"но не ходи с ним", или злой дух, явившийся принцу гамлету (1)
«Гамлет» начинается с вопроса: Кто здесь? (Who’s there?). Этот вопрос, заданный одним из стражников, во многом задает настроение пьесы, и в частности поднимает острую проблему интерпретации: кто или что такое призрак, которого наблюдают персонажи?
Советские и вообще русские прочтения, как правило, безоговорочно верят призраку на слово, и исходят из того, что это действительно дух отца Гамлета, поднявшийся из чистилища. Сам призрак сообщает:
I am thy father's spirit,
Doom'd for a certain term to walk the night,
And for the day confined to fast in fires,
Till the foul crimes done in my days of nature
Are burnt and purged away.
(В переводе Пастернака:
Я дух родного твоего отца,
На некий срок скитаться осужденный
Ночной порой, а днем гореть в огне,
Пока мои земные окаянства
Не выгорят дотла.)
Проблема состоит в том, что одним из значительных изменений популярной теологии, ставшим результатом перехода Англии в протестанство, было как раз упразднение чистилища. Как известно, католический концепт очистительных мук после смерти произвел на свет, например, проблематичную практику индульгенций (и вообще пожертвований церкви с целью преуменьшения срока мук). Эту практику критиковали даже честные католики - что уж тут говорить о протестантах, которые упоминали ее чуть ли не в каждом обличающем памфлете.
Официально, англиканская церковь не признавала призраков вообще: так, в 1578 году, архиепископ Эдвин Сандис говорит в проповеди: «The gospel hath chased away walking spirits” (Евангелие прогнало блуждающих прираков). Неофициально, впрочем, обсуждения призраков продолжились и после английской реформации, но с одним важным отличием: с точки зрения католический церкви, призрак мог действительно быть духом умершего родственника, явившегося, чтобы произнести какое-то предупреждение, тогда как с точки зрения англиканской церкви такой призрак наверняка был демонический манифестацией и являлся в таком обличье, чтобы сбить христиан с пути истинного.
Томас Нэш, например, пишет в “The Terrors of the Night, or A Discourse of Apparitions” (Ночные ужасы, или обсуждение призраков, 1594) следующее о дьяволе: “It will be demaunded why in the likeness of ones father or mother, or kinsfolks, he oftentimes presents himself vnto vs? No other reason be bee giuen of it, but this, that in those shapes which hee supposeth most familiar vnto vs, and that wee are inclined to with a natural kind of loue, will sooner harken to him than otherwise” (Некоторые спросят: почему он является нам в обличье чьего-то отца или матери, или родственников? Никакой другой причины нельзя привести, кроме того, что это тот облик, который он считает нам наиболее знакомым, к которому мы предрасположены естественной любовью, и скорее его послушаем, чем в любом другом случае).
Конечно, можно возразить, что «Гамлет» - литературная работа, которая необязательно следует теологическим убеждениям своей эпохи. В то же время, из реплик персонажей отчетливо видно, что для них призрак по умолчанию является демонической манифестацией. Даже вовлечение Горацио объясняется тем, что он школяр и, с точки зрения популярной теологии, должен уметь общаться с духами (см., например, «Доктор Фауст»). Когда призрак появляется в первый раз, Марцеллус просит: “Thou art a scholar, speak to it, Horatio […] Question it, Horatio” (Ты школяр, Горацио, поговори с ним […] Поспрашивай его). Тут еще надо отметить деталь, не передаваемую переводом: Марцеллус использует слово “it” - “оно”, подразумевая, что перед ним находится нечто в облике покойного короля. Сам Горацио обращается к призраку: “illusion” (иллюзия), и выражает страх, что даже приближение к нему может оказать негативное влияние: “I’ll cross it though it blast me”.
Исчезновение призрака с криком петуха (знакомое читателям Гоголя!) только подкрепляет подозрения: Горацио и Марцеллус подробно рассказывают зрителям, что крик петуха отпугивает “Th’ extravagant and erring spirit” (блуждающего и заблудшего духа), и о поверье, будто на Рождество петух поет целую ночь, отпугивая ведьм, фейри и злых духов.
Тут можно возразить, что действие пьесы, теоретически, не происходит в начале семнадцатого века, а значит, не обязано принимать во внимание тогдашние теологические споры. Но дело в том, что в ранней версии истории Гамлета, записанной или сочиненной Саксом Грамматиком в 12-м веке, никакого призрака нет и в помине (там Гамлет узнает правду о смерти отца через колдовство), а стало быть - призрак как раз отражает интересы английского ренессанса. Более того, Виттенбергский университет, в котором учатся Гамлет и Горацио, был основан только в шестнадцатом веке, и как раз ассоциировался с Мартином Лютером и реформацией.
