| A u t o п с и я
[b]7 посмертных грехов.[/b]
В гараже не было света, [i]мы[/i] зажгли восемь свечей, расставили их вокруг нас и уселись вокруг стола - кто в креслах, кто на стуле, кто на табуретке. Мне даже потом как-то приснился мистер Эдисон. Он погрозил пальцем и сказал что-то на языке всех тех, кто приходит ко мне во снах. И вот мы сидели в приятном полумраке, разговаривая обо всём, что приходило в наши головы. Я, к примеру, болтал о конце света. Олег - о том, как странно в современном мире видеть позицию, занимаемую Кондопогой. Наступил конец света и мы отправились в Кондопогу за бочковыми огурчиками. Олег не знал, где находится Кондопога. Потом он спросил что это. Я сказал, что не знаю, но, скорее всего, это город. Или страна. Во всяком случае, нам было известно то, что там есть отменные бочковые огурчики, а [i]всё остальное[/i] было уже формальностями и периоды этого всего остального были предопределены на мафусаилов век вперёд. А мне было непонятно - что такое Эзопов язык; порой я начинал думать, что мы с Олегом говорим на Эзоповом зыке - красный, чуть припухший и пренепременно с запахом перегара. Лена тоже не знала ничего об этом, несомненно, красивом языке, что, в принципе, не мешало ей изъясняться на чистейшем эзоповском. Когда мы начинали говорить о тонкоматериальных вещах шекспировским слогом, Эзоп начинал казаться простым древнегреческим графоманом и все тут же забывали об Эзопе. Внутри нас жили двухметровые гиганты с голубыми глазами и белыми вихрами, мы срать хотели на традиции и этикет, нами управлял [i]наш закон[/i] жизни.
[i]
- Вы - жалкая отрыжка маргинальности общества.
- Пожалуй что так. Я - жмот.
- Mне давеча говорили, что вы всего лишь бережлив.
- Что ж, правда ваша - бережлив. Но и жмот.
- Стало быть, вы как есть: бережливый жмот.
[/i]
Лена говорила. Она пыталась вступить с нами в контакт, но я словно был на лекциях Жида ([i]я не стану лгать[/i] и, признаюсь, никогда не был на его лекциях, но, думаю, именно такими они и были) - её слова были пересказом того, о чём писал ещё Толстой, а нравственная проблематика была испещрена приёмами Достоевского - внутривенно три раза в сутки. Полусоциальный, полурелигиозный мотивы, вкупе с амбивалентным характером «фундаментального опыта» не вызывали доверия; я начал [i]подозревать[/i] её в том, что она знает о [i]нашем мире[/i] хаоса и абсурда. Она [i]признавалась[/i]. Пока Лена рассказывала о [i]прошлом разе[/i], сзади неё шёл спектакль. Точнее, спектакля и не было вовсе, но я вдруг начал [i]видеть[/i]. Всё, что находилось за спиной, пропало, а вместо этого японская девочка на солнечной лужайке резала мужчину с огромным эрегированным пенисом. При этом мужчина кричал, размахивал щупальцами и прижимал к груди том сочинений Фрейда. Я пришёл в неописуемый восторг от этого зрелища - оно завораживало и пробуждало бесноватые фантазмы, скрытые глубоко в подсознании. Природная дикость, зажатая со всех сторон личностью, будоражилась, напоминая о себе и [i]кричала[/i]. Я сделал глоток и, кажется, спросил невпопад: «Две японские девочки?»
