Джузеппе Унгаретти. Хоры о Дидоне
Хоры, описывающие состояния души Дидоны
I
Вот исчезают тени
лет, уходящих вглубь
той поры, когда душу не рвали тревоги.
Помнишь прежнее - как, словно в юности,
вздымается желанием грудь,
как от искры твоих беспокойных глаз
нежданным огнем весна зажгла
мои расцветшие щёки?
Ты, с кем замерло для меня время,
кто ярость его отогнал прочь, -
насмешка? летучее привиденье?
Сердце израненное - пусть оживёт!
Но неужели когда-то пройдёт
бесконечная ночь,
и уймётся немое боренье…
II
Вечер пусть длится -
не погашу света.
И нежный трепет
под сенью притихших веток
однажды вернётся…
Смотри, родила
в воде свой отблеск луна,
и волнистая рябь
разливает его колыханье…
Вот и не угадаешь, в чём
поистине жизнь была:
в шорохах над пьяным ручьём,
или в той, что одна
нежно внимает в молчанье?
III
В этот час ветер утих.
Море утихло. Всё молчит.
В мире только один раздаётся
безмолвный крик -
сердце моё кричит.
Криком любви, криком позора
кричу, и меня продолжает жечь
пламя, и днем, и ночью:
ведь я - всего лишь безвольная вещь
с той минуты, как под твоим взором
первый раз опустила очи.
Кричу, и горит, и плачет от боли
моё сердце, не находя покоя,
с тех пор, как я -
забытая вещь всего лишь,
что сломал ты и бросил
безразличной рукою.
IV
В душе моей
только эти разрывы остались -
словно экваторы в диких зарослях.
Вижу всё тот же сон:
влажный густой туман,
над болотами, где со всех сторон
мглой обступает бред:
мой любимый, о, если бы нам
никогда не родиться на свет.
V
Мы были ещё грудные младенцы,
но в тех, кого любят,
слишком быстро растет нетерпенье;
во сне куда только нас
не уносило желанье!
Вот, ранняя вишня,
что расцвела, испуская благоуханье,
прежде срока
раскрывшись навстречу
нежному коварству света,
только позднее войдёт в настоящую силу,
а мы с тобой,
проснувшись, ожесточились.
VI
Все свои иллюзии растеряла тайна:
обычная награда за прОжитый век.
И, сам в себе изменившись, гнев
по капле раскаянью уступает место.
VII
Онемелая, бродишь в потёмках пустых полей,
где ни единого зёрнышка не сыскать.
Иного счастья душе твоей
уж нечего ожидать.
VIII
Лицо моё твоему лицу
говорит о его секрете.
Лицо моё отражает
милые твои черты.
Но опустели глаза.
И, словно пустОшный ветер,
отчаянно бьётся наша любовь
в дырявые паруса.
IX
Уж больше меня не влекут ни моря
блуждающие просторы,
ни мучительный отблеск рассвета
на какой-то жалкой листве.
И поминая былую ночь,
что всегда пред моими глазами,
уж больше не упрекаю камень.
Мне, позабытой, образы памяти -
чем они смогут помочь?
X
Ты не слышишь платан?
Не слышишь, как листья шуршат,
падая над рекой на прибрежные камни?
Свой украшу сегодня закат:
увидишь, как славно
соединится с сухою листвой
багровое пламя.
XI
И зачем беглецов,
без передышки, словно тучи,
ветром гонимых, - зачем их
моря простор допустил
к доверчивым нашим огням,
где, чередуясь, трепетно бдели
наши души родные?
Вот уж - дальше бегут…
XII
Открыта бурям, открыта бедам
гавань, что некогда тихою звали.
Где над заливом сияли
созвездья, и небесная твердь
казалось незыблемой. А теперь
переменилось и небо.
XIII
Упавшая с чарующей своей вершины,
о, если б ещё она могла подняться -
его любовь - то я бы равнодушно
пересчитала все её бессчётные шипы,
рассыпанные по часам, да по минутам.
XIV
Чтоб терпеть ещё этот свет,
потерянный твой взгляд
хмурится гневно
против жадных его, бесчувственных глаз,
которым лучше бы на тебя не смотреть
больше никогда, больше никогда.
