Коммунизм на глиняных ногах (о романе «Чевенгур»)
Некоторое время назад товарищ Водокачкин с моей подачи ознакомился с романом Андрея Платонова «Чевенгур». Итогом стал вот этот текст: http://v-vodokachkin.livejournal.com/192411.html.
Для начала я думаю разобрать текст самого тов. Водокачкина - с точки зрения довольно типичных для коммунистов эстетических реакций, а также некоторых ошибочных или просто вызывающих возражения утверждений.
Ответ товарищу Водокачкину
//Сподобился-таки я прочесть эту культовую книгу перестроечной интеллигенции.//
Тут некоторое непонимание, а скорее, незнание, что Платонов не «культовая фигура перестроечной интеллигенции», а выдающийся писатель, замеченный в 1920-е годы Горьким, а в настоящее время изучаемый на международном уровне. Подробнее с критической литературой о Платонове можно ознакомиться здесь:
http://platonovseminar.com/monographies.php
А здесь можно посмотреть на литературу о Платонове, выходившую с 1958 по 1994 гг.: http://platonovseminar.ru/docs/science/Haritonov_TAP-1995.pdf
//Честно говоря, именно культовый ее статус - притом в этаком надрывно-слезливом оформлении ("Во-от она, подлинная правда, которую от нас десятилетиями скрывали! Во-от она, скорбная хроника провала коммунистического прожекта! ... бла-бла-бла") - более всего отвращал от самой мысли о чтении. Тем более, тогда культовых книг подобного пошиба всплыло до хрена, только и слышалось: ах, "Архипелаг ГУЛАГ"! ах, "Чонкин"! ах, "Полночь века"! ах, еще что-нибудь. И какую ни раскроешь - сплошь и рядом мутная тягомотина.//
Ну, это уже особенности художественного вкуса. Причем интересно, что большинство известных коммунистов ленинского, так сказать, направления, говорили нечто подобное, и почти постоянно. Дело в том, что Маркс и Энгельс были людьми очень широкого кругозора, жили очень уж давно, поэтому обсуждать их вкусы бессмысленно, как мне кажется. Другие западные коммунисты типа Каутского не настолько нам известны, а вкусы Троцкого для большинства не показательны, вероятно)).
Зато вкусы Ленина с его неприязнью к Достоевскому и любовью к Толстому, Некрасову, Салтыкову-Щедрину и Чехову не столько сформировали, но явились симптомом общего упрощения в художественных подходах Советской власти. Дело в том, что вкусы Сталина были аналогичны ленинским (подробно о них см.: http://www.twirpx.com/file/1209014/).
Грубо говоря, нас бросала молодость на кроншадтский лед, соцреализм, Жданов, борьба хорошего с лучшим, скупая мужская слеза, и он долго смотрел им вслед... Понятно, что ходульность и прямолинейность изначально не закладывались в советский литературный канон, как раз наоборот, но узость установок в итоге привела к деградации исходного культурного кода.
//Но тут один уважаемый френд порекомендовал, и любопытство пересилило. Вдруг да в самом деле что-нибудь в этом есть? Увы, увы...
"Скучный" - чуть ли не самое часто употребимое прилагательное в пресловутом "Чевенгуре". И надо признать, оно как нельзя лучше передает общий тон данного абсурдистского опуса. Читать его невыносимо скучно//
Ну вот опять же - это вопрос восприятия.
Перечитывая «Чевенгур» с целью ответа тов. Водокачкину, рецензия которого показалась мне обидно поверхностной (а ведь порой он высказывает весьма точные суждения по разным поводам), я никакой скуки не чувствовал. Конечно, последней книгой, которую я читал прямо-таки взахлеб, была трилогия про девушку с татуировкой дракона Стига Ларссона, и было это 4 года назад. Но Платонова я читал без напряжения и с постоянным интересом, прежде всего по той причине, что он помогал мне обдумывать разнообразные мнения разнообразных левых, коммунистов и «сочувствующих».
А ведь есть ряд книг, которые я попросту не смог прочитать, хотя и пытался: роман Леонида Леонова «Вор», повесть Саши Соколова «Школа для дураков» и что-то еще.
Кстати, в поиске я ввел «скучн» - получилось 65 слов в тексте, а набрал «коммун» - получилось 307. Так что главное в «Чевенгуре» - рефлексии на темы коммунизма и людей, строящих коммунизм, а не на темы скуки.
