Бес-правный граф - безправная Россия
Жизнь человека на Руси, как нас в том с детства уверяют, мало чего стоит, тем более живот простолюдина. А уж в царские времена - и подавно. Про революционные времена умолчим: это-де, сплошь досадный «эксцесс исполнителя».
Теперь вообразите себе такую ситуацию: в имении знаменитого на всю Россию аристократа бык убивает пастуха. Какова реакция местных властей на сей прискорбный юридический факт? Если верить поэту Некрасову, вероятнее всего, она была бы такова: «Осмотрел его лекарь скорехонько и велел где-нибудь закопать». Правда, в стихотворении знаменитого революционного демократа речь шла о самоубийце, да еще и «чужом человеке». А тут все же пастух, свободный человек, а не крепостная душа.
Как ни трудно себе это вообразить, но в имение знаменитого аристократа заявляется судебный следователь и берет с собственника быка как «источника повышенной опасности» подписку о невыезде вплоть до окончания следствия. В соответствии со ст. ст.1466 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года (с поправками 1866 г.) возбуждается уголовное дело по факту гибели лица. Содержание ст. 1466 таково: «Кто, без намерения учинив убийство, дозволит себе какое-либо действие, противное ограждающим личную безопасность и общественный порядок постановлениям, и последствием оного, хотя и неожиданным, причинится кому-либо смерть, тот за сие подвергается заключению в тюрьме от двух до четырех месяцев».
Знаменитый профессор уголовного права Н. Таганцев [1]{C} в своих комментариях к Уложению приводил примеры применения ст.1466: неосторожная езда в городе, сопровождавшаяся чьей-либо смертью, недостаточно прикрепленная вывеска, которая оторвавшись причинила смерть прохожему и т.д.
Надобно сказать, что собственник источника повышенной опасности (быка) находился на момент гибели пастуха в своих самарских владениях, однако это еще лишь предстояло выяснить судебному следователю, получить соответствующие доказательства и т.д. Собственником быка был знаменитый аристократ. Действуя в строгом соответствии с Законом, судебный следователь взял с проминенции подписку о невыезде - «вплоть до выяснения». В результате знаменитость могла усесться на нары на срок от 2-х до 4-х месяцев. Срок несерьезный, но все равно неприятно.
Как уже наверняка догадался читатель, сей знаменитостью оказался на свою беду граф Лев Толстой, а случилось все это в сентябре 1872 года.
Автора «Войны и мира» сложившаяся ситуация буквально взорвала изнутри. «Вы не можете себе представить, до чего я расстроен и взволнован все эти дни, - писал граф своего другу философу Н.Н. Страхову. - И я узнал, что такое наши суды, и под каким дамокловым мечом мы все живем. Я под следствием, обязан подпиской не выезжать из дома».
Правду сказать, роман еще не приобрел на тот момент своей нынешней известности.
«Теперь я так раздражен, что решил уехать в Англию и продать всё, что имею в России», - заключил граф.
Итак, в ответ на юридически безупречные действия властей, граф решил махнуть в Англию. Насовсем.
В тот же день - 15 сентября 1872 года - граф пишет своей тетушке-фрейлине Александре Андреевне Толстой: «Нежданно негаданно на меня обрушилось событие, изменившее всю мою жизнь. Молодой бык в Ясной Поляне убил пастуха, и я под следствием, под арестом - не могу выходить из дома (всё это по произволу мальчика, называемого суд[ебным] следователем), и на днях должен обвиняться и защищаться в суде перед кем? Страшно подумать, страшно вспомнить о всех мерзостях, которые мне делали, делают и будут делать.
С седой бородой, 6-ю детьми, с сознанием полезной и трудовой жизни, с твердой уверенностью, что я не могу быть виновным, с презрением, которого я не могу не иметь к судам новым, сколько я их видел, с одним желанием, чтобы меня оставили в покое, как я всех оставляю в покое, невыносимо жить в России, с страхом, что каждый мальчик, кот[орому] лицо мое не понравится, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге; но перестану злиться. Всю эту историю вы прочтете в печати. Я умру от злости, если не изолью ее, и пусть меня судят за то еще, что я высказал правду. Расскажу, что я намерен делать и чего я прошу у вас.
Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будет у нас обеспечено. Жена смотрит на это с удовольствием - она любит английское, для детей это будет полезно, средств у меня достанет (я наберу, продав все, тысяч 200); сам я, как ни противна мне европейская жизнь, надеюсь, что там я перестану злиться и буду в состоянии те немногие года жизни, кот[орые] остаются, провести спокойно, работая над тем, что мне еще нужно написать».
