Мы Никогда Не Умрём
Вскочить верхом на чёрного, как ночь, жеребца; узкие носки сапог - в стремена, шпага вынута из ножен - вперёд, к горизонту, вслед за закатным солнцем, вдогон уходящему дню - нужно успеть догнать его, во что бы то ни стало. Мчаться по пыльной дороге, затем по бездорожью, ориентируясь только на край заходящего за горизонт золотого диска. Внезапно остановиться, соскочить с коня, отбросить шпагу в сторону, понять всё... понять всё, и упасть на землю, в пахнущую тленом сырую осеннюю траву. Лежать и не двигаться - минуту, две, три... час...
Огромная лохматая чёрная собака подойдёт, и лизнёт в лицо своим бледно-розовым языком, уляжется рядом, согреет на осеннем холоде - и ты зароешься лицом в её тёплую шерсть, и почувствуешь вдруг, как от шерсти пахнет мармеладом; и огромная лохматая и чёрная собака по имени Ночь свернётся калачиком вокруг тебя, и накроет своим хвостом, и ты уснёшь рядом с нею, словно маленький щенок, и проспишь до утра в этом диком и пустынном поле.
Ты проснёшься от холода - ночь прошла, и твой конь ускакал, и шпага сломана; бреди по этому пустынному полю, продуваемый насквозь сырыми октябрьскими ветрами, лови простуду, зарабатывай пневмонию, ищи ветра в поле...
Вдалеке будут маячить какие-то редкие чахлые деревца, какие-то облетевшие кусты, за которые зацепились клочья тумана - иди, ориентируясь на них, хоть какое-то разнообразие в этом пейзаже. И ты выйдешь на берег реки - не широкой и не узкой реки, медленно текущей куда-то вдаль, лениво несущей в своих потоках желтые листья и ветки деревьев, травинки и какой-то мусор. Смотри, как медленна эта река; как ленивы и сонны рыбы, что иногда подплывают к поверхности, чтобы глотнуть сырого октябрьского воздуха.
Из-за поворота реки вдруг тихо, почти бесшумно, появится лодка - старая чёрная рыбацкая лодка - ты услышишь лишь редкий скрип уключин; лодка и так плывёт по течению - сидящий в ней рыбак с пропитым и как будто смытым дождём лицом лишь изредка направляет её вёслами, чтобы поток не выносил её к берегу, чтобы лодка не ткнулась носом в берег.
У рыбака - деревянные удочки из ивовых веток, и на них намотана леска, и поплавки, сделанные из винных корковых пробок; рыбак закутан в длинный плащ-дождевик неопределённого цвета, а под плащом у него застиранный свитер с оленями и старые армейские брюки, на голове его - кепка, на ногах - резиновые сапоги с высокими голенищами, чтобы можно было забредать в воду. От него пахнет сырой рыбой и тиной, перегаром и луком, дешёвыми сигаретами без фильтра и немытым телом; рыбак увидит тебя, и причалит, и ты, сам не зная, почему, запрыгнешь в его лодку, и вы поплывёте с ним молча, сквозь туман, куда-то вниз по течению.
Вы поплывёте с ним молча, сквозь туман, куда-то вниз по течению, и будете молчать; спустя какое-то время он достанет из-под полы початую бутылку "Московской" с бело-зелёной этикеткой, молча протянет тебе; ты отрицательно мотнёшь головой, он лишь пожмёт плечами, сделает добрый глоток из горлышка, и спрячет бутылку в полах своего дождевика. Он закурит сигарету "Прима", которую достанет из дюралевого портсигара с надписью "БАМ" на крышке, предварительно вставив её в чёрный мундштук из эбонита; чиркнет спичкой о коробок, выбросит спичку за борт; спичка поплывёт некоторое время рядом с лодкой, и ты будешь следить за ней взглядом. Затем спичка попадёт в небольшой водоворот, и будет кружиться в этом водовороте вместе с маленьким берёзовым листиком, а вы поплывёте дальше в большой и тёмной рыбацкой лодке, в старой рыбацкой лодке.