Сам Гамлет вполне понимает проблему, представляемую призраком, что ясно видно из его монолога (акт 1, сцена 4):
Angels and ministers of grace defend us!
Be thou a spirit of health or goblin damn'd,
Bring with thee airs from heaven or blasts from hell,
Be thy intents wicked or charitable,
Thou comest in such a questionable shape
That I will speak to thee: I'll call thee Hamlet,
King, father, royal Dane…
Переводы Пастернака и Лозинского не вполне передают смысл этого отрывка. Гамлет взывает к ангелам и господним посланникам о защите, и продолжает, что неважно, кем на самом деле является призрак - благим ли духом или проклятым демоном, несет ли он веяния небес или ураган из ада, хочет ли добра или зла - Гамлет будет с ним говорить единственно потому, что он явился в таком “questionable shape” - то есть, в данном случае, в облике, который заставляет Гамлета задавать вопросы. “Я буду звать тебя”, говорит он, “Гамлет, король, отец, благородный датчанин”. Другими словами, в начале монолога Гамлет в принципе не обсуждает возможность, что ему действительно явился дух отца - это либо благой дух, либо демон. В то же время, он сознательно решает игнорировать этот вопрос из-за облика призрака, в точности как это описывает Нэш.
Динамика следующей сцены подчеркивает важность этой проблемы. Призрак глухо кричит из-под сцены, призывая персонажей поклясться на мече Гамлета (а протестанты, надо сказать, вообще очень настороженно относились к клятвам), Гамлет постоянно перемещается по сцене, стараясь найти место, где призрак не будет их слышать, и называет его “this fellow in the cellarage” и “old mole (этот парень в подвале и старый крот). Да, Гамлет потрясен, но тем не менее, потрясение вряд ли может оправдать такое общение с духом отца: скорее, эта сцена еще раз показывает, что сам Гамлет продолжает сомневаться, с кем же он все-таки разговаривал.
Надо заметить, что и Горацио и Марцеллус страшно обеспокоены намерением Гамлета следовать за призраком и пытаются удержать его силой. Принц возражает им следующим образом:
I do not set my life in a pin's fee;
And for my soul, what can it do to that,
Being a thing immortal as itself?
Другими словами, жизнь Гамлет не ценит, а душа - ну что душа, она же бессмерна, что с ней станется?
Тут Гамлет ошибается.
Продолжение следует.
Советские и вообще русские прочтения, как правило, безоговорочно верят призраку на слово, и исходят из того, что это действительно дух отца Гамлета, поднявшийся из чистилища. Сам призрак сообщает:
I am thy father's spirit,
Doom'd for a certain term to walk the night,
And for the day confined to fast in fires,
Till the foul crimes done in my days of nature
Are burnt and purged away.
(В переводе Пастернака:
Я дух родного твоего отца,
На некий срок скитаться осужденный
Ночной порой, а днем гореть в огне,
Пока мои земные окаянства
Не выгорят дотла.)
Проблема состоит в том, что одним из значительных изменений популярной теологии, ставшим результатом перехода Англии в протестанство, было как раз упразднение чистилища. Как известно, католический концепт очистительных мук после смерти произвел на свет, например, проблематичную практику индульгенций (и вообще пожертвований церкви с целью преуменьшения срока мук). Эту практику критиковали даже честные католики - что уж тут говорить о протестантах, которые упоминали ее чуть ли не в каждом обличающем памфлете.
Официально, англиканская церковь не признавала призраков вообще: так, в 1578 году, архиепископ Эдвин Сандис говорит в проповеди: «The gospel hath chased away walking spirits” (Евангелие прогнало блуждающих прираков). Неофициально, впрочем, обсуждения призраков продолжились и после английской реформации, но с одним важным отличием: с точки зрения католический церкви, призрак мог действительно быть духом умершего родственника, явившегося, чтобы произнести какое-то предупреждение, тогда как с точки зрения англиканской церкви такой призрак наверняка был демонический манифестацией и являлся в таком обличье, чтобы сбить христиан с пути истинного.
Томас Нэш, например, пишет в “The Terrors of the Night, or A Discourse of Apparitions” (Ночные ужасы, или обсуждение призраков, 1594) следующее о дьяволе: “It will be demaunded why in the likeness of ones father or mother, or kinsfolks, he oftentimes presents himself vnto vs? No other reason be bee giuen of it, but this, that in those shapes which hee supposeth most familiar vnto vs, and that wee are inclined to with a natural kind of loue, will sooner harken to him than otherwise” (Некоторые спросят: почему он является нам в обличье чьего-то отца или матери, или родственников? Никакой другой причины нельзя привести, кроме того, что это тот облик, который он считает нам наиболее знакомым, к которому мы предрасположены естественной любовью, и скорее его послушаем, чем в любом другом случае).