Чтоб терпеть ещё чужеземца и эту
безумную гордость, что ты до сих пор, без ответа
обожаешь, в глупых мечтаньях, с мольбою пустой, -
готовы судьбе расточать укоризны
твои очи, погасшие и сухие.
Но милости уж не найдут, и не брызнут
ни единым лучом, ни единой слезой,
твои очи, погасшие и сухие,
- погасшие, без лучей.
XV
Больше тебе ничего не оставлено,
опустошённая, кроме твоих заблуждений,
и не вьётся уж дым,
что безмолвно манил странника
к порогу пустых сновидений.
XVI
Не растекались бы тени кустов,
как в ту пору, когда
была ты манящею розой;
и ночь возвращалась на ложе,
и вздыхали туманы в лугах.
И до первого блеска зари
ты болталась тайком,
ошалелая, в забытьи.
XVII
Если б мог ты продлить
заката крыло бесконечное,
чтобы легкими перьями -
рассеянными лучами -
оно без конца осеняло
прибрежный песок,
то бы, может, ещё оживил…
XVIII
Гнев оставил поля
с колосом пустым в раздоре.
И, время уж близко, город
покинутые позабудет камни.
Вижу только, как серые цапли
бродят средь зарослей на болотах
от гнёзд испуганный крик испуская,
и капли повсюду помёта
птенцов прожорливых стекают...
…И всего-то надо было одной
спариться глупой вороне,
чтоб столько осталось вони !
Слышишь, будет вонять говном
вся твоя громкая слава, и нет
иных на тебе от судьбы примет,
как только одеревенелая подлость,
стоит лишь посмотреть
на твои грязные подвиги.
XIX
Всю гордыню твою
ты в безумных обнажил наважденьях,
в отчаянных заблужденьях.
________________________________________________________________________
Дидона, по римской легенде, изложенной у Вергилия, а еще ранее - у Невия, молодая царица финикийского города Тира, которая была вынуждена покинуть родину, гонимая родным братом, убившим ее мужа в борьбе за царскую власть. Найдя убежище на африканском берегу, Дидона и ее спутники основывают город Карфаген. Эней, во главе небольшого числа троянцев, спасшихся после разгрома Трои греками, странствуя по морям в поисках той земли, где промыслом богов ему предназначено новое царство, на своих кораблях причаливает к берегу Карфагена. Дидона оказывает гостеприимство троянцам, изнуренным жестокой бурей. Вскоре она горячо влюбляется в Энея и пытается оставить его у себя насовсем, чтобы сделать своим мужем. Но Эней преодолевает в себе ответное чувство к царице, сурово прекращает любовную связь и отплывает в дальнейший путь. В отчаянии Дидона бросается на меч над разожженным костром, напоследок предсказывая смертельную вражду между Карфагеном и будущим Энеевым царством.
_______________________________________________________________________
Х. Дидона задумала при наступлении темноты броситься в костер, где будут гореть оставшиеся после Энея вещи и вылитое из воска его изображение.
ХI. "Наши души родные". - Дидона здесь говорит о своей родной сестре Анне, делившей с нею изгнание и труды по обустройству в новых местах. Стремясь заглушить страсть, она в воображении как бы «растворяет» Энея в неразличимой массе его спутников. Теперь для нее все они - чужаки, неблагодарные пришельцы, которых она противопоставляет «нашим», т. е., прежде всего, ей и сестре - единственному оставшемуся у нее близкому человеку, а также и согражданам-карфагенянам.
XVII. «Ты мог бы еще оживить», т. е. остановить самоубийство, которое Дидона уже назначила на этот вечер. Она последний раз пытается бороться с навязчивой мыслью о смерти, последний раз взывая к любимому, уже удалившемуся, с безнадежной мольбой о помощи и сочувствии.
XVIII. Дидона предвидит как уже скорое - а в реальности совершившееся почти через тысячелетие - разрушение и запустение Карфагена.
Слово «ворона» обозначает в итальянском просторечии также и распутную женщину. Очевидно, что Дидона говорит о себе самой. Вместе с любовью к мужчине она «отчуждает» от себя и материнское начало, переступая последний порог, отдаляющий ее расчет с собственной жизнью. Если в первых монологах даже луна представлялась ей матерью, купающей в воде младенца - свое отражение, то теперь вид птичьих гнезд и птенцов вызывает у нее только отвращение и страх.