А потом лодка пристанет к берегу - к противоположному берегу, не к тому, на котором подобрал тебя этот рыбак, а к противоположному - и ты спрыгнешь на берег, и кивком головы поблагодаришь рыбака, и попрощаешься с ним. Он тоже кивнёт тебе на прощание, и поплывёт дальше. И ты так и не узнаешь никогда, как зовут этого рыбака с пропитым и, как будто, смытым дождём лицом, и не узнаешь, как звучит его голос. А он уплывёт навсегда, так и не узнав твоего имени, не услышав твоего голоса, и лодка его ещё не успеет скрыться за очередным изгибом реки, а он уже навсегда забудет о тебе.
А ты поднимешься на высокий берег по ветхой деревянной лестнице, сколоченной из посеревших от времени досок, поднимешься на берег, и увидишь такое же серое дощатое здание железнодорожной станции, и ржавый виадук, и железнодорожные пути, и серые двухэтажные типовые домишки по другую сторону. Из буфета станционного здания будет слышна музыка - это поёт радиола "Рекорд" или "Riga" - хрипит, поёт себе песенку про то, как дождик чертит линейку косую, а я твой профиль на окнах рисую, то ли там, а то ли тут - и тебе захочется, больше всего на свете захочется выпить стакан горячего сладкого и крепкого чая с лимоном, выпить его из тонкостенного стакана в мельхиоровом подстаканнике. А потом чего-нибудь съесть. Горяченького. И ты быстрыми шагами направишься туда, к крыльцу буфета, на котором разлеглись две или три грязно-серых дворняги.
Ты направишься туда, но тебя остановит вокзальный милиционер - на нём будет старая-престарая форма, и на фуражке у него будет красоваться советский ещё герб, а с левого боку у него будет висеть полевая сумка-планшет из коричневой кожи, а с правого - соответственно, такая же кожаная кобура. "Ваши документы!" - строго подумает он, подойдя к тебе, и ты вынешь из-за манжета камзола пергаментный свиток с большой красной сургучной печатью, и протянешь ему. И он внимательно прочтёт всю эту готику и латынь, и возьмёт под козырёк, и встанет во фрунт, и приложит руку к козырьку фуражки, и извинится, и подумает: "всё в порядке, ваша милость, извольте пройти - вас уже давно ждут!" - и растворится в воздухе.
А ты войдёшь в станционный буфет, усядешься за чисто выскобленный стол, из болтающегося на поясе тяжёлого кожаного кошеля извлечёшь серебряный шиллинг, через стол метнёшь его подбежавшему хозяину, и закажешь свой чай с лимоном. И хозяин убежит исполнять твоё поручение - а через какое-то время к тебе выйдет лиотаровская шоколадница с подносом, уставленным дымящимися блюдами и пыльными бутылками - но и твой чай с лимоном на этом подносе тоже будет. Чай в тонкостенном стакане, вставленном в мельхиоровый подстаканник, на котором изображен паровоз, а под ним - надпись: "НКПС СССР".
И ты выпьешь свой чай, и примешься пировать, и к тебе подтянутся из-за соседних столов какие-то мутные личности - какие-то дальнобойщики, и пара откинувшихся зэков в наколках, и рыбаки, пахнущие перегаром и речной сыростью, и дембеля, обвешенные значками, словно Леонид Ильич Брежнев, и какие-то худющие малолетние шалавы с грязными волосами, размалёванные дешёвой китайской косметикой... Ты будешь пить с ними, и угощать их, и ещё не раз развяжешь свой кошель, набитый серебряными шиллингами - твой кошель с золотом висит на другой стороне пояса, но этой публике будет вполне достаточно и вида серебра, поэтому все, кого ты сейчас угощаешь за этим столом, уже приняли для себя решение ограбить тебя и убить - дело только во времени. А радиола будет петь песню: горлица и дятел, и ещё глухарь, дайте мне печали - я их спрячу в ларь.
