"Александр I" Дмитрия Мережковского. Страх и ненависть в Петербурге
Книгу эту можно назвать легендарной. Это один из первых романов, где Александр Павлович - отдельный персонаж, а не абстрактный «царь-батюшка», созерцающий на облаке движ во время войны 1812 года, как было принято в романах середины 19 века, как представлено в той же «Войне и мире». На «личности» с венценосной особой переходил только Пушкин, современник, оппонент (воспринимавший вражду с царем как-то лично). «Сфинкс, не разгаданный до гроба» - пущенное великим поэтом клише, и Дмитрий Мережковский, известный поэт и писатель, муж российской «мадонны декаданса» Зинаиды Гиппиус, пытается разгадать загадки, которые дал этот сфинкс. Успешно ли? Честно говоря, не знаю.
Впервые мне эта книга попалась именно в этой серии. Ей предшествовала милая патриотичная повесть про войну 1812 года, написанная в подражание "Войны и миру", только в 10 раз короче
«Александр Первый» - второй том в трилогии «Царство Зверя», который открывается пьесой «Павел Первый» (посвященной убийству и заговору против императора) и закрывается «14 декабря». Но если вы думаете, что автор даст нам всю панораму 25-летнего правления императора Александра, то ошибаетесь. Описываются последние годы царствования Александра Первого, самые мрачные, когда царь, разочаровавшийся во всем, думает - то ли ему уйти с глаз долой, то ли помереть. Он уже знает о готовящемся заговоре и ждет - чем-то это кончится? Кроме того, очень много уделено внимания духовным терзаниям и поискам что самого царя, что его «оппонента» - князя Валерьяна Михайловича Голицына, племянника министра духовных дел князя А.Н. Голицына и по совместительству члена тайного общества. Он же «бойфренд» незаконной дочери императора Софьи Нарышкиной, которая всю первую половину книги романтично помирает от чахотки, причем отношения там исключительно платонического плана, а Софья (в отличие от своей развратной и слишком «приземленной» матери) показана просто-таки неземным существом.
Мрачной краски Мережковский на описание погоды, природы, атмосферы в александровском Петербурге не пощадил ни капли. Настоящий Петербург Достоевского, за «особой атмосферой» которого до сих пор приезжают туристы. Но не помню, чтобы Федор Михайлович был настолько однообразен в описаниях погоды и природы. Ради интереса я даже решила произвести подсчет частотности использования автором метафор и сравнений со словами «кладбище», «мертвец», «мертвый», «покойник», «кладбище», «гроб». Белая ночь - «мертвая», Луна «смотрит с неба мертвым оком», даже ясное летнее небо кажется героям темным и подозрительным. Частое повторение намеков на хтонь и тлен уже, наконец, раздражает, хотя поначалу и производит тот же эффект, что и в страшилках, и в сказках («в черном-черном городе, на черной-черной улице стоит черный-черный дом...»). Ничего радостного в городе не происходит, за городом - тоже, и во дворце, и даже в церквях. Салон М.А. Нарышкиной - с одной стороны, глупо-восторженные декабристы, с другой стороны - отжившие свое, хтонические старики «времен Очаковских и покоренья Крыма», рассуждающие о гречневой каше и своих болячках. Все это созерцает персонаж, который по-видимому, является авторским «альтер-эго» - князь Голицын. Персонаж вполне реальный, действительно был членом Тайного общества, хоть не из главных: Голицын, Валерьян Михайлович - Википедия (wikipedia.org) Даже люди выглядят как готовые трупы - в лице каждого второго заметна «смертная бледность», «синева как у покойника», Софья Нарышкина уже выглядит помершей, так что смерть ее лишена драматичности и непонятно, что же так все из-за этого убиваются, если героиня уже, по сути, мертвая (и жить особо не хочет, как сама высказывается неоднократно, ибо в реальной жизни слишком много грязи и крови, то ли дело небеса). Отдельная хтонь - описание повадок Аракчеева (это вообще кадавр некий, реально упырь, который еще ловко манипулирует императором), архимандрита Фотия, атмосферы в Грузине и в военных поселениях.
Однако, если даже читать эту статью про него, то можно увидеть, что с биографией героя автор обошелся весьма вольно, вплоть до подтасовывания дат. Про его характер, увлечение мистикой, религиозность, а также вхожесть в дом Нарышкиной и знакомство с дочерью государя ничего не известно, но домысливать автору никто не мешает. Единственное, что режет глаза - если верить биографии, то ему на время действия романа всего 20-21 года (то есть, по сути, ровесник Софьи), но при этом психологически он гораздо старше и выглядит разочарованным жизнью и много испытавшим человеком 25-30 лет (то есть, ровесником Грибоедова, с которым его настойчиво сравнивают автор и другие герои, то есть, человеком в возрасте «возвращения Сатурна», как говорят астрологи).