//книги, помимо очевидных литературных и смысловых достоинств/недостатков, еще и много могут рассказать о личности писателя, и для этого даже не требуется знакомство с его биографией (хотя я с биографией Платонова все же познакомился - после прочтения - и предположения вполне подтвердились). Внимательный читатель может составить достаточно адекватное представление о том, каким был автор, или, по крайней мере, каким стремился быть. Этим фактором более, чем каким либо иным, определяется подбор основных персонажей и их характер. Чтобы далеко не ходить, вспомним дико закомплексованного Роберта Говарда...//
Я так и не понял: каким же стремился быть Платонов? Что Говард хотел быть типа Конана, понятно - он даже качался в 1930-х годах, и будучи довольно дохлым в детстве, набрал 90 кг веса, что по тем временам немало - Гаккеншмидт весил всего 97, а чемпион СССР по тяжелой атлетике Серго Амбарцумян - 115-120 кг.
Все это здОрово, но каким хотел быть Платонов, по мнению тов. Водокачкина?
// мир "Чевенгура" сплошь населен невротиками, психастениками и акцентуированными психопатами. Ни одного нормального человека там попросту нет. Перестроечная интеллигенция в этом обстоятельстве усматривала сатиру на советское общество, по своей привычке занимаясь поисками глЫбочайшего смысла там, где все обстоит гораздо проще. Не будучи подвержен Синдрому Поиска Глубинного Смысла, ваш скромный повествователь намерен беспардонно бухнуть: нет там никакой "карикатуры на Совдепию", есть просто отражение восприятия мира тяжелым невротиком, каковым и был автор.//
Про карикатуру на Совдепию оставим на совести тех, кто такое задвигал, но как лихо рецензент персонажей художественного произведения вписал по ведомству психиатрии и невропатологии!))
Эдак «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле окажется романом о больных ожирением, «Дон-Кихот», ясен перец, о старческом маразме, а «Гамлет», вероятно, о шизофрении, а то и алкогольных психозах (как у Шуры Каретного: «Они уже вмазали, там холодно, Англия... и вдруг: батька на стенке!»).
//Это чувствуется и в нарочитом отсутствии фрагментации романа (вместо этого есть непрерывный, напоминающий понос, поток невротического сознания), и в зубодробительном языке, с виду напоминающем русский литературный, но фактически причудливо перевранный ради непонятных соображений.//
Ну, тут уже пошла не просто вкусовщина, а отсебятина. Далее я покажу, что роман вполне себе структурирован, а если отчасти и бессвязен, то это связано с его неопубликованностью - автор не мог шлифовать его (как Фадеев, скажем, шлифовал «Разгром» ко все новым изданиям - «Чевенгур», написанный около 1927-1929 гг., опубликован был на Западе в 1972 году, в СССР - в 1988).
Что касается языка, то тут опять же сказалась нехватка знаний рецензента о литературном процессе 1920-х годов - если бы он ознакомился с творчеством Андрея Белого, Бориса Пильняка, Всеволода Иванова или того же Леонида Леонова, он убедился бы, что Платонов вполне в тренде. И если принять версию о личностных особенностях, то получится, что тогда все ведущие писатели были больными на фоне вполне себе здоровых и умеренных авторов 19 века, на которых эстетически ориентируется тов. Водокачкин.
Говорю так, потому что его требования к авангардистскому роману Платонова как к социально-психологическому произведению (а это только 19 и отчасти 20 век) совершенно неосновательны.
//платоновский язык один к одному смахивает на словесные выкрутасы шизофреников и параноиков из цитированной в "Понедельнике..." (и реально существующей) книги о художественном творчестве душевнобольных//
Ну вот это и есть вульгаризация. А кроме того, субъективизм.
Сравним несколько цитат:
1. «Туманы словно сны погибали под острым зрением солнца. И там, где ночью было страшно, лежали освещенными и бедными простые пространства. Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло. По степной реке, из которой пили воду блуждающие люди, в тихом бреду еще висела мгла, и рыбы, ожидая света, плавали с выпученными глазами по самому верху воды.
До Чевенгура отсюда оставалось еще верст пять, но уже открывались воздушные виды на чевенгурские непаханые угодья, на сырость той уездной речки, на все печальные низкие места, где живут тамошние люди. По сырой лощине шел нищий Фирс; он слышал на последних ночлегах, что в степях обнажилось свободное место, где живут прохожие люди и всех харчуют своим продуктом. Всю свою дорогу, всю жизнь Фирс шел по воде или по сырой земле».
2. «Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе - полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце».
3. «Знойное небо льет знойное марево, вечером будут желтые сумерки,- и вечером под холмом вспыхнут костры: это будут голодные варить похлебку, те, что тысячами ползут в степь, за хлебом, и из-под холма понесутся тоскливые песни. Город будет уже спать: город застарел в военном положении. Ночью от полоев и заводей пойдут туманы. Ночью по городу ходят дозоры, бряцая винтовками. Ночью - ночью обыватель Сергей Сергеевич спустится к Семену Матвееву Зилотову, в свежем одном белье, сядет по-холостому на подоконник, поджав отекшие свои ноги, и будет рассказывать о соусе майонезе и о телячьих котлетах.