Две шалашовки-малолетки, одетые в дешёвые китайские курточки-косухи, и в короткие юбки, и в чёрные чулки, и в такие же дешёвые китайские кроссовки, пообещают тебе бесплатную вписку и ночь любви, если ты купишь им ещё водки и сигарет, и поведут тебя на вписку через старый ржавый виадук, а ты будешь пьян, и тебе будет уже всё равно, куда идти, а водку и сигареты ты уже купил им. Вас догонят на самой середине виадука, и подбежавший первым молодой дембель с простым и открытым русским лицом с разбегу саданёт тебя в спину кирзовым сапогом, и ты упадёшь лицом вперёд, а твои спутницы завизжат и убегут в ночь. Двое дальнобойщиков, запыхавшись, подбегут следом, и станут пинать тебя - по почкам, рёбрам, по голове и в живот. Растатуированный зэк ловко пырнёт тебя заточкой в печень; тебя обшарит множество грязных рук, ловкие и неловкие пальцы с заскорузлой грязью, с чёрным трауром под ногтями нащупают и извлекут и кошель с серебром, и кошель с золотом, и подорожную грамоту; кто-то нашарит на твоём поясе кинжал с серебряной рукоятью, и воровато сунет его за пазуху; перстень с сапфиром с твоего пальца снять так и не смогут, поэтому палец так и отрежут вместе с перстнем, отрежут складным рыбацким ножом. Станционный милиционер в фуражке с гербом СССР будет стоять поодаль, смотреть молча и ничего не видеть: не нужны проблемы милиционеру. А затем тебя подхватят за руки и за ноги, и сбросят с виадука прямо под колёса летящему в ночи товарняку - и последнее, что ты услышишь, будет гул приближающегося состава, да топот убегающих по настилу виадука ног.
Ты упадёшь на железнодорожную насыпь, упадёшь головой вниз, сломаешь себе шею - но тебе уже будет всё равно, ведь ты уже умер. В твою печень уже воткнута заточка зоновской работы, с рукоятью из наборного плексигласа, и ты сломал шею, и ты уже мёртв, но ты всё слышишь. И видишь. Только вот, сделать уже ничего не можешь.
При падении тебя отбросит в сторону, вниз, под железнодорожную насыпь, и ты обрадуешься уже хотя бы тому, что тебя не перерезало стальными колёсами на две части, и поэтому в гробу ты будешь выглядеть более или менее прилично. Ты представишь себе эти похороны: родовой склеп в фамильном замке, свою вдову в глубоком трауре, осиротевших детей, на которых по случаю твоих похорон надели чёрные комзольчики; звуки органа, и старенького замкового капеллана, который служил здесь мессы ещё во времена твоего отца и деда, который крестил и твоего отца, и тебя, и детей твоих, который венчал тебя с твоей супругой, а теперь, вот, отпевает...
Но ты недолго будешь представлять себе всё это: большая чёрная и лохматая собака Ночь уже рыщет поблизости: ты слышишь её тяжёлое дыхание... ты видишь блеск её глаз: правый глаз её - Полярная звезда, а левый - Сириус, звезда собачья.
Она уже нашла тебя, большая чёрная и лохматая собака Ночь, и от её шерсти снова пахнет мармеладом. И ташкентским лимоном. И старыми советскими духами "Янтарь" в шестигранной бутылочке. Где-то поблизости грохочет товарный состав, который так и не нарезал, не нашинковал тебя своими стальными колёсами, словно сырокопчёную колбасу; собака Ночь осторожно берёт тебя, мёртвого, за ворот, и уносит прочь, куда-то вдаль, в темноту. До утра будет она плакать над тобою и скулить, и зализывать твои раны.
А утром ты проснёшься, не мёртвый, а живой, и вернёшься на ту самую станцию, в буфете которой ты накануне пировал, и рядом с которой тебя вчера в сумерках убили. Ты вернёшься, и вновь зайдёшь в буфет, и увидишь за стойкой давешнюю шоколадницу с заспанным лицом, и вновь закажешь у неё стакан крепкого и горячего сладкого чая с лимоном, и рассчитаешься картой Сбербанка.
В буфет войдёт давешний милиционер, дежурный по станции. Увидит тебя, и подумает радостно: "Ну, вот и чудненько! Всё хорошо, что хорошо кончается!" - а ты подумаешь ему в ответ: "Ну, а как же иначе? Иначе и быть не могло!" - и вы улыбнётесь друг другу, и разойдётесь, и ты пойдёшь в кассу, чтобы купить билет до ближайшего города. А радиола за твоею спиной будет петь голосом Эдиты Пьехи: может, впервые за тысячу лет дайте до детства плацкартный билет...