Граф строит план. Взвешивая и просчитывая все, словно на калькуляторе, по свежему курсу фунта стерлингов: «План наш состоит в том, чтобы поселиться сначала около Лондона, а потом выбрать красивое и здоровое местечко около моря, где бы были хорошие школы, и купить дом и земли. Для того, чтоб жизнь в Англии была приятна, нужны знакомства с хорошими аристократическими семействами. В этом-то вы можете помочь мне, и об этом я прошу вас. Пожалуйста сделайте это для меня. Если у вас нет таких знакомых, вы, верно, сделаете это через ваших друзей. Два, три письма, кот[орые] бы открыли нам двери хорошего английского круга. Это необходимо для детей, кот[орым] придется там вырасти. Когда мы едем, я еще ничего не могу сказать, потому что меня могут промучать, сколько им угодно. Вы не можете себе представить, что это такое. Говорят, что законы дают securité (безопасность). У нас напротив. Я устроил свою жизнь с наибольшей securité. Я довольствуюсь малым, ничего не ищу, не желаю, кроме спокойствия; я любим, уважаем народом; воры и те меня обходят; я имею полную securité, но только не от законов. Тяжелее для меня всего - это злость моя. Я так люблю любить, а теперь не могу не злиться».
При этих словах тотчас же приходит на ум бессмертный Фома Фомич Опискин из Достоевского. Помните? «...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея!» (Достоевский Ф.М. «Село Степанчиково и его обитатели»).
Но вернемся к графу: «Стало быть, вот он суд, который будет меня судить. При этом не забудьте, что в деле о быке, которое теперь взвалили на моего управляющего, из fausse honte (ложного стыда), нет возможности обвинять кого бы то ни было, а меня, живущего в Самаре и никогда не занимающегося хозяйством, можно было обвинять столько же, сколько вас. При этом не забудьте, что я никого тульских не знаю и знать не хочу, никому ни в чем не мешаю, одного молю у Бога и у людей - спокойствия, занят с утра до вечера работой, требующей всего внимания - последней отделкой моей печатающейся книги. Я часто был в сомнении, в самом деле, не сделал ли я какого преступления или не сошел ли с ума. Злишься и чувствуешь унижение злости и еще больше злишься. И теперь мне пишет, что следователь ошибся, а товарищ прокурора не успел, а суд тоже мог иначе взглянуть, и что всё прекрасно, что во всем могут быть маленькие несовершенства. Маленько[е] несовершенство то, что я месяц целый (и теперь еще) нахожусь под арестом, что, по какому-то счастию, тов[арищ] прок[урора] догадался, что меня обвинять нельзя, а то бы я был судим, т. е. они бы вполне повеселились. Да и теперь я еще ничего не знаю официально».
Под арестом граф не находился. Он находился под подпиской о невыезде, что, согласитесь, совсем не одно и то же.
Итак, как явствует из письма, граф никого в округе не знает, стало быть, не знают и его, из чего вытекает, что какая-либо личная неприязнь к графу у представителей власти отсутствует. Но даже ежели б таковая и была, «дело Толстого» шло строго по закону, а граф, как следовало из его разгневанных «писем тетеньке», ставил себя выше закона.
Немного придя в себя и отдышавшись, граф отпишет своей тетушке еще раз: «Я понимаю, что многих людей, возвышенно утонченных, можно высечь, и они только оглянутся, - не видал ли кто-нибудь, и сделаются еще приятнее, чем прежде, и их не жалко; и понимаю тоже, для других людей, приносящих всё в жертву соблюдению своего достоинства, для которых малейшее унижение есть физическое страдание, и этих жалко. Всё дело в том, что вы не поняли, что та злоба, которую я испытывал и от которой страдал, была не произведение моей воли, а такое же несомненное последствие того, что я испытал, как опухоль и боль после укуса пчелы».
Граф был чрезвычайно чувствительная натура, и всякое требование закона по отношению к собственной персоне рассматривал в качестве грубого попрания своей «чести и достоинства».
Он собирался писать царю, но о чем, собственно, было писать Государю?
О том, что его привлекли по 1466-й?
На кого жаловаться? На ту же 1466-ю?
На следователя («мальчика лет 20»), действовавшего исключительно в соответствии с законом?