Они играли друг с другом, беготня японок завораживала. Они, совершенно обнажённые, играли в кошки-мышки. Две японские кошки. Две японские мышки. Была ночь, лунный свет омывал их тела, скользя и струясь по изгибам упругой и гладкой кожи. Лёгкие и грациозные, они светились, словно призрачные нимфы, играющие на берегу. Маленькие, но красивой и правильной формы, груди с упругими [i]выступающими[/i] сосками; чёрные - влажные от пота - волосы на лобке тускло поблескивали в лунном свете. Две мышки. Одна кошка. И эта кошка сейчас стояла над мышкой, чувствуя слабое касание тёплой, чуть влажной, ладони в своей руке. [i]Их груди соприкоснулись[/i]. Всё, что занимало меня - что они чувствовали, когда гладили пальцами тела друг друга или когда язык проникал глубоко в рот. Пальцы коснулись грудей, нежно провели по окружностям; кошка [i]дотронулась[/i] до сосков. Сначала робко, с трепетом, затем увереннее она [i]сжала[/i] их пальцами. Их мягкие влажные тела полыхали ночным пожаром - нежность и желание сплетались, всё сильнее раскаляя воздух.
Меня оторвал от просмотра звон разбитого стекла. Погиб бокал. Я отлепил от канделябра догоревшую свечу, вставил новую. Взял бутылочку с мутной жидкостью (пиво с апельсиновым соком и шоколадом), начал цедить через трубочку коктейль, закурил. Свёрнутая из Могутинской «Груди победителя» «пяточка» пошла по кругу. Жалкий агрессивный педераст как нельзя лучше подходил под «пяточки» - не очень вонюч, бумага хорошая. При случае и подтереться можно. Передо мной ([i]во мне?[/i]) затаилось загадочное полуразложившееся существо - мерзкое и вонючее. В голову пришла мысль: если «острый запашок тошноты» говорит, что в существовании нет совершенно никакого смысла (а мы поглощаем пищу и питьё для поддержки своего драгоценного существования), то что, чёрт побери, МЫ делаем? На какой-то момент я стал Полем Ильбером, вся моя душа напоминала [i]сказочную фантазию обосравшегося ребёнка[/i] - настолько велика стала куча-мала. Даже смерть Исиды больше не казалось событием вселенской значимости, к смерти был приговорён я сам. И Эзоп - этот, блять, говнюк - Эзоп, казался асом литературных небес.
Но [i]всё[/i] началось гораздо раньше.
[center]~~~ -----ХХХ----- ~~~[/center]
В гараже не было света, [i]мы[/i] зажгли восемь свечей, расставили их вокруг нас и уселись вокруг стола - кто в креслах, кто на стуле, кто на табуретке. Мне даже потом как-то приснился мистер Эдисон. Он погрозил пальцем и сказал что-то на языке всех тех, кто приходит ко мне во снах. И вот мы сидели в приятном полумраке, разговаривая обо всём, что приходило в наши головы. Я, к примеру, болтал о конце света. Олег - о том, как странно в современном мире видеть позицию, занимаемую Кондопогой. Наступил конец света и мы отправились в Кондопогу за бочковыми огурчиками. Олег не знал, где находится Кондопога. Потом он спросил что это. Я сказал, что не знаю, но, скорее всего, это город. Или страна. Во всяком случае, нам было известно то, что там есть отменные бочковые огурчики, а [i]всё остальное[/i] было уже формальностями и периоды этого всего остального были предопределены на мафусаилов век вперёд. А мне было непонятно - что такое Эзопов язык; порой я начинал думать, что мы с Олегом говорим на Эзоповом зыке - красный, чуть припухший и пренепременно с запахом перегара. Лена тоже не знала ничего об этом, несомненно, красивом языке, что, в принципе, не мешало ей изъясняться на чистейшем эзоповском. Когда мы начинали говорить о тонкоматериальных вещах шекспировским слогом, Эзоп начинал казаться простым древнегреческим графоманом и все тут же забывали об Эзопе. Внутри нас жили двухметровые гиганты с голубыми глазами и белыми вихрами, мы срать хотели на традиции и этикет, нами управлял [i]наш закон[/i] жизни.
[i]
- Вы - жалкая отрыжка маргинальности общества.
- Пожалуй что так. Я - жмот.
- Mне давеча говорили, что вы всего лишь бережлив.
- Что ж, правда ваша - бережлив. Но и жмот.
- Стало быть, вы как есть: бережливый жмот.