I
Вот исчезают тени
лет, уходящих вглубь
той поры, когда душу не рвали тревоги.
Помнишь прежнее - как, словно в юности,
вздымается желанием грудь,
как от искры твоих беспокойных глаз
нежданным огнем весна зажгла
мои расцветшие щёки?
Ты, с кем замерло для меня время,
кто ярость его отогнал прочь, -
насмешка? летучее привиденье?
Сердце израненное - пусть оживёт!
Но неужели когда-то пройдёт
бесконечная ночь,
и уймётся немое боренье…
II
Вечер пусть длится -
не погашу света.
И нежный трепет
под сенью притихших веток
однажды вернётся…
Смотри, родила
в воде свой отблеск луна,
и волнистая рябь
разливает его колыханье…
Вот и не угадаешь, в чём
поистине жизнь была:
в шорохах над пьяным ручьём,
или в той, что одна
нежно внимает в молчанье?
III
В этот час ветер утих.
Море утихло. Всё молчит.
В мире только один раздаётся
безмолвный крик -
сердце моё кричит.
Криком любви, криком позора
кричу, и меня продолжает жечь
пламя, и днем, и ночью:
ведь я - всего лишь безвольная вещь
с той минуты, как под твоим взором
первый раз опустила очи.
Кричу, и горит, и плачет от боли
моё сердце, не находя покоя,
с тех пор, как я -
забытая вещь всего лишь,
что сломал ты и бросил
безразличной рукою.
IV
В душе моей
только эти разрывы остались -
словно экваторы в диких зарослях.
Вижу всё тот же сон:
влажный густой туман,
над болотами, где со всех сторон
мглой обступает бред:
мой любимый, о, если бы нам
никогда не родиться на свет.
V
Мы были ещё грудные младенцы,
но в тех, кого любят,
слишком быстро растет нетерпенье;
во сне куда только нас
не уносило желанье!
Вот, ранняя вишня,
что расцвела, испуская благоуханье,
прежде срока
раскрывшись навстречу
нежному коварству света,
только позднее войдёт в настоящую силу,
а мы с тобой,
проснувшись, ожесточились.
VI
Все свои иллюзии растеряла тайна:
обычная награда за прОжитый век.
И, сам в себе изменившись, гнев
по капле раскаянью уступает место.
VII
Онемелая, бродишь в потёмках пустых полей,
где ни единого зёрнышка не сыскать.
Иного счастья душе твоей
уж нечего ожидать.
VIII
Лицо моё твоему лицу
говорит о его секрете.
Лицо моё отражает
милые твои черты.
Но опустели глаза.
И, словно пустОшный ветер,
отчаянно бьётся наша любовь
в дырявые паруса.
IX
Уж больше меня не влекут ни моря
блуждающие просторы,
ни мучительный отблеск рассвета
на какой-то жалкой листве.
И поминая былую ночь,
что всегда пред моими глазами,
уж больше не упрекаю камень.
Мне, позабытой, образы памяти -
чем они смогут помочь?
X
Ты не слышишь платан?
Не слышишь, как листья шуршат,
падая над рекой на прибрежные камни?
Свой украшу сегодня закат:
увидишь, как славно
соединится с сухою листвой
багровое пламя.
XI
И зачем беглецов,
без передышки, словно тучи,
ветром гонимых, - зачем их
моря простор допустил
к доверчивым нашим огням,
где, чередуясь, трепетно бдели
наши души родные?
Вот уж - дальше бегут…
XII
Открыта бурям, открыта бедам
гавань, что некогда тихою звали.
Где над заливом сияли
созвездья, и небесная твердь
казалось незыблемой. А теперь
переменилось и небо.
XIII
Упавшая с чарующей своей вершины,
о, если б ещё она могла подняться -
его любовь - то я бы равнодушно
пересчитала все её бессчётные шипы,
рассыпанные по часам, да по минутам.
XIV
Чтоб терпеть ещё этот свет,
потерянный твой взгляд
хмурится гневно
против жадных его, бесчувственных глаз,
которым лучше бы на тебя не смотреть
больше никогда, больше никогда.