- Дон! Дон! Дон! - бьют куранты в соборе. Иные дни. Теперешний век.
У иссохшего в ревматизме сапожника Семена Матвеева Зилотова скошено иссохшее лицо на сторону. Мигая кривым своим глазом, он говорит:
- Ноне идет осьмыя тысячи четыреста двадцать седьмой год! - И добавляет с усмешкой: - Не верите? - Проверьте-с! Я же клянусь: ей-черту, пентаграмма!
У Семена Матвеева Зилотова, в подвальном окне, кроме кардонки с сапогом, как раз против вывески:
Отдел Народной Охраны Ордынского Совдепа, -
приклеено объявление:
- Здѣсь продаются пѣмадоры,-
и нарисован красный помидор.
Горят камни. В Кремле пустыня. Иные дни. Сон наяву.- В заполдни придет со службы из Отдела Народной Охраны Оленька Кунц, будет распевать романсы, а желтыми сумерками пойдет с подружками в кинематограф «Венеция».»
Так чего там про язык шизофреника, перевранный русский литературный и т. п.? Первый фрагмент - из «Чевенгура», второй - из «Тихого Дона» Шолохова, третий, довольно большой - из модного в 1920-е «Голого года» Пильняка. Везде описывается туман.
Платонов пишет образно: «Туманы словно сны погибали под острым зрением солнца». Но ведь это обычная поэтическая образность, сродни есенинскому «проскакал на розовом коне». В целом же в обоих случаях образы понятны. Даже более понятны, чем шолоховское «исступленное зарево». А вот его же «томилось солнце» тоже вполне понятно.
Я специально взял большую цитату из Пильняка- чтобы стала очевидной стилистика, куда более фрагментарная, чем у Платонова.
Вот что писал о Пильняке тов. Троцкий в своей книге «Литература и революция»: «При всей значительности и свежести пильняковской манеры тревогу вызывает ее манерность, притом нередко подражательная. Совершенно непонятно, каким образом Пильняк мог попасть в художественную зависимость от Белого, и притом от худших сторон Белого? Навязчивый субъективизм, в виде повторяющихся зачастую сумбурных лирических вставок; быстрые и немотивированные литературное перебежки от бытового ультрареализма к каким-то неожиданным психофилософским вещаниям; расположение текста типографскими уступами; совершенно неуместные, по механической ассоциации притянутые цитаты, - все это не нужно, надоедливо и подражательно: черным по… Белому. Но Андрей Белый с хитрецой: он прикрывает лирической истерией прорехи своего учительства. Белый - антропософ, набрался мудрости у Рудольфа Штейнера, стоял на часах у немецко-мистического храма в Швейцарии, пил кофе и ел сосиски. И так как мистическая философия Белого скудна и жалка, то в его литературные приемы вошло для прикрытия наполовину искреннее (истерическое), наполовину сработанное по словарю шарлатанство, и чем дальше, тем больше. Но Пильняку-то это зачем? Или Пильняк тоже собирается преподавать нам трагически-утешительную философию искупления с шоколадом Гала Петер на закуску? Пильняк ведь берет мир в его телесности, и в этой телесности ценит его. Откуда же эта зависимость от Белого? Очевидно, что и здесь, как в кривом зеркале, отражается внутренняя потребность Пильняка в синтетической картине. Пробелы в духовном охвате порождают слабость его к Белому, словесному декоратору духовных провалов».
Троцкий пишет как писатель, ярко и изысканно. Вероятно, это и заворожило его поклонников, потому что политически он не был столь силен, как литературно.
А как пишет пресловутый А. Белый?
«Аполлон Аполлонович Аблеухов бросил мгновенный, растерянный взгляд на квартального надзирателя, на карету, на кучера, на большой черный мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.
Серый лакей поспешно хлопнул каретною дверцею. Карета стремительно пролетела в туман; и случайный квартальный, потрясенный всем виденным, долго-долго глядел чрез плечо в грязноватый туман -- туда, куда стремительно пролетела карета; и вздохнул, и пошел; скоро скрылось в тумане и это плечо квартального, как скрывались в тумане все плечи, все спины,все серые лица и все черные, мокрые зонты. Посмотрел туда же и почтенный лакей, посмотрел направо, налево, на мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров». //http://az.lib.ru/b/belyj_a/text_0040.shtml
Кстати, слова с корнем «туман» в романе «Петербург» встречаются 160 раз. И правильно, это ж не роман о коммунизме, а роман о туманности российской государственности, сложившейся в послепетровское время.