[/i]
Лена говорила. Она пыталась вступить с нами в контакт, но я словно был на лекциях Жида ([i]я не стану лгать[/i] и, признаюсь, никогда не был на его лекциях, но, думаю, именно такими они и были) - её слова были пересказом того, о чём писал ещё Толстой, а нравственная проблематика была испещрена приёмами Достоевского - внутривенно три раза в сутки. Полусоциальный, полурелигиозный мотивы, вкупе с амбивалентным характером «фундаментального опыта» не вызывали доверия; я начал [i]подозревать[/i] её в том, что она знает о [i]нашем мире[/i] хаоса и абсурда. Она [i]признавалась[/i]. Пока Лена рассказывала о [i]прошлом разе[/i], сзади неё шёл спектакль. Точнее, спектакля и не было вовсе, но я вдруг начал [i]видеть[/i]. Всё, что находилось за спиной, пропало, а вместо этого японская девочка на солнечной лужайке резала мужчину с огромным эрегированным пенисом. При этом мужчина кричал, размахивал щупальцами и прижимал к груди том сочинений Фрейда. Я пришёл в неописуемый восторг от этого зрелища - оно завораживало и пробуждало бесноватые фантазмы, скрытые глубоко в подсознании. Природная дикость, зажатая со всех сторон личностью, будоражилась, напоминая о себе и [i]кричала[/i]. Я сделал глоток и, кажется, спросил невпопад: «Две японские девочки?»
Они играли друг с другом, беготня японок завораживала. Они, совершенно обнажённые, играли в кошки-мышки. Две японские кошки. Две японские мышки. Была ночь, лунный свет омывал их тела, скользя и струясь по изгибам упругой и гладкой кожи. Лёгкие и грациозные, они светились, словно призрачные нимфы, играющие на берегу. Маленькие, но красивой и правильной формы, груди с упругими [i]выступающими[/i] сосками; чёрные - влажные от пота - волосы на лобке тускло поблескивали в лунном свете. Две мышки. Одна кошка. И эта кошка сейчас стояла над мышкой, чувствуя слабое касание тёплой, чуть влажной, ладони в своей руке. [i]Их груди соприкоснулись[/i]. Всё, что занимало меня - что они чувствовали, когда гладили пальцами тела друг друга или когда язык проникал глубоко в рот. Пальцы коснулись грудей, нежно провели по окружностям; кошка [i]дотронулась[/i] до сосков. Сначала робко, с трепетом, затем увереннее она [i]сжала[/i] их пальцами. Их мягкие влажные тела полыхали ночным пожаром - нежность и желание сплетались, всё сильнее раскаляя воздух.
Меня оторвал от просмотра звон разбитого стекла. Погиб бокал. Я отлепил от канделябра догоревшую свечу, вставил новую. Взял бутылочку с мутной жидкостью (пиво с апельсиновым соком и шоколадом), начал цедить через трубочку коктейль, закурил. Свёрнутая из Могутинской «Груди победителя» «пяточка» пошла по кругу. Жалкий агрессивный педераст как нельзя лучше подходил под «пяточки» - не очень вонюч, бумага хорошая. При случае и подтереться можно. Передо мной ([i]во мне?[/i]) затаилось загадочное полуразложившееся существо - мерзкое и вонючее. В голову пришла мысль: если «острый запашок тошноты» говорит, что в существовании нет совершенно никакого смысла (а мы поглощаем пищу и питьё для поддержки своего драгоценного существования), то что, чёрт побери, МЫ делаем? На какой-то момент я стал Полем Ильбером, вся моя душа напоминала [i]сказочную фантазию обосравшегося ребёнка[/i] - настолько велика стала куча-мала. Даже смерть Исиды больше не казалось событием вселенской значимости, к смерти был приговорён я сам. И Эзоп - этот, блять, говнюк - Эзоп, казался асом литературных небес.
Но [i]всё[/i] началось гораздо раньше.
[center]~~~ -----ХХХ----- ~~~[/center]