БУКВЫ
1
Уборщица часы переводила
назад - с тупым упорством трудовым:
себя, как жужелицу, к диску пригвоздила
режимным шилом спинномозговым:
бескрайний циферблат, как космос, бороздила
шныряньем круговым коленно-локтевым.
Трудилась до кровавых волдырей
не покладая рук, как ткут, прядут и жнут,
и ткань мотают, меряют и мнут
в камвольной тесноте галантерей,
где азиатка режет трудный фетр
и замер пред прыжком во тьме железный метр.
2
Трудно ли мусор снести в пухто,
да и лестницу вымыть часа за два,
чтобы потом в халате поверх пальто
слева направо вращать жернова.
Ползать по кругу перед толпой зевак,
багровея лицом, надрывать нутро,
пока в щитовой не брякнет условный знак -
об пол цинковое ведро.
Пахнёт удушливым ветерком
дух тяжёлый и неживой.
Вздрогнет, дернется поплавком
глаз под тряпкою половой.
Будто бы всплыли из серой реки
бельмы на плоском лице мертвеца.
Глупость - у страха глаза велики:
это же две половинки яйца.
3
Нет, не вылетит крик из её нутра:
она смотрит, как в прорубь, во тьму ведра,
где сияют на дне четыре блесны
в ожиданье её десны.
Смело нырнёт она головой
туда, где мёртвая глубина.
Издавая утиный звук горловой,
лезвия букв, как блёсны,
выловит ртом со дна
4
Как сверкает зубами завовощебазой
золото слова эсэсэсэр,
сияет над почтой и ДЮСШ
царицей футбольных полей и передовиц,
верховодит строем наставников ПТУ, мастеров производств,
учит слабомощных хабзайцев гнуть подковой металл,
пузыри́тся на чёрных вздувшихся языках
свёкров в метиловых кухнях, ветеранов жопы труда;
выпирает цыганским жжёным сахаром за щекой
щелястых шлакоблочных детей.
Это самопальный дизайн дизентерийных стен,
наивный рэдимэйд вокзальных сортиров,
школ, ПНД, собесов и дискотек.
Его нельзя соскрести,
как безглазых слизней-моллюсков
с раковины гаража,
где они вместе ослепли и умерли в один день.
Быль стала сказкой со счастливым концом.
Так они и лежат в гаражной ракушке
без вести, вне поля зрения поисковых групп,
обызвествляясь,
покрываясь восковым перламутром.
Тело номер один и номер два,
мать и отчим. Узловатые биоминералоиды,
вмурованные в бетон.
Это восточносибирский автохтонный жемчуг трущоб,
её наследие, вотчина, капитал.
5
свет ребрист, серебристый воздушный титр
в облака уходит как в ноль февраль;
растворясь, тает в сердце как нежный спирт
вертолётная ангельская спираль.
Этот слабый росчерк, небесный пар
хочется медленно, долго держать внутри,
а не как электрический ягуар
хлестать с жестяной ноздри.
6
И не пошевелить, и звук не проронить
травмированными губами осетра.
Подвздошье дергает, как хирургическую нить,
как в перевязочной, как процедурная сестра.
На белом пластике во льду лежу я на столе,
как под седацией; вокруг врачи навеселе.
Клеёнки чувствую я холод ледяной
нечеловеческою кожей живота.
Товарищ Берия склонился надо мной,
на части режет поперёк хребта.
Вокруг меня не кровь, не вата и бинты,
а водка и вино, а фрукты и цветы.
Зрачками вялыми сквозь мутную слюду
пытаюсь цифровать свой гастротрипрепорт.
Для библии страны Советов про еду
товарищ Микоян снимает натюрморт.
Меня отдельно, как телезвезду.
7
Горят по всей длине, во весь
гигантский мой размер
сияют на спине три буквы эс и эр.
Из разных мест видны, особенно с небес,
из космоса видны, как Шушенская ГЭС.
С отрезанной от тела головой
среди напитков, блюд, гранёного стекла
я заслужила быть за подвиг трудовой
императрицею хозяйского стола,
нарядной, важной, как Екатерина.
Не Катя, а императрица Осетрина.
