На западном фронте без перемен
Глядя на растущую с каждым днём волну патриотизма, со странным и непонятным мне оттенком милитаризма, кажется, уместно было бы вспомнить замечательный роман Эриха Марии Ремарка «На западном фронте без перемен». В нём, Ремарку получилось максимально точно передать эмоции, чувства и внутренние конфликты людей измотанных годами войны, бессмысленность и жестокость которой так сильно исковеркала души главных героев. Роман стал неким посылом будущим поколениям, как бы объясняющий, почему такого явления как война не должно быть вовсе. Однако, как мы можем убедиться, не все помнят подобных уроков.
Ниже, я хотел бы привести несколько цитат из бессмертного романа этого автора, которые при должном обороте вполне соответствуют и дню сегодняшнему , в котором, к сожалению, нет места подобным предостережениям, а лишь весёлая и безудержная пляска, вокруг абстрактных понятий «отчизна», «честь государства», «долг», которыми подобно цирковым артистам, так умело жонглируют нынешние деятели, чьи имена успели порядком наскучить.
...Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.
Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко бросались этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим.
...Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой. Кто же из нас сумел бы теперь увидеть врагов в этих смирных людях с их детскими лицами и с бородами апостолов? Каждый унтер по отношению к своим новобранцам, каждый классный наставник по отношению к своим ученикам является гораздо более худшим врагом, чем они по отношению к нам
Click to view...Кат твердо придерживается своего мнения, которое он как старый солдат-балагур и на этот раз высказывает в стихотворной форме: "Когда бы все были равны, на свете б не было войны".
В противоположность Кату Кропп - философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.
- Но что я все-таки хотел бы узнать, - говорит Альберт, - так это вот что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал «нет»?
- Я уверен, что войны не было бы, - вставляю я, - ведь он, говорят, сначала вовсе не хотел ее.
- Ну пусть не он один, пусть двадцать - тридцать человек во всем мире сказали бы «нет», - может быть, тогда ее все же не было бы?
- Пожалуй что так, - соглашаюсь я, - но ведь они-то как раз хотели, чтоб она была.
- Странно все-таки, как подумаешь, - продолжает Кропп, - ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать свое
отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?
- Может быть, и мы и они, - говорю я, хотя в глубине души и сам этому не верю.
- Ну, допустим, что так, - замечает Альберт, и я вижу, что он хочет прижать меня к стенке, - однако
наши профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть), а в то же время их профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только они. Так вот, в чем же тут дело?
- Это я не знаю, - говорю я, - ясно только то, что война идет и с каждым днем в нее вступают все новые страны.
Тут снова появляется Тьяден. Он все так же взбудоражен и сразу же вновь включается в разговор: теперь его
интересует, отчего вообще возникают войны.
- Чаще всего от того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбление, - отвечает Альберт довольно
самоуверенным тоном.
Но Тьяден прикидывается простачком:
- Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии оскорбить гору во Франции. Или, скажем,
река, или лес, или пшеничное поле.
- Ты в самом деле такой олух или только притворяешься? - ворчит Кропп. - Я же не то хотел сказать.
Один народ наносит оскорбление другому…
- Тогда мне здесь делать нечего, - отвечает Тьяден, - меня никто не оскорблял.
- Поди объясни что-нибудь такому дурню, как ты, - раздраженно говорит Альберт, - тут ведь дело не в
тебе и не в твоей деревне.
- А раз так, значит мне сам бог велел вертаться до дому, - настаивает Тьяден, и все смеются.
- Эх ты, Тьяден, народ тут надо понимать как нечто целое, то есть государство! - восклицает Мюллер.
- Государство, государство! - Хитро сощурившись, Тьяден прищелкивает пальцами. - Полевая жандармерия, полиция, налоги - вот что такое ваше государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!
- Вот это верно, Тьяден, - говорит Кат, - наконецто ты говоришь дельные вещи. Государство и родина - это и в самом деле далеко не одно и то же.