О своем желании писать царю граф рассказывал спустя тридцать с лишним лет после случившегося граф, вспоминая, какой он был в молодости и как горячился из-за суда и как хотел оставить Россию. «Я понимаю чувство обиды, даже мести, у молодых людей», - говорил он.
Как признавался граф в очередном письме своей тетушке, он надеялся на то, что та разгласит случившееся с ним во дворце, быть может, расскажет и самому Царю. Согласитесь, то был вылитый поручик Келлер из Достоевского, норовивший за счет своей предельной откровенности с князем Мышкиным взять у него взаймы.
«Когда я вспомню, что я написал вам с задней мыслью (теперь для меня ясной) о том, что вы разгласите то, что со мной случилось, в той среде, в которой вы живете, - я краснею от стыда, особенно когда вспомню ваш ответ. Очень жалею о том, - продолжал граф, - что потревожил вас, и наверно вперед не буду. А более, чем когда-нибудь, остаюсь при своем мнении, что лучшее, что может сделать человек, уважающий себя, это уехать от того безобразного моря самоуверенной пошлости, развратной праздности и лжи, лжи, лжи, которая со всех сторон затопляет тот крошечный островок честной и трудовой жизни, кот[орый] себе устроил. И уехать в Англию, потому что только там свобода личности обеспечена - обеспечена для всякой уродливости и для независимой и тихой жизни».
Письмо графини Александры Андреевны к Толстому не дошло до нас, но, судя по всему, тетушка устроила племяннику холодный душ. Заодно она возмутилась и «промежуточными итогами» его «религиозных исканий».
Граф извинялся: «Когда я писал (в особенности, когда посылал) мое последнее письмо, я чувствовал, что я что-то делаю нехорошее, а когда получил ваш ответ, мне удивительно стало, как я мог послать это письмо. От всей души прошу вас простить меня за то, что огорчил».
Но обиду свою граф затаил, и она вырвется наружу спустя четверть века. Достанется от Толстого и матери его «хозяина и раба» Черткова - Лизавете Ивановне. «Тяжелое чувство в Петерб[урге] произвели на меня только Лиз[авета] Ив[ановна] и Толстая - напишет он. Но не в своем дневнике. А письме к своему «флигель-адъютанту» Поше Бирюкову. - Какие мертвые, недобрые и жалкие! Какая ужасная гордость и оттого осуждение и недоброта».
Письмо это, что сродни брани за спиной, датировано 15 февраля 1897 г., а в письме от 10 мая того же года, Толстой, обращаясь с очередной «придворной» просьбой к тетушке напишет так: «Простите, что больше не пишу, и за все мои недостатки, и не оставляйте меня своей дружбой. Братски целую вас. Любящий вас Л.Т.».
Воистину, «голод не тетка, пирожка не поднесет», а «нужда не знает добродетели».
Показательно и его желание уехать навсегда в Англию. Любопытно, что главные биографы графа - П.Бирюков («Поша») и Н. Гусев, «тему Англии», хотя и упоминают, но как-то боком, вскользь - в качестве справедливого негодования на «поражение в правах» великого писателя. При этом авторы прямо «переходят на личность» молодого судебного следователя. Однако говорить о нем они могли лишь со слов «потерпевшего Толстого», а тот, как видим, был горяч и пристрастен и выступал не в качестве бытописателя, внимавшего равнодушно добру и злу, а обвиняемого.
«Поша» Бирюков - первый и прижизненный биограф графа - писал о страданиях молодого Толстого с особым чувством: «... местные судебно-полицейские власти доставили ему еще много страданий своею бестактностью, привлечением его к ответственности, обязав подпискою о невыезде, и долгой проволочкой этого дела, кончившегося, как и следовало ожидать, с судебной стороны ничем».
С каким-то особым удовольствием «Поша» цитирует своего патрона: «Невыносимо жить в России - со страхом, что каждый мальчик, которому лицо мое не понравилось, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге...»
При спокойном рассмотрении дело с «мальчиком-следователем» оборачивается комизмом. Вообразим его живущим не по лжи «толстовцем», хотя таковых еще в природа не водилось. Что должен делать на его месте правдолюб и правдоискатель, призванный любить ближнего своего - в данном случае пастуха, а в недавнем прошлом простого крепостного мужика? Правильно: действовать по закону.
Теперь предположим, что «мальчик-следователь» хотел подложить Толстому свинью? Что должен был он делать в таком случае? Точно то же самое - действовать по закону.
