Дино Кампана. Раздвоенность
(Открытое письмо Мануэлите Эчегарай [1])
Вы, восхитительная креолка, с глазами черными и сверкающими подобно расплавленному металлу, вы, благородная дочь прерии, напоенная этим девственным воздухом, вы, вновь представшая мне в далеком воспоминании; душа оазисов, где жизнь моя на мгновение соприкоснулась с силами космоса. Вновь я вижу вас, Мануэлита, маленькое личико под воинственным крылом ваших волос, с завитым и героически качающимся страусовым пером, ваши маленькие, полные изящной сдержанности, шаги по земле героических обетований! Вот вы вся перед мной, тонкая, нервная, энергичная. Пудра, слегка рассыпанная, как снег, на вашем лице, изнуренном от внутреннего огня, ваши розовые платья, возвещавшие вашу девственность подобно заре, полной обетований. И магнетизм того момента, когда вы склоняли голову, вы, чудесный цветок героической расы, еще теперь влечет меня к вам, вопреки власти времени. И, однако, Мануэлита, знайте, если это возможно [2]: я не думал, не думал о вас, я ни разу не подумал о вас! Ночью на пустой площади, когда бродячие облака уносились к странным созвездиям, в печальном электрическом свете, я чувствовал безмерное одиночество. Прерия вставала вдалеке, подобная серебристому морю, и отброшенные этим морем жалкие, жестокие люди, безвестные люди, заключенные в их глухой и мрачной воле, и их истории кровавые, быстро забытые, внезапно оживая в ночи, сплетали вокруг меня историю города молодого и жестокого, неумолимого завоевателя, одержимого острой жаждою денег и грубых радостей. В то время я терял вас, Мануэлита, простите, я терял вас среди толпы гибких девушек с лицами мягкими и бессознательно жестокими, с лицами неудержимо влекущими, меж двух струй блестящих волос, в неподвижности прирожденных богинь. Безмолвие ночи перебивалось монотонно-быстрым шагом военного патруля. И тогда мое неуемное томление спешило вдаль от вас, к спокойным оазисам чувствительности старой Европы, и у меня дико сжималось сердце. Я входил тогда, помню, в библиотеку: я, который не мог, я, который даже не понятия не имел думать о вас. Электрические лампы медленно покачивались. Со страниц воскресал умерший мир, вставали древние образы, качаясь в такт с тенями абажуров, и над головою моей нависало таинственное небо, беременное смутными очертаниями, по временам разрываемое выкриками мелодрамы; личинки, что выползали, немые, чтобы возродиться в жизнь неугасимую, в молчание, полное дивными глубинами судьбы. Воспоминаний утерянных образы вновь составлялись, прежде умершие, в те часы глубокого безмолвия. Снова передо мною Париж, place d’Italie, цирковые балаганы, фургоны, и тощие рыцари ирреального, с их иссохшими лицами, с глазами, сверлящими бесконечной тоской, и вся эта обширная площадь воспламенена концертом визгливым и раздражающим [3]. Цыганские девочки с распущенными волосами, с очами бесстрашными и глубокими, застывшими в томности лукавой и горькой, вкруг водоема гладкого и пустого [4]. И, наконец, Она, забытая, далекая, любимая, и Ее лицо цыганки в волне звуков и огней, окрашенное очарованием ирреальным; и мы - в молчании вкруг водоема, полного красноватых отблесков; и мы - с всё еще усталые от сонного скитания наугад по безвестным кварталам, наконец, вытягиваемся, усталые, на ложе в далекой таверне, среди жаркого дыхания порока, мы - там, в сомнениях и сожалениях, окрашивающие свое страстное влечение отсветами ирреальными [5]!
……………………………………………………………………………………………………...
И так далеко от вас проходили эти часы сна, часы глубин мистических и чувственных, расплавляя в нежных ласках самые болезненные сгустки скорби, эти часы полного счастья, отменявшего время и целый мир; долгий глоток из источников Забвения! И потом я видел вас, Мануэлита; видел вас, не смыкавшую очей, бледную и далекую, вас, простую душу, заключенную в ваши простые доспехи.
Я знаю, Мануэлита: вы искали увидеть вашу великую соперницу. Знаю: вы искали ее в моих усталых глазах, которые вам так ничего и не открыли. А теперь, если это возможно, узнайте: я должен был хранить верность моей судьбе: то была душа непокойная - та, которую всегда я вспоминал, когда выходил на пустынную площадь посидеть на скамейке под бегущими облаками. То была она, ради которой забывал я ваше маленькое тело, судорожно рыдавшее в тесноте подушки, ваше маленькое тело - грозное, столь восхитительное в его гибкости и силе [6]. И все же, клянусь вам, Мануэлита: я любил, люблю и буду любить вас больше всякой другой женщины… обоих миров [7].
[1] Кампана дает своей героине фамилию, свидетельствующую о баскских корнях.
[2] Если адресат открытого письма каким-то невероятным образом угадает в нем и себя, и своего поклонника. По свидетельству самого поэта, записанному врачом-психиатром К. Париани, девушка, изображенная под именем Мануэлиты, была дочерью нотариуса в аргентинском городе Байя Бланка, где Кампана провел какое-то время, перебиваясь случайными заработками и ночуя, где придется. Настоящего ее имени поэт не знал, наблюдая за предметом своей любви только издали. Конечно, и Мануэлита не догадывалась о том, какие чувства и вдохновения невольно дарит она молодому бродяге (Кампане было в ту пору 24, его даме сердца, вероятно, лет 15-17).
[3] Образы Кампаны находят параллели в произведениях европейской живописи ХХ - нач. ХIХ в. на цирковую тему (Хосе Мираллес Дерманин, молодой Пикассо, Жорж Руо, Альберто Чьянконе и мн. др.)
[4] Круглый бассейн посреди площади Италии в Париже.
[5] Весь этот фрагмент состоит из отсылок к новелле «Ночь», открывающей «Орфические песни».
[6] Итак, кем же была эта «она»? Ответ не только раздваивается, но разворачивается в целый ряд последовательных отражений. Она - и «непокойная душа» поэта, подвластная своему призванию и «судьбе», и сама поэзия, которой он служит, и, наконец, Она - Тайна Беспредельного, понимаемая как Вечноженственное Безначальное Начало, непрерывно обновляющаяся и открывающаяся новыми неисчерпаемыми глубинами Сверх-Жизнь.
[7] Игра смыслов. «Обоих миров», в поверхностном смысле, означает: Старого и Нового Света. Но главный смысл, конечно, другой: мира внешнего, эмпирического опыта и мира мистических переживаний этого опыта.