В приведенном фрагменте Белый раз пять поминает туман, так что даже кажется, что он писать не умеет - в школе нас учили, что нельзя повторять слова. Но это особый авторский прием.
Лет 17 или больше не читал я «Петербург», а вот захотелось перечитать - есть в нем какая-то завораживающая музыкальность...
Белый-таки был поэтом, вопросами звукописи занимался профессионально.
Но вернемся к рецензии тов. Водокачкина:
//Ненормальность этого мира дополнительно подчеркивается тем, что тема ебли не раскрыта его антисексуальностью - в кого ни ткнешь, сплошные импотенты, фетишисты, фригидные особи женского пола и т.п. Исключений раз, два, и обчелся - мающийся от спермотоксикоза горбатый инвалид и малосимпатичный жулик-приспособленец (оба, впрочем, тоже с напрочь съехавшей набекрень крышей). Правда, фигурировал еще олигофренический пейзанин, делавший детишек, как на конвейере, но у него этот процесс рутинностью своей напоминал скорее хождение "до ветру", нежели что-то, хоть слегка отмеченное эротикой.//
Обобщенность описания бросается в глаза каждому, читавшему роман.
Олигофренический пейзанин - это отец Прокофия Дванова, важнейшего персонажа романа.
Почему съехала крыша у описанных эротоманов, я не понял - они именно хитрые проходимцы, просто Платонов подает это остраненно, словно он не знает, как к ним относиться.
Но чтобы понять Платонова в целом, хорошо бы почитать и другие его книги - о них я скажу далее.
//Ну и вот, короче, собралась целая шобла таких милых личностей строить коммунизм в отдельно взятом городишке. Что ж, как говорится, флаг им в руки и барабан на шею. Вот только одна фигня... Коммунизм, согласно афористичной фразе Маяковского, не что иное, как "свободный труд свободно собравшихся людей". Слово "труд", если до кого не дошло, вообще-то ключевое! Тогда как свободно собравшиеся люди в этом дурацком Чевенгуре предались свободному ничегонеделанию, дуракавалянию и убиванию времени, маясь от скуки (что при таких делах слегка закономерно) и не умея даже придумать себе сколько-нибудь интересных развлечений. Поскольку, дескать, преодолели эксплуатацию, а пашет за всех пусть солнышко в небе! Ясен пень, из такого "коммунизма" ни фига путного не вышло, да и выйти не могло, поэтому аффтар в итоге не нашел ничего лучшего, как всех этих никчемушных придурков поубивать с помощью внезапно набИжавших культистов Хаоса вооруженных людей непонятного происхождения, роковая тайна коих так и не раскрывается. Да ладно, будем считать для простоты, что это банда Булак-Балаховича учинила беспредел:).//
Тут рецензент описывает события романа близко к тексту, но так как он не смог понять структуру романа, счел его бесформенным, то он и описал текст предвзято, как нагромождение бессмыслицы.
//Слово "коммунизм", повторяемое как чевенгурцами, так и аффтаром едва ли не на каждой странице, тут, откровенно говоря, вообще не при делах.//
А вот и нет.
Именно такой человеческий материал строил коммунизм в 1917-1922 гг.
И то, что у людей была каша в голове, Платонов отразил практически документально.
//Более всего чевенгурское сборище похоже на каких-нибудь неформалов-сквоттеров в благополучной Европе, но уж никак не на строителей коммунизма или еще чего-либо осмысленного.//
У меня возникло иное впечатление, и работа Ханса Гюнтера подтвердила мои впечатления: http://platonovseminar.ru/docs/science/Gunter.pdf
Гюнтер написал кратко, но содержательно. Мы к нему еще вернемся.
//Биографы иногда заявляют, мол, Платонов в этом романе выразил свое разочарование итогами революции, нэпом, и вообще забил большой болт с левой резьбой на свою прежнюю ультрареволюционность.//
А кто так пишет, если не секрет? Насколько актуальны такие писания?
// помимо резонного вопроса, что вообще писатель имел нам сказать этим своим тягомотным делирием, возникает еще один: если он разочаровался и вообще "не это я хотел", то что предлагается взамен? Сидеть на жопе ровно в дерьме и не чирикать? Да вроде бы тоже не вариант, учитывая, в каком запредельном дерьме сидели персонажи в "дореволюционной" части повествования. Их желание из того дерьма выкарабкаться вполне понятно, даже если оно полубессознательное и кажущееся странным им самим. Тогда что? А фиг знает!//
Фиг ничего не знает, нужно разобраться с текстом, и все более или менее станет понятно)).