История же с быком кончилась тем, что граф был оштрафован на 225 рублей. По состоянию на 1905 год, на эту сумму можно было бы купить 12,5 коров. Вдумаемся: в имении графа - знаменитого автора «Войны и мира» - бык убивает мужика, в прошлом крепостного. И что делает проклятая власть? Возбуждает следствие и берет с графа подписку о невыезде. Да мало что ли на Руси мужиков?! А вот поди ж ты... В общем, по прошествии полутора веков нам есть, что с чем сравнить.
Вину за свое мнимое унижение граф возложил на... Александра II.
Отвечая позднее на вопросы «Поши», граф, между прочим, рассказал, что Александра II он встречал два раза. «Не кланялся ему. Раз на лестнице фотографического заведения; у него было испуганное лицо, как у травленого зайца».
Как видим, неприятие царизма и царя лично было у графа нешуточное, а манеры его изысканны, даже если он и лукавил, утверждая, что не стал здороваться с царем.
И еще. О возлюбленной графом Англии. Толстой был, как известно, лютым врагом государства, ненавидя власть как таковую. А правительства называл не иначе как «шайкой разбойников». И что же он говорит об Англии на закате своих дней, когда градус его ненависти к государству достиг максимума? А вот, что.
4 ноября 1909 г. личный доктор графа Д. Маковицкий записывает в своем дневнике: «Л.Н.: “Англичане достигли удивительно многого в том, что правительство своим действием полезно английскому народу. А у нас оно только своей дурной стороной чувствуется народом”. Еще Л.Н. подчеркнул, что в Англии свобода слова».
Невестка графа Ольга Константиновна (урожд. Дитерихс) - первая жена сына Толстого Андрея возразила, что «во время бурской войны ее не было: нельзя было говорить против войны, и Бурцева осудили на полтора года. Л.Н.: Это общественное мнение (не давало свободы слова, а не правительство).
Вот так! Не английское государство было виновато в ограничении свободы слова, а английское общество! Чудны дела Твои, Господи!
«У англичан, говорил граф, - такая цивилизация, что жалко ее бросить. А у нас - разбойник наверху, разбойник внизу, не жалко ее».
А в 1901 году в письме к своему сыну Льву, граф отписывал: «... мне жалко, что ты мало времени пробыл в Англии. Интересный народ именно по тому, как я думаю, кризису в своих нравственных, религиозных основах, к[оторый] он теперь переживает, не говоря уже про необыкновенную даровитость и утонченность этого народа».
Впрочем, однажды в 1905 году на реплику крестьянского писателя С.Т. Семенова, жившего в 1904-1905 гг. в Англии у Черткова, «все-таки в Англии легче жить, чем в России», граф возразил: «Англичане, приезжающие сюда, чувствуют себя у нас свободней; дома они связаны законами, которые сами через представителей установили и которым они повинуются, воображая себе, что они свободны. Здесь же я таких законов не устанавливал и им не повинуюсь, я свободнее. Николай может забодать, но это случайность, как может бык забодать или кирпич на голову упасть».
Порой граф и вовсе впадал в ересь. Так, однажды в мае 1905 года за обедом в Ясной Поляне известный гинеколог В.Ф. Снегирев (1847 - 1916) стал рассказывать о своих сыновьях, более 10 лет проработавших в Англии. Те утверждали, что фабричным под Москвою живется лучше, чем в на Альбионе. «Там они «hands» (рабочие руки), человеческого отношения к ним нет», - прокомментировал рассказ доктора Толстой.
Вносил свою лепту и «австро-венгерец» словак Д. Маковицкий, утверждавший, что «жизнь в России гораздо лучше, чем за границей, я имею в виду мужиков. Русские крестьяне намного лучше живут, чем наши».
«Как обманчива заграница! - вздыхал после очередного рассказа своего лечащего доктора граф. - Когда я ездил по заграничным городам, мне казалось, что там везде благосостояние».
Довольно распространенное и устойчивое заблуждение, как выясняется.
Так что в теоретических выводах следует быть не менее осторожным, нежели при общении с быками, с которыми, по опыту графа «следует обращаться мягко, а мальчики их дразнят».
7 марта 1905 года история с быком едва не повторилась. На сей раз едва не пострадал сам граф. В тот день, идя по узкой дорожке к скотному двору, он встретил стадо коров с быком. Бык покосился на графа и недобро засопел. На том инцидент себя исчерпал, а посему жаловаться в очередной раз очередному царю Толстой не стал, хотя быки для «бес-правного» графа представляли куда большую опасность, нежели русские самодержцы.
