травмирующая роль искусства
Вот когда я в Вашингтоне была в Smithsonian Art Museum, то, проходя, заметила бронзовую скульптуру: обнаженная женщина - кувыркается, что ли? Подошла к табличке: называется "Tumbling Woman." Создана в честь жертв 9/11.
И тогда я поняла. Она не кувыркается. Она - падает. Впечатывается в пол.
Реакция у меня была совершенно физиологическая: моментальный озноб, тошнота, головокружение. Несмотря на то, что я во время 9/11 была в другой стране и вообще мало знала из того, что происходило в Нью-Йорке.
И вот уже придя домой, я погуглила и узнала, что эта скульптура Эрика Фишля была изначально установлена в нью-йорковском Рокфеллер-Центре в сентябре 2002-го года. То есть через год после Башен-Близнецов. И почти сразу же была волна народного возмущения, и ее накрыли, спрятали, а потом и убрали.
В сети есть интервью с самим Фишлем, где тот сожалеет о давании согласия на то, чтобы скульптуру убрали. Мол, такая реакция потому, что у американцев сложные отношения с человеческим телом, они не хотят думать о тех конкретных людях, которые погибли. О том, как они прыгали, как падали. Как жили в полете до того момента, пока не умерли. Надо было скультуру оставить, где стояла.
Зато другие люди описывали свою встречу со скульптурой как внезапное насилие. Как будто на них вдруг бросились с напоминанием о страшном горе, о самых ужасных воспоминаниях, как будто нанесли физическую травму.
И честно говоря, я тут не поддерживаю Фишля. С одной стороны, это очень сильная скульптура, и на нее надо смотреть. Но с другой стороны, мне кажется, у тех, кто смотрит, должен быть выбор. В музей или галерею, понятно, практически за тем и ходят: чтобы пережить чужие эмоции (иногда травмирующие) своим телом, в своем времени. Но вот просто так, вдруг, быть заставленным пережить чужое умирание, просто пойдя, например, покататься на коньках (скульптура была изначально поставлена рядом с катком) - это как-то нечестно и неправильно...
И, конечно, проблема еще и в том, что этот момент травмы очень трудно обсуждать, настолько он индивидуален. Когда я поняла, о чем скульптура, мне не пришлось продумывать то страшное, что она выражала: мое тело среагировало раньше. Потому что это и мой контекст тоже, хоть и не очень прямой. Но часто все-таки мы настолько далеки от контекста, который изначально подразумевается, что такая реакция просто невозможна.
Тут мне припомнился доклад замечательной Катерины Лумис на прошлой конференции по Ренессансу: она говорила о мертвых детях в пьесах Шекспира. И в семьях людей, которые эти пьесы на сцене создавали. И в семьях тех, кто пьесы смотрели. Конечно, общей статистики у нас за это время нет, но зато можно проследить рождения и смерти в семьях актеров и драматургов, например. Многим известно, что единственный сын Шекспира умер в возрасте 11 лет, в 1596 году, когда его отец как раз начал становиться известной личностью в Лондоне. Менее известно, что практически в каждой семье актеров был свой мертвый ребенок, и обычно не один. И, соответственно, похожая ситуация была в семьях тех, кто приходил на представление.
Вопрос у Лумис был такой: что могла чувствовать шекспировская публика, видя, например, как в "Зимней сказке" умирает единственный, любимый сын - умирает, и никогда уже не вернется? И кажется очевидным, наверное, что эта пьеса в общем и целом была для них более травмирующей, чем для большинства из нас, потому что заставляла вспомнить то горе, которое почти каждый пережил.
(Да. а на конференции, конечно, каждый вспомнил о своем и тоже тихонько захлюпал. Единственный раз, в моем опыте, чтобы целая комната профессоров прослезилась на докладе.)
И тогда я поняла. Она не кувыркается. Она - падает. Впечатывается в пол.
Реакция у меня была совершенно физиологическая: моментальный озноб, тошнота, головокружение. Несмотря на то, что я во время 9/11 была в другой стране и вообще мало знала из того, что происходило в Нью-Йорке.
И вот уже придя домой, я погуглила и узнала, что эта скульптура Эрика Фишля была изначально установлена в нью-йорковском Рокфеллер-Центре в сентябре 2002-го года. То есть через год после Башен-Близнецов. И почти сразу же была волна народного возмущения, и ее накрыли, спрятали, а потом и убрали.
В сети есть интервью с самим Фишлем, где тот сожалеет о давании согласия на то, чтобы скульптуру убрали. Мол, такая реакция потому, что у американцев сложные отношения с человеческим телом, они не хотят думать о тех конкретных людях, которые погибли. О том, как они прыгали, как падали. Как жили в полете до того момента, пока не умерли. Надо было скультуру оставить, где стояла.
Зато другие люди описывали свою встречу со скульптурой как внезапное насилие. Как будто на них вдруг бросились с напоминанием о страшном горе, о самых ужасных воспоминаниях, как будто нанесли физическую травму.
И честно говоря, я тут не поддерживаю Фишля. С одной стороны, это очень сильная скульптура, и на нее надо смотреть. Но с другой стороны, мне кажется, у тех, кто смотрит, должен быть выбор. В музей или галерею, понятно, практически за тем и ходят: чтобы пережить чужие эмоции (иногда травмирующие) своим телом, в своем времени. Но вот просто так, вдруг, быть заставленным пережить чужое умирание, просто пойдя, например, покататься на коньках (скульптура была изначально поставлена рядом с катком) - это как-то нечестно и неправильно...
И, конечно, проблема еще и в том, что этот момент травмы очень трудно обсуждать, настолько он индивидуален. Когда я поняла, о чем скульптура, мне не пришлось продумывать то страшное, что она выражала: мое тело среагировало раньше. Потому что это и мой контекст тоже, хоть и не очень прямой. Но часто все-таки мы настолько далеки от контекста, который изначально подразумевается, что такая реакция просто невозможна.
Тут мне припомнился доклад замечательной Катерины Лумис на прошлой конференции по Ренессансу: она говорила о мертвых детях в пьесах Шекспира. И в семьях людей, которые эти пьесы на сцене создавали. И в семьях тех, кто пьесы смотрели. Конечно, общей статистики у нас за это время нет, но зато можно проследить рождения и смерти в семьях актеров и драматургов, например. Многим известно, что единственный сын Шекспира умер в возрасте 11 лет, в 1596 году, когда его отец как раз начал становиться известной личностью в Лондоне. Менее известно, что практически в каждой семье актеров был свой мертвый ребенок, и обычно не один. И, соответственно, похожая ситуация была в семьях тех, кто приходил на представление.
Вопрос у Лумис был такой: что могла чувствовать шекспировская публика, видя, например, как в "Зимней сказке" умирает единственный, любимый сын - умирает, и никогда уже не вернется? И кажется очевидным, наверное, что эта пьеса в общем и целом была для них более травмирующей, чем для большинства из нас, потому что заставляла вспомнить то горе, которое почти каждый пережил.
(Да. а на конференции, конечно, каждый вспомнил о своем и тоже тихонько захлюпал. Единственный раз, в моем опыте, чтобы целая комната профессоров прослезилась на докладе.)