Итак, приступаем. Я использовал для этой части свой старый реферат, подготовленный для заявки на диссертацию о Платонове в 2008 году, поэтому прошу простить чрезмерно литературную местами манеру изложения.
Для начала я думаю разобрать текст самого тов. Водокачкина - с точки зрения довольно типичных для коммунистов эстетических реакций, а также некоторых ошибочных или просто вызывающих возражения утверждений.
Ответ товарищу Водокачкину
//Сподобился-таки я прочесть эту культовую книгу перестроечной интеллигенции.//
Тут некоторое непонимание, а скорее, незнание, что Платонов не «культовая фигура перестроечной интеллигенции», а выдающийся писатель, замеченный в 1920-е годы Горьким, а в настоящее время изучаемый на международном уровне. Подробнее с критической литературой о Платонове можно ознакомиться здесь:
http://platonovseminar.com/monographies.php
А здесь можно посмотреть на литературу о Платонове, выходившую с 1958 по 1994 гг.: http://platonovseminar.ru/docs/science/Haritonov_TAP-1995.pdf
//Честно говоря, именно культовый ее статус - притом в этаком надрывно-слезливом оформлении ("Во-от она, подлинная правда, которую от нас десятилетиями скрывали! Во-от она, скорбная хроника провала коммунистического прожекта! ... бла-бла-бла") - более всего отвращал от самой мысли о чтении. Тем более, тогда культовых книг подобного пошиба всплыло до хрена, только и слышалось: ах, "Архипелаг ГУЛАГ"! ах, "Чонкин"! ах, "Полночь века"! ах, еще что-нибудь. И какую ни раскроешь - сплошь и рядом мутная тягомотина.//
Ну, это уже особенности художественного вкуса. Причем интересно, что большинство известных коммунистов ленинского, так сказать, направления, говорили нечто подобное, и почти постоянно. Дело в том, что Маркс и Энгельс были людьми очень широкого кругозора, жили очень уж давно, поэтому обсуждать их вкусы бессмысленно, как мне кажется. Другие западные коммунисты типа Каутского не настолько нам известны, а вкусы Троцкого для большинства не показательны, вероятно)).
Зато вкусы Ленина с его неприязнью к Достоевскому и любовью к Толстому, Некрасову, Салтыкову-Щедрину и Чехову не столько сформировали, но явились симптомом общего упрощения в художественных подходах Советской власти. Дело в том, что вкусы Сталина были аналогичны ленинским (подробно о них см.: http://www.twirpx.com/file/1209014/).
Грубо говоря, нас бросала молодость на кроншадтский лед, соцреализм, Жданов, борьба хорошего с лучшим, скупая мужская слеза, и он долго смотрел им вслед... Понятно, что ходульность и прямолинейность изначально не закладывались в советский литературный канон, как раз наоборот, но узость установок в итоге привела к деградации исходного культурного кода.
//Но тут один уважаемый френд порекомендовал, и любопытство пересилило. Вдруг да в самом деле что-нибудь в этом есть? Увы, увы...
"Скучный" - чуть ли не самое часто употребимое прилагательное в пресловутом "Чевенгуре". И надо признать, оно как нельзя лучше передает общий тон данного абсурдистского опуса. Читать его невыносимо скучно//
Ну вот опять же - это вопрос восприятия.
Перечитывая «Чевенгур» с целью ответа тов. Водокачкину, рецензия которого показалась мне обидно поверхностной (а ведь порой он высказывает весьма точные суждения по разным поводам), я никакой скуки не чувствовал. Конечно, последней книгой, которую я читал прямо-таки взахлеб, была трилогия про девушку с татуировкой дракона Стига Ларссона, и было это 4 года назад. Но Платонова я читал без напряжения и с постоянным интересом, прежде всего по той причине, что он помогал мне обдумывать разнообразные мнения разнообразных левых, коммунистов и «сочувствующих».
А ведь есть ряд книг, которые я попросту не смог прочитать, хотя и пытался: роман Леонида Леонова «Вор», повесть Саши Соколова «Школа для дураков» и что-то еще.
Кстати, в поиске я ввел «скучн» - получилось 65 слов в тексте, а набрал «коммун» - получилось 307. Так что главное в «Чевенгуре» - рефлексии на темы коммунизма и людей, строящих коммунизм, а не на темы скуки.