{C}
{C}
[1] Полвека спустя сына профессор Н. Таганцева расстреляют вместе с Н. Гумилевым.
Теперь вообразите себе такую ситуацию: в имении знаменитого на всю Россию аристократа бык убивает пастуха. Какова реакция местных властей на сей прискорбный юридический факт? Если верить поэту Некрасову, вероятнее всего, она была бы такова: «Осмотрел его лекарь скорехонько и велел где-нибудь закопать». Правда, в стихотворении знаменитого революционного демократа речь шла о самоубийце, да еще и «чужом человеке». А тут все же пастух, свободный человек, а не крепостная душа.
Как ни трудно себе это вообразить, но в имение знаменитого аристократа заявляется судебный следователь и берет с собственника быка как «источника повышенной опасности» подписку о невыезде вплоть до окончания следствия. В соответствии со ст. ст.1466 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года (с поправками 1866 г.) возбуждается уголовное дело по факту гибели лица. Содержание ст. 1466 таково: «Кто, без намерения учинив убийство, дозволит себе какое-либо действие, противное ограждающим личную безопасность и общественный порядок постановлениям, и последствием оного, хотя и неожиданным, причинится кому-либо смерть, тот за сие подвергается заключению в тюрьме от двух до четырех месяцев».
Знаменитый профессор уголовного права Н. Таганцев [1]{C} в своих комментариях к Уложению приводил примеры применения ст.1466: неосторожная езда в городе, сопровождавшаяся чьей-либо смертью, недостаточно прикрепленная вывеска, которая оторвавшись причинила смерть прохожему и т.д.
Надобно сказать, что собственник источника повышенной опасности (быка) находился на момент гибели пастуха в своих самарских владениях, однако это еще лишь предстояло выяснить судебному следователю, получить соответствующие доказательства и т.д. Собственником быка был знаменитый аристократ. Действуя в строгом соответствии с Законом, судебный следователь взял с проминенции подписку о невыезде - «вплоть до выяснения». В результате знаменитость могла усесться на нары на срок от 2-х до 4-х месяцев. Срок несерьезный, но все равно неприятно.
Как уже наверняка догадался читатель, сей знаменитостью оказался на свою беду граф Лев Толстой, а случилось все это в сентябре 1872 года.
Автора «Войны и мира» сложившаяся ситуация буквально взорвала изнутри. «Вы не можете себе представить, до чего я расстроен и взволнован все эти дни, - писал граф своего другу философу Н.Н. Страхову. - И я узнал, что такое наши суды, и под каким дамокловым мечом мы все живем. Я под следствием, обязан подпиской не выезжать из дома».
Правду сказать, роман еще не приобрел на тот момент своей нынешней известности.
«Теперь я так раздражен, что решил уехать в Англию и продать всё, что имею в России», - заключил граф.
Итак, в ответ на юридически безупречные действия властей, граф решил махнуть в Англию. Насовсем.
В тот же день - 15 сентября 1872 года - граф пишет своей тетушке-фрейлине Александре Андреевне Толстой: «Нежданно негаданно на меня обрушилось событие, изменившее всю мою жизнь. Молодой бык в Ясной Поляне убил пастуха, и я под следствием, под арестом - не могу выходить из дома (всё это по произволу мальчика, называемого суд[ебным] следователем), и на днях должен обвиняться и защищаться в суде перед кем? Страшно подумать, страшно вспомнить о всех мерзостях, которые мне делали, делают и будут делать.
С седой бородой, 6-ю детьми, с сознанием полезной и трудовой жизни, с твердой уверенностью, что я не могу быть виновным, с презрением, которого я не могу не иметь к судам новым, сколько я их видел, с одним желанием, чтобы меня оставили в покое, как я всех оставляю в покое, невыносимо жить в России, с страхом, что каждый мальчик, кот[орому] лицо мое не понравится, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге; но перестану злиться. Всю эту историю вы прочтете в печати. Я умру от злости, если не изолью ее, и пусть меня судят за то еще, что я высказал правду. Расскажу, что я намерен делать и чего я прошу у вас.
Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будет у нас обеспечено. Жена смотрит на это с удовольствием - она любит английское, для детей это будет полезно, средств у меня достанет (я наберу, продав все, тысяч 200); сам я, как ни противна мне европейская жизнь, надеюсь, что там я перестану злиться и буду в состоянии те немногие года жизни, кот[орые] остаются, провести спокойно, работая над тем, что мне еще нужно написать».