Уборщица часы переводила
назад - с тупым упорством трудовым:
себя, как жужелицу, к диску пригвоздила
режимным шилом спинномозговым:
бескрайний циферблат, как космос, бороздила
шныряньем круговым коленно-локтевым.
Трудилась до кровавых волдырей
не покладая рук, как ткут, прядут и жнут,
и ткань мотают, меряют и мнут
в камвольной тесноте галантерей,
где азиатка режет трудный фетр
и замер пред прыжком во тьме железный метр.
2
Трудно ли мусор снести в пухто,
да и лестницу вымыть часа за два,
чтобы потом в халате поверх пальто
слева направо вращать жернова.
Ползать по кругу перед толпой зевак,
багровея лицом, надрывать нутро,
пока в щитовой не брякнет условный знак -
об пол цинковое ведро.
Пахнёт удушливым ветерком
дух тяжёлый и неживой.
Вздрогнет, дернется поплавком
глаз под тряпкою половой.
Будто бы всплыли из серой реки
бельмы на плоском лице мертвеца.
Глупость - у страха глаза велики:
это же две половинки яйца.
3
Нет, не вылетит крик из её нутра:
она смотрит, как в прорубь, во тьму ведра,
где сияют на дне четыре блесны
в ожиданье её десны.
Смело нырнёт она головой
туда, где мёртвая глубина.
Издавая утиный звук горловой,
лезвия букв, как блёсны,
выловит ртом со дна
4
Как сверкает зубами завовощебазой
золото слова эсэсэсэр,
сияет над почтой и ДЮСШ
царицей футбольных полей и передовиц,
верховодит строем наставников ПТУ, мастеров производств,
учит слабомощных хабзайцев гнуть подковой металл,
пузыри́тся на чёрных вздувшихся языках
свёкров в метиловых кухнях, ветеранов жопы труда;
выпирает цыганским жжёным сахаром за щекой
щелястых шлакоблочных детей.
Это самопальный дизайн дизентерийных стен,
наивный рэдимэйд вокзальных сортиров,
школ, ПНД, собесов и дискотек.
Его нельзя соскрести,
как безглазых слизней-моллюсков
с раковины гаража,
где они вместе ослепли и умерли в один день.
Быль стала сказкой со счастливым концом.
Так они и лежат в гаражной ракушке
без вести, вне поля зрения поисковых групп,
обызвествляясь,
покрываясь восковым перламутром.
Тело номер один и номер два,
мать и отчим. Узловатые биоминералоиды,
вмурованные в бетон.
Это восточносибирский автохтонный жемчуг трущоб,
её наследие, вотчина, капитал.
5
свет ребрист, серебристый воздушный титр
в облака уходит как в ноль февраль;
растворясь, тает в сердце как нежный спирт
вертолётная ангельская спираль.
Этот слабый росчерк, небесный пар
хочется медленно, долго держать внутри,
а не как электрический ягуар
хлестать с жестяной ноздри.
6
И не пошевелить, и звук не проронить
травмированными губами осетра.
Подвздошье дергает, как хирургическую нить,
как в перевязочной, как процедурная сестра.
На белом пластике во льду лежу я на столе,
как под седацией; вокруг врачи навеселе.
Клеёнки чувствую я холод ледяной
нечеловеческою кожей живота.
Товарищ Берия склонился надо мной,
на части режет поперёк хребта.
Вокруг меня не кровь, не вата и бинты,
а водка и вино, а фрукты и цветы.
Зрачками вялыми сквозь мутную слюду
пытаюсь цифровать свой гастротрипрепорт.
Для библии страны Советов про еду
товарищ Микоян снимает натюрморт.
Меня отдельно, как телезвезду.
7
Горят по всей длине, во весь
гигантский мой размер
сияют на спине три буквы эс и эр.
Из разных мест видны, особенно с небес,
из космоса видны, как Шушенская ГЭС.
С отрезанной от тела головой
среди напитков, блюд, гранёного стекла
я заслужила быть за подвиг трудовой
императрицею хозяйского стола,
нарядной, важной, как Екатерина.
Не Катя, а императрица Осетрина.