- Но все-таки одно с другим связано, - размышляет Кропп: - родины без государства не бывает.
- Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди. Да ведь и во Франции большинство
составляют рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря или
сапожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это все правительства выдумывают. Я вот сроду ни одного
француза не видал, пока не попал сюда, и с большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Как здесь нашего брата не спрашивают, так и у них.
- Так отчего же все-таки бывают войны? - спрашивает Тьяден.
Кат пожимает плечами:
- Значит, есть люди, которым война идет на пользу.
- Ну уж только не мне, - ухмыляется Тьяден.
- Конечно, не тебе и не одному из нас.
- Так кому же тогда? - допытывается Тьяден. - Ведь кайзеру от нее тоже пользы мало. У него ж и так есть все, что ему надо.
- Не говори, - возражает Кат, - войны он до сих пор еще не вел. А всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он не прославится. Загляни-ка в свои школьные учебники.
- Генералам война тоже приносит славу, - говорит Детеринг.
- А как же, о них даже больше трубят, чем о монархах, - подтверждает Кат.
- Наверно, за ними стоят другие люди, которые на войне нажиться хотят, - басит Детеринг.
- Мне думается, это скорее что-то вроде лихорадки, - говорит Альберт. - Никто как будто бы и не хочет, а смотришь, - она уж тут как тут. Мы войны не хотим, другие утверждают то же самое, и все-таки чуть не весь мир в нее впутался.
- А все же у них врут больше, чем у нас, - возражаю я. - Вы только вспомните, какие листовки мы находили у пленных, - там ведь было написано, что мы поедаем бельгийских детей. Им бы следовало вздернуть того, кто у них пишет это. Вот где подлинные-то виновники!
Мюллер встает:
- Во всяком случае, лучше, что война идет здесь, а не в Германии. Взгляните-ка на воронки!
- Это верно, - неожиданно поддерживает его не кто иной, как Тьяден, но еще лучше, когда войны вовсе нет.
Он удаляется с гордым видом, - ведь ему удалосьтаки побить нас, молодежь. Его рассуждения и в самом деле очень характерны; их слышишь здесь на каждом шагу, и никогда не знаешь, как на них возразить, так как, подходя к делу с этой стороны, перестаешь понимать многие другие вещи. Национальная гордость серошинельника заключается в том, что он находится здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем остальном он судит сугубо практически, со своей узко личной точки зрения.
Альберт ложится в траву.
- Об этих вещах лучше вовсе ничего не говорить, - сердится он.
- Все равно ведь от этого ничего не изменится, - поддакивает Кат.
Что же изменилось в современном человеке? Разве мы не можем завоевать счастья для всего человечества сегодня, на вершине великого 21 века? разве не объединяла нас борьба в годы жестокой битвы с врагом когда угроза гибели нависла над миром? ведь и сегодня жизнь, мир и счастье зависит от доброй воли и здравого смысла людей, сегодня, когда человек поднялся так высоко, что из космических далей смог увидеть всю свою землю. Но в связи с чем тогда так легко забываются те ценности, единые для всех, являющиеся единственными обще объединяющими для каждого индивидуума? Почему территориальные претензии стали важнее чем производство блага?
В 20-х годах прошлого века у одного видного мыслителя тех лет спросили: когда будет новая война? На что тот ответил: через 15-20 лет. На вопрос почему именно такой срок, он сказал: должно вырасти новое поколение, которое не знает прошедшей войны.
Поэтому, глядя на тот ажиотаж который со всех сторон так браво подхватывается, которому воспевают на каждом углу дифирамбы о том, что нет ничего священней , чем своя земля и долг перед ней, понимаешь, что всё это уже было, много раз, и каждый раз те самые новые поколения руководствуясь стремлениям к приключениям и лишней романтизации событий, отвечают на все призывы звучащие с трибун. Остаётся только ждать, когда данные господа с идентичным рвением, так же будут реагировать на призывы к созиданию, а не к разрушению