Граф строит план. Взвешивая и просчитывая все, словно на калькуляторе, по свежему курсу фунта стерлингов: «План наш состоит в том, чтобы поселиться сначала около Лондона, а потом выбрать красивое и здоровое местечко около моря, где бы были хорошие школы, и купить дом и земли. Для того, чтоб жизнь в Англии была приятна, нужны знакомства с хорошими аристократическими семействами. В этом-то вы можете помочь мне, и об этом я прошу вас. Пожалуйста сделайте это для меня. Если у вас нет таких знакомых, вы, верно, сделаете это через ваших друзей. Два, три письма, кот[орые] бы открыли нам двери хорошего английского круга. Это необходимо для детей, кот[орым] придется там вырасти. Когда мы едем, я еще ничего не могу сказать, потому что меня могут промучать, сколько им угодно. Вы не можете себе представить, что это такое. Говорят, что законы дают securité (безопасность). У нас напротив. Я устроил свою жизнь с наибольшей securité. Я довольствуюсь малым, ничего не ищу, не желаю, кроме спокойствия; я любим, уважаем народом; воры и те меня обходят; я имею полную securité, но только не от законов. Тяжелее для меня всего - это злость моя. Я так люблю любить, а теперь не могу не злиться».
При этих словах тотчас же приходит на ум бессмертный Фома Фомич Опискин из Достоевского. Помните? «...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея!» (Достоевский Ф.М. «Село Степанчиково и его обитатели»).
Но вернемся к графу: «Стало быть, вот он суд, который будет меня судить. При этом не забудьте, что в деле о быке, которое теперь взвалили на моего управляющего, из fausse honte (ложного стыда), нет возможности обвинять кого бы то ни было, а меня, живущего в Самаре и никогда не занимающегося хозяйством, можно было обвинять столько же, сколько вас. При этом не забудьте, что я никого тульских не знаю и знать не хочу, никому ни в чем не мешаю, одного молю у Бога и у людей - спокойствия, занят с утра до вечера работой, требующей всего внимания - последней отделкой моей печатающейся книги. Я часто был в сомнении, в самом деле, не сделал ли я какого преступления или не сошел ли с ума. Злишься и чувствуешь унижение злости и еще больше злишься. И теперь мне пишет, что следователь ошибся, а товарищ прокурора не успел, а суд тоже мог иначе взглянуть, и что всё прекрасно, что во всем могут быть маленькие несовершенства. Маленько[е] несовершенство то, что я месяц целый (и теперь еще) нахожусь под арестом, что, по какому-то счастию, тов[арищ] прок[урора] догадался, что меня обвинять нельзя, а то бы я был судим, т. е. они бы вполне повеселились. Да и теперь я еще ничего не знаю официально».
Под арестом граф не находился. Он находился под подпиской о невыезде, что, согласитесь, совсем не одно и то же.
Итак, как явствует из письма, граф никого в округе не знает, стало быть, не знают и его, из чего вытекает, что какая-либо личная неприязнь к графу у представителей власти отсутствует. Но даже ежели б таковая и была, «дело Толстого» шло строго по закону, а граф, как следовало из его разгневанных «писем тетеньке», ставил себя выше закона.
Немного придя в себя и отдышавшись, граф отпишет своей тетушке еще раз: «Я понимаю, что многих людей, возвышенно утонченных, можно высечь, и они только оглянутся, - не видал ли кто-нибудь, и сделаются еще приятнее, чем прежде, и их не жалко; и понимаю тоже, для других людей, приносящих всё в жертву соблюдению своего достоинства, для которых малейшее унижение есть физическое страдание, и этих жалко. Всё дело в том, что вы не поняли, что та злоба, которую я испытывал и от которой страдал, была не произведение моей воли, а такое же несомненное последствие того, что я испытал, как опухоль и боль после укуса пчелы».
Граф был чрезвычайно чувствительная натура, и всякое требование закона по отношению к собственной персоне рассматривал в качестве грубого попрания своей «чести и достоинства».
Он собирался писать царю, но о чем, собственно, было писать Государю?
О том, что его привлекли по 1466-й?
На кого жаловаться? На ту же 1466-ю?
На следователя («мальчика лет 20»), действовавшего исключительно в соответствии с законом?
О своем желании писать царю граф рассказывал спустя тридцать с лишним лет после случившегося граф, вспоминая, какой он был в молодости и как горячился из-за суда и как хотел оставить Россию. «Я понимаю чувство обиды, даже мести, у молодых людей», - говорил он.