Конечно, можно возразить, что «Гамлет» - литературная работа, которая необязательно следует теологическим убеждениям своей эпохи. В то же время, из реплик персонажей отчетливо видно, что для них призрак по умолчанию является демонической манифестацией. Даже вовлечение Горацио объясняется тем, что он школяр и, с точки зрения популярной теологии, должен уметь общаться с духами (см., например, «Доктор Фауст»). Когда призрак появляется в первый раз, Марцеллус просит: “Thou art a scholar, speak to it, Horatio […] Question it, Horatio” (Ты школяр, Горацио, поговори с ним […] Поспрашивай его). Тут еще надо отметить деталь, не передаваемую переводом: Марцеллус использует слово “it” - “оно”, подразумевая, что перед ним находится нечто в облике покойного короля. Сам Горацио обращается к призраку: “illusion” (иллюзия), и выражает страх, что даже приближение к нему может оказать негативное влияние: “I’ll cross it though it blast me”.
Исчезновение призрака с криком петуха (знакомое читателям Гоголя!) только подкрепляет подозрения: Горацио и Марцеллус подробно рассказывают зрителям, что крик петуха отпугивает “Th’ extravagant and erring spirit” (блуждающего и заблудшего духа), и о поверье, будто на Рождество петух поет целую ночь, отпугивая ведьм, фейри и злых духов.
Тут можно возразить, что действие пьесы, теоретически, не происходит в начале семнадцатого века, а значит, не обязано принимать во внимание тогдашние теологические споры. Но дело в том, что в ранней версии истории Гамлета, записанной или сочиненной Саксом Грамматиком в 12-м веке, никакого призрака нет и в помине (там Гамлет узнает правду о смерти отца через колдовство), а стало быть - призрак как раз отражает интересы английского ренессанса. Более того, Виттенбергский университет, в котором учатся Гамлет и Горацио, был основан только в шестнадцатом веке, и как раз ассоциировался с Мартином Лютером и реформацией.
Сам Гамлет вполне понимает проблему, представляемую призраком, что ясно видно из его монолога (акт 1, сцена 4):
Angels and ministers of grace defend us!
Be thou a spirit of health or goblin damn'd,
Bring with thee airs from heaven or blasts from hell,
Be thy intents wicked or charitable,
Thou comest in such a questionable shape
That I will speak to thee: I'll call thee Hamlet,
King, father, royal Dane…
Переводы Пастернака и Лозинского не вполне передают смысл этого отрывка. Гамлет взывает к ангелам и господним посланникам о защите, и продолжает, что неважно, кем на самом деле является призрак - благим ли духом или проклятым демоном, несет ли он веяния небес или ураган из ада, хочет ли добра или зла - Гамлет будет с ним говорить единственно потому, что он явился в таком “questionable shape” - то есть, в данном случае, в облике, который заставляет Гамлета задавать вопросы. “Я буду звать тебя”, говорит он, “Гамлет, король, отец, благородный датчанин”. Другими словами, в начале монолога Гамлет в принципе не обсуждает возможность, что ему действительно явился дух отца - это либо благой дух, либо демон. В то же время, он сознательно решает игнорировать этот вопрос из-за облика призрака, в точности как это описывает Нэш.
Динамика следующей сцены подчеркивает важность этой проблемы. Призрак глухо кричит из-под сцены, призывая персонажей поклясться на мече Гамлета (а протестанты, надо сказать, вообще очень настороженно относились к клятвам), Гамлет постоянно перемещается по сцене, стараясь найти место, где призрак не будет их слышать, и называет его “this fellow in the cellarage” и “old mole (этот парень в подвале и старый крот). Да, Гамлет потрясен, но тем не менее, потрясение вряд ли может оправдать такое общение с духом отца: скорее, эта сцена еще раз показывает, что сам Гамлет продолжает сомневаться, с кем же он все-таки разговаривал.
Надо заметить, что и Горацио и Марцеллус страшно обеспокоены намерением Гамлета следовать за призраком и пытаются удержать его силой. Принц возражает им следующим образом:
I do not set my life in a pin's fee;
And for my soul, what can it do to that,
Being a thing immortal as itself?
Другими словами, жизнь Гамлет не ценит, а душа - ну что душа, она же бессмерна, что с ней станется?
Тут Гамлет ошибается.
Продолжение следует.