//книги, помимо очевидных литературных и смысловых достоинств/недостатков, еще и много могут рассказать о личности писателя, и для этого даже не требуется знакомство с его биографией (хотя я с биографией Платонова все же познакомился - после прочтения - и предположения вполне подтвердились). Внимательный читатель может составить достаточно адекватное представление о том, каким был автор, или, по крайней мере, каким стремился быть. Этим фактором более, чем каким либо иным, определяется подбор основных персонажей и их характер. Чтобы далеко не ходить, вспомним дико закомплексованного Роберта Говарда...//
Я так и не понял: каким же стремился быть Платонов? Что Говард хотел быть типа Конана, понятно - он даже качался в 1930-х годах, и будучи довольно дохлым в детстве, набрал 90 кг веса, что по тем временам немало - Гаккеншмидт весил всего 97, а чемпион СССР по тяжелой атлетике Серго Амбарцумян - 115-120 кг.
Все это здОрово, но каким хотел быть Платонов, по мнению тов. Водокачкина?
// мир "Чевенгура" сплошь населен невротиками, психастениками и акцентуированными психопатами. Ни одного нормального человека там попросту нет. Перестроечная интеллигенция в этом обстоятельстве усматривала сатиру на советское общество, по своей привычке занимаясь поисками глЫбочайшего смысла там, где все обстоит гораздо проще. Не будучи подвержен Синдрому Поиска Глубинного Смысла, ваш скромный повествователь намерен беспардонно бухнуть: нет там никакой "карикатуры на Совдепию", есть просто отражение восприятия мира тяжелым невротиком, каковым и был автор.//
Про карикатуру на Совдепию оставим на совести тех, кто такое задвигал, но как лихо рецензент персонажей художественного произведения вписал по ведомству психиатрии и невропатологии!))
Эдак «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле окажется романом о больных ожирением, «Дон-Кихот», ясен перец, о старческом маразме, а «Гамлет», вероятно, о шизофрении, а то и алкогольных психозах (как у Шуры Каретного: «Они уже вмазали, там холодно, Англия... и вдруг: батька на стенке!»).
//Это чувствуется и в нарочитом отсутствии фрагментации романа (вместо этого есть непрерывный, напоминающий понос, поток невротического сознания), и в зубодробительном языке, с виду напоминающем русский литературный, но фактически причудливо перевранный ради непонятных соображений.//
Ну, тут уже пошла не просто вкусовщина, а отсебятина. Далее я покажу, что роман вполне себе структурирован, а если отчасти и бессвязен, то это связано с его неопубликованностью - автор не мог шлифовать его (как Фадеев, скажем, шлифовал «Разгром» ко все новым изданиям - «Чевенгур», написанный около 1927-1929 гг., опубликован был на Западе в 1972 году, в СССР - в 1988).
Что касается языка, то тут опять же сказалась нехватка знаний рецензента о литературном процессе 1920-х годов - если бы он ознакомился с творчеством Андрея Белого, Бориса Пильняка, Всеволода Иванова или того же Леонида Леонова, он убедился бы, что Платонов вполне в тренде. И если принять версию о личностных особенностях, то получится, что тогда все ведущие писатели были больными на фоне вполне себе здоровых и умеренных авторов 19 века, на которых эстетически ориентируется тов. Водокачкин.
Говорю так, потому что его требования к авангардистскому роману Платонова как к социально-психологическому произведению (а это только 19 и отчасти 20 век) совершенно неосновательны.
//платоновский язык один к одному смахивает на словесные выкрутасы шизофреников и параноиков из цитированной в "Понедельнике..." (и реально существующей) книги о художественном творчестве душевнобольных//
Ну вот это и есть вульгаризация. А кроме того, субъективизм.
Сравним несколько цитат:
1. «Туманы словно сны погибали под острым зрением солнца. И там, где ночью было страшно, лежали освещенными и бедными простые пространства. Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло. По степной реке, из которой пили воду блуждающие люди, в тихом бреду еще висела мгла, и рыбы, ожидая света, плавали с выпученными глазами по самому верху воды.
До Чевенгура отсюда оставалось еще верст пять, но уже открывались воздушные виды на чевенгурские непаханые угодья, на сырость той уездной речки, на все печальные низкие места, где живут тамошние люди. По сырой лощине шел нищий Фирс; он слышал на последних ночлегах, что в степях обнажилось свободное место, где живут прохожие люди и всех харчуют своим продуктом. Всю свою дорогу, всю жизнь Фирс шел по воде или по сырой земле».
2. «Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе - полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце».
3. «Знойное небо льет знойное марево, вечером будут желтые сумерки,- и вечером под холмом вспыхнут костры: это будут голодные варить похлебку, те, что тысячами ползут в степь, за хлебом, и из-под холма понесутся тоскливые песни. Город будет уже спать: город застарел в военном положении. Ночью от полоев и заводей пойдут туманы. Ночью по городу ходят дозоры, бряцая винтовками. Ночью - ночью обыватель Сергей Сергеевич спустится к Семену Матвееву Зилотову, в свежем одном белье, сядет по-холостому на подоконник, поджав отекшие свои ноги, и будет рассказывать о соусе майонезе и о телячьих котлетах.