Как признавался граф в очередном письме своей тетушке, он надеялся на то, что та разгласит случившееся с ним во дворце, быть может, расскажет и самому Царю. Согласитесь, то был вылитый поручик Келлер из Достоевского, норовивший за счет своей предельной откровенности с князем Мышкиным взять у него взаймы.
«Когда я вспомню, что я написал вам с задней мыслью (теперь для меня ясной) о том, что вы разгласите то, что со мной случилось, в той среде, в которой вы живете, - я краснею от стыда, особенно когда вспомню ваш ответ. Очень жалею о том, - продолжал граф, - что потревожил вас, и наверно вперед не буду. А более, чем когда-нибудь, остаюсь при своем мнении, что лучшее, что может сделать человек, уважающий себя, это уехать от того безобразного моря самоуверенной пошлости, развратной праздности и лжи, лжи, лжи, которая со всех сторон затопляет тот крошечный островок честной и трудовой жизни, кот[орый] себе устроил. И уехать в Англию, потому что только там свобода личности обеспечена - обеспечена для всякой уродливости и для независимой и тихой жизни».
Письмо графини Александры Андреевны к Толстому не дошло до нас, но, судя по всему, тетушка устроила племяннику холодный душ. Заодно она возмутилась и «промежуточными итогами» его «религиозных исканий».
Граф извинялся: «Когда я писал (в особенности, когда посылал) мое последнее письмо, я чувствовал, что я что-то делаю нехорошее, а когда получил ваш ответ, мне удивительно стало, как я мог послать это письмо. От всей души прошу вас простить меня за то, что огорчил».
Но обиду свою граф затаил, и она вырвется наружу спустя четверть века. Достанется от Толстого и матери его «хозяина и раба» Черткова - Лизавете Ивановне. «Тяжелое чувство в Петерб[урге] произвели на меня только Лиз[авета] Ив[ановна] и Толстая - напишет он. Но не в своем дневнике. А письме к своему «флигель-адъютанту» Поше Бирюкову. - Какие мертвые, недобрые и жалкие! Какая ужасная гордость и оттого осуждение и недоброта».
Письмо это, что сродни брани за спиной, датировано 15 февраля 1897 г., а в письме от 10 мая того же года, Толстой, обращаясь с очередной «придворной» просьбой к тетушке напишет так: «Простите, что больше не пишу, и за все мои недостатки, и не оставляйте меня своей дружбой. Братски целую вас. Любящий вас Л.Т.».
Воистину, «голод не тетка, пирожка не поднесет», а «нужда не знает добродетели».
Показательно и его желание уехать навсегда в Англию. Любопытно, что главные биографы графа - П.Бирюков («Поша») и Н. Гусев, «тему Англии», хотя и упоминают, но как-то боком, вскользь - в качестве справедливого негодования на «поражение в правах» великого писателя. При этом авторы прямо «переходят на личность» молодого судебного следователя. Однако говорить о нем они могли лишь со слов «потерпевшего Толстого», а тот, как видим, был горяч и пристрастен и выступал не в качестве бытописателя, внимавшего равнодушно добру и злу, а обвиняемого.
«Поша» Бирюков - первый и прижизненный биограф графа - писал о страданиях молодого Толстого с особым чувством: «... местные судебно-полицейские власти доставили ему еще много страданий своею бестактностью, привлечением его к ответственности, обязав подпискою о невыезде, и долгой проволочкой этого дела, кончившегося, как и следовало ожидать, с судебной стороны ничем».
С каким-то особым удовольствием «Поша» цитирует своего патрона: «Невыносимо жить в России - со страхом, что каждый мальчик, которому лицо мое не понравилось, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге...»
При спокойном рассмотрении дело с «мальчиком-следователем» оборачивается комизмом. Вообразим его живущим не по лжи «толстовцем», хотя таковых еще в природа не водилось. Что должен делать на его месте правдолюб и правдоискатель, призванный любить ближнего своего - в данном случае пастуха, а в недавнем прошлом простого крепостного мужика? Правильно: действовать по закону.
Теперь предположим, что «мальчик-следователь» хотел подложить Толстому свинью? Что должен был он делать в таком случае? Точно то же самое - действовать по закону.