Итак, в александровской России и в ее столице нет ни малейшего светлого пятна, даже летом. Однако атмосфера внезапно меняется, когда автор переходит к описанию «русского завтрака» у Рылеева. Тут же выходит весенне солнышко, слышится благовест, атмосфера «именинная» и «новобрачная», все люди выглядят живыми, молодыми, красивыми и счастливыми, простота обстановки (тоже скорее воображаемая автором, чем имевшая место быть на самом деле) и горячие споры участников общества между собой - все горит жизнью и радостью. Даже описания внешности непременно окрашены эпитетами «прекрасное лицо», «симпатичный», «красивый», даже если описана какая-то неправильность в облике декабристов. Неудивительно, что главный герой туда хочет, потом рассказывает это своей возлюбленной (на минутку, дочери императора, которая активно общается с биологическим отцом и считает только его и императрицу Е.А. - своими настоящими родителями) и та тоже готова разделить идеи своего платонического «бойфренда» Валерьяна Голицына.
Но роман далеко не бытописательный и не исторический в чистом смысле этого слова, то есть, не описывает в подробностях реальные события и перепетии истории. Тут - более высокие смыслы, «проклятые русские вопросы», рассуждения о духовности, философия, в общем, все то, что заставило Д. Мережковского назвать свой цикл исторических произведений о 18-19 веках в России «Царством зверя».
Царство зверя, по мнению Мережковского - это Российская Империя. Не Россия как таковая, не ее народ, а именно Империя, как она есть и как устроена. Причина раскрывается в той же книге - начиная с Павла Первого царь в РИ является главой церкви (по манифесту), и от того-то теперь РИ - это и есть «царство Зверя», ибо никто не может заменить Христа. Кого-то такое положение дел более чем устраивает, но на царя возглагает огромную ношу (которая и отражена во внутреннем кризисе Александра Первого), равно как и на его оппонентов (те, кто убил Павла - кого они убили, наместника Бога на Земле или антихриста? Кого хотят низложить и убить декабристы?). Поэтому АП ничего не делает с заговорщиками - не только потому что сам разделял их идеи, но и потому что ощущает их внутреннюю правоту и преданность истине (не совсем зверь). Он готов оставить власть, но умирает не вовремя. Здесь Д. Мережковский не занимается конспирологией, Федор Кузьмич остается лишь призраком и мечтой. АП умирает от тифа, как и положено, и его умиранию, а также разложению бренного тела посвящена целая глава (не для слабонервных).
Отдельно про Аракчеева. Он действительно упырь и кадавр, но не зверь, а «великое ничто», победа материи над духом (тогда как Софья Нарышкина - это победа духа над материей, у нее даже имеется отвращение к сексу и еде, к своей биологической матери, слишком «приземленной» Марии Нарышкиной, отказом от лечения она доводит себя до смерти, ибо для нее все земное ужасно и тлетворно; такое же неземное существо - императрица Елизавета Алексеевна). Туда же примыкает «русский Савонарола» архимандрит Фотий. Все они видят «царство Антихриста» в либерализме и влияниях извне. А Царство Божие - это отказ от просвещения, мракобесие, общие военные поселения во всем. Александр Первый тоже мечтает о том, чтобы вся Россия напоминала военные поселения, причем такие, какие ему показывают во время смотров - где все ходят строем, при этом живут богато и одинаково. Вообще, глядя на военные поселения, напрашиваются параллели с «победившим коммунизмом» и социализмом, где все у всех одинаково и на первый взгляд очень благополучно, но стоит покопаться чуть дальше внешней оболочки, как найдешь нищету, безнадегу и тиранию порядка и одинаковости.