Чтоб терпеть ещё чужеземца и эту
безумную гордость, что ты до сих пор, без ответа
обожаешь, в глупых мечтаньях, с мольбою пустой, -
готовы судьбе расточать укоризны
твои очи, погасшие и сухие.
Но милости уж не найдут, и не брызнут
ни единым лучом, ни единой слезой,
твои очи, погасшие и сухие,
- погасшие, без лучей.
XV
Больше тебе ничего не оставлено,
опустошённая, кроме твоих заблуждений,
и не вьётся уж дым,
что безмолвно манил странника
к порогу пустых сновидений.
XVI
Не растекались бы тени кустов,
как в ту пору, когда
была ты манящею розой;
и ночь возвращалась на ложе,
и вздыхали туманы в лугах.
И до первого блеска зари
ты болталась тайком,
ошалелая, в забытьи.
XVII
Если б мог ты продлить
заката крыло бесконечное,
чтобы легкими перьями -
рассеянными лучами -
оно без конца осеняло
прибрежный песок,
то бы, может, ещё оживил…
XVIII
Гнев оставил поля
с колосом пустым в раздоре.
И, время уж близко, город
покинутые позабудет камни.
Вижу только, как серые цапли
бродят средь зарослей на болотах
от гнёзд испуганный крик испуская,
и капли повсюду помёта
птенцов прожорливых стекают...
…И всего-то надо было одной
спариться глупой вороне,
чтоб столько осталось вони !
Слышишь, будет вонять говном
вся твоя громкая слава, и нет
иных на тебе от судьбы примет,
как только одеревенелая подлость,
стоит лишь посмотреть
на твои грязные подвиги.
XIX
Всю гордыню твою
ты в безумных обнажил наважденьях,
в отчаянных заблужденьях.
________________________________________________________________________
Дидона, по римской легенде, изложенной у Вергилия, а еще ранее - у Невия, молодая царица финикийского города Тира, которая была вынуждена покинуть родину, гонимая родным братом, убившим ее мужа в борьбе за царскую власть. Найдя убежище на африканском берегу, Дидона и ее спутники основывают город Карфаген. Эней, во главе небольшого числа троянцев, спасшихся после разгрома Трои греками, странствуя по морям в поисках той земли, где промыслом богов ему предназначено новое царство, на своих кораблях причаливает к берегу Карфагена. Дидона оказывает гостеприимство троянцам, изнуренным жестокой бурей. Вскоре она горячо влюбляется в Энея и пытается оставить его у себя насовсем, чтобы сделать своим мужем. Но Эней преодолевает в себе ответное чувство к царице, сурово прекращает любовную связь и отплывает в дальнейший путь. В отчаянии Дидона бросается на меч над разожженным костром, напоследок предсказывая смертельную вражду между Карфагеном и будущим Энеевым царством.
_______________________________________________________________________
Х. Дидона задумала при наступлении темноты броситься в костер, где будут гореть оставшиеся после Энея вещи и вылитое из воска его изображение.
ХI. "Наши души родные". - Дидона здесь говорит о своей родной сестре Анне, делившей с нею изгнание и труды по обустройству в новых местах. Стремясь заглушить страсть, она в воображении как бы «растворяет» Энея в неразличимой массе его спутников. Теперь для нее все они - чужаки, неблагодарные пришельцы, которых она противопоставляет «нашим», т. е., прежде всего, ей и сестре - единственному оставшемуся у нее близкому человеку, а также и согражданам-карфагенянам.
XVII. «Ты мог бы еще оживить», т. е. остановить самоубийство, которое Дидона уже назначила на этот вечер. Она последний раз пытается бороться с навязчивой мыслью о смерти, последний раз взывая к любимому, уже удалившемуся, с безнадежной мольбой о помощи и сочувствии.
XVIII. Дидона предвидит как уже скорое - а в реальности совершившееся почти через тысячелетие - разрушение и запустение Карфагена.
Слово «ворона» обозначает в итальянском просторечии также и распутную женщину. Очевидно, что Дидона говорит о себе самой. Вместе с любовью к мужчине она «отчуждает» от себя и материнское начало, переступая последний порог, отдаляющий ее расчет с собственной жизнью. Если в первых монологах даже луна представлялась ей матерью, купающей в воде младенца - свое отражение, то теперь вид птичьих гнезд и птенцов вызывает у нее только отвращение и страх.