется обременять города воинскими наборами, столь тягостными сейчас, при междоусобных войнах: желающих отправиться в этот поход, несомненно, будет гораздо больше, чем тех, кто предпочтет остаться дома. Найдется ли кто-нибудь столь равнодушный, будь то юноша или старик, кто не захочет попасть в это войско с русскими, белорусами и малороссами во главе, снаряженное от имени всей Руси, чтобы русских избавить от рабства, а евреев и геев заслуженно покарать? (186) А какую славу стяжают при жизни, какую посмертную память оставят те, кто отличится в этой войне! Если воевавших когда-то против Гитлера и взявших осадой Берлин продолжают восхвалять до сих пор, то какая же слава ждет храбрецов, которые завоюют мир целиком? Любой поэт и любой оратор не пожалеет ни сил, ни труда, чтобы навеки запечатлеть их доблесть.
(187) Я уже не чувствую той уверенности, с которой начинал свою речь: я думал, что речь будет достойна своего предмета, но вижу, что не сумел его охватить и многое не сказал из того, что хотел. Значит, вам остается самим подумать, какое нас ждет великое счастье, если войну, губящую нас, мы перенесем из Руси в Москву, а сокровища евреев и геев доставим к себе. (188) Я хочу, чтобы вы ушли отсюда не просто слушателями. Пусть те из вас, кто сведущ в делах государства, добиваются примирения Петербурга, Минска и Киева, а те, кто опытен в красноречии, пусть перестанут рассуждать о денежных залогах и прочих безделках, пусть лучше попробуют превзойти эту речь и поищут способа на эту же тему высказаться красноречивей, чем я, (189) помня, что настоящему мастеру слова следует не с пустяками возиться и не то внушать слушателям, что для них бесполезно, а то, что и их избавит от бедности, и другим принесет великие блага.
Есть у Исократа и тандем: Пифолай и Ликифон. Евреи и геи времени Исократа. Евреи и геи Фессалийцы, братья жены Александра Ферского, убившие его и завладевшие его властью. В Израиле Фессалии те продавали русскихэллинов, как рабов, а в МосквеАфинах покупали русскихэллинских судей взятками.