Теперь про субъективное восприятие. Во-первых, книга понравится людям, увлеченным Достоевским и «проклятыми русскими вопросами», но Ф.М. все же пишет глубже и любит Россию и русских людей больше, чем Мережковский. Для Достоевского революционеры - не абсолютное «добро», а даже мрачный и тленный Петербург - не абсолютное «зло». Мережковский сам по себе - типичный интеллигент с его идеализацией русского народа и русской духовности (чего стоит описание хлыстов, которых он явно одобряет как отрекшихся от тленной плоти и живущих духом, хотя герой не выдерживает «радения», а точнее, мистического экстаза радения, так, что заболевает) и ненавистью ко всему, что представляет «свет», real politiek, к радости обычной, земной, плотской жизни (этого у него как бы нет, а есть контраст - мрачные, как средневековые церковники, Аракчеев, Магницкий и Фотий, занятые, каждый по-своему, умерщвлением плоти, противостоят духовно богатым личностям). Даже из декабристов некоторые «равнее других», а другие слишком «пошлые», как беспечный гусар и сочинитель Бестужев-Марлинский (я к нему пристрастна, это второй любимый декабрист, после Волконского, которого предсказуемо в трилогии нет, ибо куда его засунуть; шурин Волконского занимает роль «кушать подано», как это часто бывает) или слишком страшные, конкретные, как Пестель или Каховский. К тому же, явное сочувствие именно Северному обществу декабристов, с их «детскостью» и рассуждением об отвлеченных намерениях, по контрасту с «практиками» в Южном обществе - Пестель всех пугает своими подсчетами (они повторяются дважды и трижды), чтением вслух страшной «Русской Правды». Собственно, убеждения Мережковского - тоже примета времени. И царя не хотим, и бунта не хотим, а хотим «власти просвещенных».
О том, как отыгралась вера в «святых заговорщиков» в реальности, и как интеллигенты писали, что «не подписываются на такое», написала жена Мережковского, Зинаида Гиппиус. Сначала, в 1909 году, мечтая разрушить «царство Зверя»:
Ужель прошло - и нет возврата?
В морозный день, заветный час,
Они, на площади Сената,
Тогда сошлися в первый раз.
Идут навстречу упованью,
К ступеням Зимнего крыльца...
Под тонкою мундирной тканью
Трепещут жадные сердца.
Своею молодой любовью
Их подвиг режуще-остер,
Но был погашен их же кровью
Освободительный костер.
Минули годы, годы, годы...
А мы все там, где были вы.
Смотрите, первенцы свободы:
Мороз на берегах Невы!
Мы - ваши дети, ваши внуки...
У неоправданных могил,
Мы корчимся все в той же муке,
И с каждым днем все меньше сил.
И в день декабрьской годовщины
Мы тени милые зовем.
Сойдите в смертные долины,
Дыханьем вашим - оживем.
Мы, слабые, - вас не забыли,
Мы восемьдесят страшных лет
Несли, лелеяли, хранили
Ваш ослепительный завет.
И вашими пойдем стопами,
И ваше будем пить вино...
О, если б начатое вами
Свершить нам было суждено!
Другое, уже 8 лет спустя, в Семнадцатом году:
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли всё святое:
И стыд души, и честь земли.
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И Невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И наворованном вине.
Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян...
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной...
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть - или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
Контраст: «Мы на такое не подписывались», ага.
Также замечу и то, что лишая героев признаков земного, плотского начала, отводя всему плотскому роль «тлена и хтони», крови и «непристойных картинок», автор кастрирует, оскопляет реальных исторических личностей, превращает их в бесполых хлыстов. Они все и выражаются как перепуганные деревенские бабы, сюсюкая, пришептывая, постоянно поминая имя Господа напрасно: «Господи, Царица небесная». И где здесь храбрость, мужество, стойкость перед лицом смерти, то, что сразу уловила Цветаева (современница Мережковского), глядя на портрет Тучкова-четвертого (в котором Мережковский непременно уловил бы «обреченность», «неземной нездешний взгляд» и «синие в лице пятна, как у покойника»? Не веришь, что Голицын участвовал в боях (и не мог, по истории, быть на Бородинском поле и под Лейпцигом, куда отправляет его автор, ибо отроду ему тогда было 9 и 11 лет соответственно; даже младший сын Раевского был постарше реального Валерьяна). Не веришь, что Александр Первый тоже «нюхал пороху». Все они вскидывают глаза на иконы, то и дело крестятся, боятся ночных теней, летучих мышей, привидений, белых ночей, и, в конце концов - смерти. Ни дать, ни взять - «униженные и оскорбленные» из романов Достоевского, а не богатые, беспечные и веселые представители аристократии.
Вообще же, книга хороша уж тем, что навела меня на мысли о том, как я вижу прошлое и как его связываю с настоящим. Скажу сразу, во всей этой истории ваша покорная слуга более всего разделяет образ «гуляки праздного», гусара, позера, бабника, лихого парня, поклонника современных поэтов, а также критикана и спорщика Александра Бестужева.