История же с быком кончилась тем, что граф был оштрафован на 225 рублей. По состоянию на 1905 год, на эту сумму можно было бы купить 12,5 коров. Вдумаемся: в имении графа - знаменитого автора «Войны и мира» - бык убивает мужика, в прошлом крепостного. И что делает проклятая власть? Возбуждает следствие и берет с графа подписку о невыезде. Да мало что ли на Руси мужиков?! А вот поди ж ты... В общем, по прошествии полутора веков нам есть, что с чем сравнить.
Вину за свое мнимое унижение граф возложил на... Александра II.
Отвечая позднее на вопросы «Поши», граф, между прочим, рассказал, что Александра II он встречал два раза. «Не кланялся ему. Раз на лестнице фотографического заведения; у него было испуганное лицо, как у травленого зайца».
Как видим, неприятие царизма и царя лично было у графа нешуточное, а манеры его изысканны, даже если он и лукавил, утверждая, что не стал здороваться с царем.
И еще. О возлюбленной графом Англии. Толстой был, как известно, лютым врагом государства, ненавидя власть как таковую. А правительства называл не иначе как «шайкой разбойников». И что же он говорит об Англии на закате своих дней, когда градус его ненависти к государству достиг максимума? А вот, что.
4 ноября 1909 г. личный доктор графа Д. Маковицкий записывает в своем дневнике: «Л.Н.: “Англичане достигли удивительно многого в том, что правительство своим действием полезно английскому народу. А у нас оно только своей дурной стороной чувствуется народом”. Еще Л.Н. подчеркнул, что в Англии свобода слова».
Невестка графа Ольга Константиновна (урожд. Дитерихс) - первая жена сына Толстого Андрея возразила, что «во время бурской войны ее не было: нельзя было говорить против войны, и Бурцева осудили на полтора года. Л.Н.: Это общественное мнение (не давало свободы слова, а не правительство).
Вот так! Не английское государство было виновато в ограничении свободы слова, а английское общество! Чудны дела Твои, Господи!
«У англичан, говорил граф, - такая цивилизация, что жалко ее бросить. А у нас - разбойник наверху, разбойник внизу, не жалко ее».
А в 1901 году в письме к своему сыну Льву, граф отписывал: «... мне жалко, что ты мало времени пробыл в Англии. Интересный народ именно по тому, как я думаю, кризису в своих нравственных, религиозных основах, к[оторый] он теперь переживает, не говоря уже про необыкновенную даровитость и утонченность этого народа».
Впрочем, однажды в 1905 году на реплику крестьянского писателя С.Т. Семенова, жившего в 1904-1905 гг. в Англии у Черткова, «все-таки в Англии легче жить, чем в России», граф возразил: «Англичане, приезжающие сюда, чувствуют себя у нас свободней; дома они связаны законами, которые сами через представителей установили и которым они повинуются, воображая себе, что они свободны. Здесь же я таких законов не устанавливал и им не повинуюсь, я свободнее. Николай может забодать, но это случайность, как может бык забодать или кирпич на голову упасть».
Порой граф и вовсе впадал в ересь. Так, однажды в мае 1905 года за обедом в Ясной Поляне известный гинеколог В.Ф. Снегирев (1847 - 1916) стал рассказывать о своих сыновьях, более 10 лет проработавших в Англии. Те утверждали, что фабричным под Москвою живется лучше, чем в на Альбионе. «Там они «hands» (рабочие руки), человеческого отношения к ним нет», - прокомментировал рассказ доктора Толстой.
Вносил свою лепту и «австро-венгерец» словак Д. Маковицкий, утверждавший, что «жизнь в России гораздо лучше, чем за границей, я имею в виду мужиков. Русские крестьяне намного лучше живут, чем наши».
«Как обманчива заграница! - вздыхал после очередного рассказа своего лечащего доктора граф. - Когда я ездил по заграничным городам, мне казалось, что там везде благосостояние».
Довольно распространенное и устойчивое заблуждение, как выясняется.
Так что в теоретических выводах следует быть не менее осторожным, нежели при общении с быками, с которыми, по опыту графа «следует обращаться мягко, а мальчики их дразнят».
7 марта 1905 года история с быком едва не повторилась. На сей раз едва не пострадал сам граф. В тот день, идя по узкой дорожке к скотному двору, он встретил стадо коров с быком. Бык покосился на графа и недобро засопел. На том инцидент себя исчерпал, а посему жаловаться в очередной раз очередному царю Толстой не стал, хотя быки для «бес-правного» графа представляли куда большую опасность, нежели русские самодержцы.
{C}
{C}
[1] Полвека спустя сына профессор Н. Таганцева расстреляют вместе с Н. Гумилевым.