Тихо кассирша ответит: "Билетов нет!", и ты выйдешь на привокзальную площадь, и достанешь сигарету, закуришь и задумаешься. Вернее, не задумаешься - просто, будешь курить, и ни о чём не думать.
Ты почувствуешь дыхание за спиной, а в следующую секунду в твою щёку ткнутся мокрые лошадиные губы, и ты оглянешься, и увидишь, что это твой конь набегался и вернулся. И ты обрадуешься, и будешь трепать ему гриву, и опять вернёшься в буфет, и купишь ему хлеба, и накормишь коня хлебом, и, вставив ногу в стремя, вскочишь в седло, и вы поедете домой. И утро будет солнечным, а наступивший вслед за ним день будет последним тёплым днём этой осени, и вы весь день будете ехать и наслаждаться этим последним тёплым днём.
И уже к вечеру ты вернёшься в свой замок, въедешь по подъёмному мосту во внутренний двор, спрыгнешь с коня, и снова будешь трепать его гриву и гладить морду; подбежит мальчик-конюший, и ты передашь ему повод, и прикажешь ему напоить коня чистой колодезной водой, и засыпать ему полную кормушку отборного овса и ячменя, и вычистить его, и накрыть на ночь тёплой попоной - а сам пройдёшь через замковый двор быстрым шагом, войдёшь в донжон, поднимешься по крутой каменной лестнице на самый последний этаж, захочешь открыть дверь квартиры своим ключом, чтобы не беспокоить жену, но не обнаружишь ключа, и нажмёшь на кнопку звонка.
Жена откроет тебе дверь, и улыбнётся, и поцелует тебя, и обнимет, и скажет, что подоспел ты, в аккурат, к самому ужину, а на ужин сегодня - твоё любимое ризотто с мидиями и морепродуктами, в супермаркете скидка была на морепродукты, или какая-то акция - вот она и закупила побольше, решила ризотто приготовить... И вы сядете ужинать, а поужинав, ты усядешься за компьютер, проверишь почту, войдёшь в фейсбук, ответишь на личное сообщение Римме Соколовой, ответишь на камент Ромки Гаврилина, оставишь комментарий Бугаеву, поставишь лайк Ильину, вдруг обнаружишь вчерашний комментарий Вани Шипицына со множеством смайликов, и ответишь на него. Под твою правую руку будет тыкаться носом доберманиха Эрика, требуя прогулки, а из драконьего логова будет доноситься храп впавшего в зимнюю спячку дракона, и ты цикнешь на Эрьку, чтобы не разбудила дракона, и возьмёшь эту собаку на поводок, и вы пойдёте гулять по ночной набережной, и вашу прогулку будет охранять другая собака - огромная чёрная и лохматая собака Ночь.
А когда вы вернётесь с прогулки, ты сам нальёшь себе крепкого и горячего сладкого чая, чая с лимоном, вскипятив предварительно совецкий ещё электросамовар, который купил полтора года назад на Avito за пятьсот рублей. А потом всю ночь ты будешь сидеть за монитором, редактировать рукопись одного своего старого знакомого, курить одну за другой сигареты, отхлёбывать остывший чай. На диване будет похрапывать доберманиха, а в логове будет храпеть дракон, и твой конь будет видеть сладкие сны о лете, накрытый попоной; слуги тоже будут видеть уже десятые сны, и лишь во рву, опоясывающему твой замок, будет иногда колыхаться тёмная вода - то ворочается, не может уснуть живущий во рву старый морской змей, древний морской змей, что живёт там: морского змея терзает ревматизм и бессонница.
И ты проработаешь всю ночь, и уснёшь лишь под утро, и не заметишь, как за высоким стрельчатым окном огромная лохматая чёрная собака Ночь вдруг превратилась в огромную белую собаку - выпал первый снег, наступила зима. Этой зимой ты будешь любоваться из окна своего донжона северным сиянием, будешь закусывать коньяк марципанами, которые научилась делать твоя жена, , будешь паять свои зажигалки и флешки, чинить свои граммофоны и перелистывать страницы подшивок журнала "Нива", которые станешь время от времени выкупать в букинистической лавке у Гриши-Ксерокса. Но всё это будет - потом, потом: зима - она длинная, и спешить нам некуда...
Мы никогда не умрём.