- Дон! Дон! Дон! - бьют куранты в соборе. Иные дни. Теперешний век.
У иссохшего в ревматизме сапожника Семена Матвеева Зилотова скошено иссохшее лицо на сторону. Мигая кривым своим глазом, он говорит:
- Ноне идет осьмыя тысячи четыреста двадцать седьмой год! - И добавляет с усмешкой: - Не верите? - Проверьте-с! Я же клянусь: ей-черту, пентаграмма!
У Семена Матвеева Зилотова, в подвальном окне, кроме кардонки с сапогом, как раз против вывески:
Отдел Народной Охраны Ордынского Совдепа, -
приклеено объявление:
- Здѣсь продаются пѣмадоры,-
и нарисован красный помидор.
Горят камни. В Кремле пустыня. Иные дни. Сон наяву.- В заполдни придет со службы из Отдела Народной Охраны Оленька Кунц, будет распевать романсы, а желтыми сумерками пойдет с подружками в кинематограф «Венеция».»
Так чего там про язык шизофреника, перевранный русский литературный и т. п.? Первый фрагмент - из «Чевенгура», второй - из «Тихого Дона» Шолохова, третий, довольно большой - из модного в 1920-е «Голого года» Пильняка. Везде описывается туман.
Платонов пишет образно: «Туманы словно сны погибали под острым зрением солнца». Но ведь это обычная поэтическая образность, сродни есенинскому «проскакал на розовом коне». В целом же в обоих случаях образы понятны. Даже более понятны, чем шолоховское «исступленное зарево». А вот его же «томилось солнце» тоже вполне понятно.
Я специально взял большую цитату из Пильняка- чтобы стала очевидной стилистика, куда более фрагментарная, чем у Платонова.
Вот что писал о Пильняке тов. Троцкий в своей книге «Литература и революция»: «При всей значительности и свежести пильняковской манеры тревогу вызывает ее манерность, притом нередко подражательная. Совершенно непонятно, каким образом Пильняк мог попасть в художественную зависимость от Белого, и притом от худших сторон Белого? Навязчивый субъективизм, в виде повторяющихся зачастую сумбурных лирических вставок; быстрые и немотивированные литературное перебежки от бытового ультрареализма к каким-то неожиданным психофилософским вещаниям; расположение текста типографскими уступами; совершенно неуместные, по механической ассоциации притянутые цитаты, - все это не нужно, надоедливо и подражательно: черным по… Белому. Но Андрей Белый с хитрецой: он прикрывает лирической истерией прорехи своего учительства. Белый - антропософ, набрался мудрости у Рудольфа Штейнера, стоял на часах у немецко-мистического храма в Швейцарии, пил кофе и ел сосиски. И так как мистическая философия Белого скудна и жалка, то в его литературные приемы вошло для прикрытия наполовину искреннее (истерическое), наполовину сработанное по словарю шарлатанство, и чем дальше, тем больше. Но Пильняку-то это зачем? Или Пильняк тоже собирается преподавать нам трагически-утешительную философию искупления с шоколадом Гала Петер на закуску? Пильняк ведь берет мир в его телесности, и в этой телесности ценит его. Откуда же эта зависимость от Белого? Очевидно, что и здесь, как в кривом зеркале, отражается внутренняя потребность Пильняка в синтетической картине. Пробелы в духовном охвате порождают слабость его к Белому, словесному декоратору духовных провалов».
Троцкий пишет как писатель, ярко и изысканно. Вероятно, это и заворожило его поклонников, потому что политически он не был столь силен, как литературно.
А как пишет пресловутый А. Белый?
«Аполлон Аполлонович Аблеухов бросил мгновенный, растерянный взгляд на квартального надзирателя, на карету, на кучера, на большой черный мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.
Серый лакей поспешно хлопнул каретною дверцею. Карета стремительно пролетела в туман; и случайный квартальный, потрясенный всем виденным, долго-долго глядел чрез плечо в грязноватый туман -- туда, куда стремительно пролетела карета; и вздохнул, и пошел; скоро скрылось в тумане и это плечо квартального, как скрывались в тумане все плечи, все спины,все серые лица и все черные, мокрые зонты. Посмотрел туда же и почтенный лакей, посмотрел направо, налево, на мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров». //http://az.lib.ru/b/belyj_a/text_0040.shtml
Кстати, слова с корнем «туман» в романе «Петербург» встречаются 160 раз. И правильно, это ж не роман о коммунизме, а роман о туманности российской государственности, сложившейся в послепетровское время.
В приведенном фрагменте Белый раз пять поминает туман, так что даже кажется, что он писать не умеет - в школе нас учили, что нельзя повторять слова. Но это особый авторский прием.
Лет 17 или больше не читал я «Петербург», а вот захотелось перечитать - есть в нем какая-то завораживающая музыкальность...
Белый-таки был поэтом, вопросами звукописи занимался профессионально.
Но вернемся к рецензии тов. Водокачкина:
//Ненормальность этого мира дополнительно подчеркивается тем, что тема ебли не раскрыта его антисексуальностью - в кого ни ткнешь, сплошные импотенты, фетишисты, фригидные особи женского пола и т.п. Исключений раз, два, и обчелся - мающийся от спермотоксикоза горбатый инвалид и малосимпатичный жулик-приспособленец (оба, впрочем, тоже с напрочь съехавшей набекрень крышей). Правда, фигурировал еще олигофренический пейзанин, делавший детишек, как на конвейере, но у него этот процесс рутинностью своей напоминал скорее хождение "до ветру", нежели что-то, хоть слегка отмеченное эротикой.//
Обобщенность описания бросается в глаза каждому, читавшему роман.
Олигофренический пейзанин - это отец Прокофия Дванова, важнейшего персонажа романа.
Почему съехала крыша у описанных эротоманов, я не понял - они именно хитрые проходимцы, просто Платонов подает это остраненно, словно он не знает, как к ним относиться.
Но чтобы понять Платонова в целом, хорошо бы почитать и другие его книги - о них я скажу далее.
//Ну и вот, короче, собралась целая шобла таких милых личностей строить коммунизм в отдельно взятом городишке. Что ж, как говорится, флаг им в руки и барабан на шею. Вот только одна фигня... Коммунизм, согласно афористичной фразе Маяковского, не что иное, как "свободный труд свободно собравшихся людей". Слово "труд", если до кого не дошло, вообще-то ключевое! Тогда как свободно собравшиеся люди в этом дурацком Чевенгуре предались свободному ничегонеделанию, дуракавалянию и убиванию времени, маясь от скуки (что при таких делах слегка закономерно) и не умея даже придумать себе сколько-нибудь интересных развлечений. Поскольку, дескать, преодолели эксплуатацию, а пашет за всех пусть солнышко в небе! Ясен пень, из такого "коммунизма" ни фига путного не вышло, да и выйти не могло, поэтому аффтар в итоге не нашел ничего лучшего, как всех этих никчемушных придурков поубивать с помощью внезапно набИжавших культистов Хаоса вооруженных людей непонятного происхождения, роковая тайна коих так и не раскрывается. Да ладно, будем считать для простоты, что это банда Булак-Балаховича учинила беспредел:).//
Тут рецензент описывает события романа близко к тексту, но так как он не смог понять структуру романа, счел его бесформенным, то он и описал текст предвзято, как нагромождение бессмыслицы.
//Слово "коммунизм", повторяемое как чевенгурцами, так и аффтаром едва ли не на каждой странице, тут, откровенно говоря, вообще не при делах.//
А вот и нет.
Именно такой человеческий материал строил коммунизм в 1917-1922 гг.
И то, что у людей была каша в голове, Платонов отразил практически документально.
//Более всего чевенгурское сборище похоже на каких-нибудь неформалов-сквоттеров в благополучной Европе, но уж никак не на строителей коммунизма или еще чего-либо осмысленного.//
У меня возникло иное впечатление, и работа Ханса Гюнтера подтвердила мои впечатления: http://platonovseminar.ru/docs/science/Gunter.pdf
Гюнтер написал кратко, но содержательно. Мы к нему еще вернемся.
//Биографы иногда заявляют, мол, Платонов в этом романе выразил свое разочарование итогами революции, нэпом, и вообще забил большой болт с левой резьбой на свою прежнюю ультрареволюционность.//
А кто так пишет, если не секрет? Насколько актуальны такие писания?
// помимо резонного вопроса, что вообще писатель имел нам сказать этим своим тягомотным делирием, возникает еще один: если он разочаровался и вообще "не это я хотел", то что предлагается взамен? Сидеть на жопе ровно в дерьме и не чирикать? Да вроде бы тоже не вариант, учитывая, в каком запредельном дерьме сидели персонажи в "дореволюционной" части повествования. Их желание из того дерьма выкарабкаться вполне понятно, даже если оно полубессознательное и кажущееся странным им самим. Тогда что? А фиг знает!//
Фиг ничего не знает, нужно разобраться с текстом, и все более или менее станет понятно)).
Итак, приступаем. Я использовал для этой части свой старый реферат, подготовленный для заявки на диссертацию о Платонове в 2008 году, поэтому прошу простить чрезмерно литературную местами манеру изложения.